Раз уж ты здесь, поговори с ними — тебе небось тоже приятно поболтать по-валлийски.
— А ты предупредил его, чтобы он потом как следует вымыл руки?
— Само собой. Я ему показал, где можно будет помыться и куда бутылку поставить, после того как закончит. Разве мог я позволить ему рисковать, после того как ты нагнал страху рассказом об этом вареве. Так что не волнуйся: он знает, что может получиться, если не остеречься.
Увидев подходившего брата Кадфаэля, молодой валлиец почтительно приподнялся было со своего места, но монах замахал рукой:
— Нет, нет, паренек, сиди, я не хочу тебя беспокоить. Я зашел сюда перемолвиться со старым приятелем и помочь ему, но вижу, что ты взял на себя мою работенку и недурно с нею справляешься.
Молодой человек весело кивнул и с удвоенной энергией принялся растирать плечи старика. На вид ему было лет двадцать пять — крепыш с широким обветренным лицом. Гладковыбритые выступавшие скулы, жесткие, густые волосы и брови, и решительное выражение лица выдавали в нем настоящего валлийца. Кадфаэлю понравилось, как он обращался с братом Рисом, — ласково, заботливо и чуть шутливо, точно с ребенком. Что ж, старик и впрямь впал в детство, правда, сегодня, благодаря молодому валлийцу, выглядел гораздо бодрее.
— Ох, как хорошо! — довольно проскрипел старец, поводя плечами под сильными пальцами молодого человека. — Видишь, Кадфаэль, родня-то старика не забывает. Это Меуриг — мой внучатый племянник. Он моей племяннице Ангарад сынком доводится. Я его еще вот таким крохой помню. Уж коли на то пошло, так я помню, и как она родилась, дочурка моей сестры. Много лет прошло с тех пор, как я ее последний раз видел, да и тебя, дружок, тоже, — сказал старик, обращаясь уже к племяннику. — По правде говоря, ты мог бы и пораньше зайти меня проведать. Да только разве у нынешней молодежи есть родственные чувства, — ворчал разомлевший старец, не замечая сумбурности своих речей. — А что же девочка-то не приехала меня навестить? Ты почему мать с собой не взял?
— Так ведь в Шрусбери с севера ехать — не ближний путь. Да у нее и по дому хлопот невпроворот, — улыбнулся Меуриг. — Но я-то теперь живу поближе, устроился в городе плотником, так что смогу бывать у тебя чаще. Я тебя на ноги поставлю — весной еще погуляешь с по свежей травке.
— Племянница моя Ангарад, — промурлыкал, блаженно улыбаясь, брат Рис, — до чего чудесная малышка была, и такой красавицей выросла. Сколько годков-то ей сейчас будет? Думаю, сорок пять стукнуло, а я все равно уверен, что она такая же красивая, как и прежде, и не вздумайте мне перечить. Красавиц я повидал немало, но ни одна из них ей в подметки не годилась ...
— Ну уж кто-кто, а ее сын перечить тебе не станет, — добродушно усмехнулся Меуриг, а Кадфаэлю подумалось, что каждому время его юности представляется самым прекрасным, — и небо было синее, и трава зеленее, и дикие яблоки вкуснее тех, что нынче вызревают в садах. Вот уже несколько лет память стала изменять одряхлевшему брату Рису, его бессвязные воспоминания порой перемежались картинами, никогда не существовавшими в действительности, разве что в его воображении. Но, может быть, присутствие молодого родича оживило его ослабевшую память? Пусть даже это продлится недолго — все равно это царский подарок.
Брат Рис продолжал что-то мурлыкать, словно довольный кот, а Меуриг, посмеиваясь, разминал крепкими пальцами немощную старческую плоть.
— Я смотрю, для тебя это дело привычное, — с одобрением заметил брат Кадфаэль.
— Я работал все больше с лошадками, а у них, как и у людей, бывают опухоли и болячки. Так и приучаешься нащупывать пальцами больное место.
— Зато теперь он плотник, — с гордостью заявил брат Рис, — и работает здесь, в Шрусбери.
— Мы сейчас как раз делаем аналой для вашей часовни Пресвятой Девы, — сказал Меуриг, — и, как только закончим, — а это скоро — я сам принесу его сюда, в аббатство, и тогда снова к тебе загляну.
— И опять разотрешь мне плечи? Скоро уж Рождество, холода подступают, а старые кости мороза не любят.
— Обязательно разотру. Но на сегодня, пожалуй, хватит, а то как бы не переборщить. Надевай-ка, дядюшка, свою рясу — вон она лежит, а то застудишься. Мазь-то жжется?
— Поначалу кусала, как крапива, а сейчас стало тепло и приятно. И боль совсем унялась. Вот только я притомился... — Старика и впрямь клонило в сон, что не удивительно после такой нагрузки и для головы, и для тела.
— Вот и хорошо. Сейчас тебе лучше всего лечь и поспать. Правда ведь, брат? — Меуриг посмотрел на Кадфаэля, ища поддержки.
— Конечно. После такого лечения требуется хороший отдых.
Старик не возражал против того, чтобы его уложили в постель: сон уже почти одолел его. Сонным голосом он что-то бормотал на прощание вслед Кадфаэлю и Меуригу, но затих, не успели те дойти до двери. Последнее, что они услышали, было: «Передай от меня привет своей матушке, Меуриг. И попроси ее проведать меня... когда повезет шерсть на рынок, в Шрусбери. До чего же хочется снова с ней повидаться»...
Кадфаэль проследил за тем, чтобы Меуриг тщательно вымыл руки, как ему было велено, а потом сказал:
— Твоя матушка у него из головы не идет. Есть у него надежда с ней повидаться?
Пока Меуриг скреб и оттирал руки, Кадфаэль внимательно рассматривал его — снисходительная веселость, с которой валлиец ухаживал за стариком, сменилась задумчивостью.
— Не на этом свете, — помедлив, отозвался Меуриг. Он взял из рук монаха грубое полотенце и взглянул Кадфаэлю прямо в глаза: — Моя мать умерла на Михайлов день, одиннадцать лет тому назад. Он знает об этом не хуже меня, вернее, знал. Но коли уж у него с памятью неладно и она для него жива, с чего бы я стал его разубеждать? По мне, так пусть тешится любой выдумкой, если это приносит ему радость.
— Бог тебе в помощь! — промолвил Кадфаэль на прощанье. — Сегодня ты подарил старику воспоминание о юности. Старейшины твоего рода могут гордиться такими сыновьями.
— Моя родня, — отозвался Меуриг, пристально глядя на монаха черными глазами, — это родня моей матушки. Мой отец не валлиец.
Они вышли на большой двор и расстались. Меуриг быстрыми шагами направился к сторожке, а Кадфаэль двинулся к церкви, где уже звонил колокол, созывавший к вечерне, до которой оставалось всего несколько минут.
По дороге монах, которого этот молодой человек заинтересовал не меньше, чем виллан Эльфрик, размышлял над его последними словами, однако, войдя в храм, выбросил эти мысли из головы. В конце концов, эти люди сами за себя отвечают, не его это дело.
Глава вторая
Только в середине декабря неулыбчивый Эльфрик снова явился к Кадфаэлю за приправами для своей госпожи. К тому времени он успел примелькаться на монастырском дворе: целыми днями Эльфрик сновал туда-сюда и в суете будней на него перестали обращать внимание, тем паче что в разговоры он никогда не вступал. Кадфаэлю случалось видеть, как по утрам он заходит в пекарню и кладовую за дневной порцией хлеба и эля, — молчаливый, сосредоточенный, с непроницаемым лицом. Эльфрик всегда спешил, словно боялся, что если он где-нибудь задержится, то непременно получит нагоняй. Так, наверное, оно и было. Брат Марк, которому показалось, что молодой виллан, по-видимому, так же одинок и несчастен, как некогда он сам, пытался завязать с ним разговор, но не слишком в этом преуспел.
— Хотя порой он немного оттаивает, — рассказывал Марк, сидя на лавке в сарайчике Кадфаэля, болтая ногами и помешивая мазь — Навряд ли он такой уж нелюдим — видно, у него камень на сердце. Теперь, когда я с ним здороваюсь, он, бывает, и улыбнется в ответ, но никогда не остановится, чтобы поговорить.
— Так ему же работать надо, — пояснил Кадфаэль, — наверное, его хозяину нелегко угодить.
— Я слыхал, что с тех пор, как они переехали, он чувствует себя неважно, — заметил Марк, — я хозяина имею в виду. Вроде бы и не захворал, а все ему немило, даже аппетит потерял.
— Такое, — согласился Кадфаэль, — могло бы приключиться и со мной, если бы у меня не осталось другого дела, как сидеть дома, хандрить да размышлять, уж не совершил ли я глупость, расставшись на старости лет со своей землей. Одно дело мечтать о жизни без забот и хлопот, а на поверку может оказаться, что радости тут мало.
— Там у них еще девушка есть в услужении, — сообщил Марк, — и прехорошенькая. Ты ее видел?
— Нет, не видел. И тебе, паренек, при виде женщины следовало бы опускать очи долу. Так говоришь, хорошенькая?
— И даже очень. Не слишком высокая, кругленькая, личико белое, волосы золотистые, густые, а глаза черные. Представляешь, как это красиво: золотистые волосы и черные глаза. Вчера она приходила на конюшню с каким-то поручением для Эльфрика. Так ты бы видел, как он потом смотрел ей вслед. Может быть, это из-за нее он такой смурной.
Вполне возможно, подумал Кадфаэль. Разве свободная девушка обратит внимание на жалкого виллана? А здесь, в аббатстве, они живут бок о бок, вместе хлопочут по дому и видятся гораздо чаще, чем в Малийли.
Вслух же, обращаясь к Марку, он сказал:
— Смотри, как бы у тебя самого из-за нее неприятностей не было. Неровен час, брат Жером или приор Роберт углядят, как ты на нее таращишься. Если уж задумал поглазеть на красивую девицу, так делай это украдкой. Не забывай, что нынче у нас не то, что при Хериберте.
— О, я очень осторожен! — улыбнулся Марк.
Похоже, предостережение Кадфаэля парнишку ничуть не напугало. Да и то сказать, от кого, как не от своего старшего товарища, почерпнул он некоторые, не вполне ортодоксальные, представления о том, что позволительно, а что нет? Сам Кадфаэль не испытывал особых сомнений насчет приверженности Марка избранной духовной стезе. Конечно, если бы не смутные времена, было бы не худо отправить паренька в Оксфорд, на ученье. Но даже если такой случай и не представится, Марк все равно кончит тем, что примет сан и станет священником, причем хорошим священником, который понимает, что Господь не напрасно сотворил женщин. И хотя в обитель Марк попал не по своей воле, здесь он нашел свое истинное призвание. Не каждому в жизни так везет.
Стоял пасмурный день, когда Эльфрик заглянул в сарай и попросил у Кадфаэля немного сушеной мяты.
— Хозяйка хочет приготовить для господина мятный напиток, — пояснил он, — это от сердца помогает.
— Говорят, твоему господину нездоровится и он в скверном расположении духа, — сказал Кадфаэль, шурша льняными мешочками с травами, распространявшими пряное благоухание.
Эльфрик с удовольствием вдохнул сладкий аромат — даже в неярком свете видно было, как смягчилось его обычно настороженное лицо.
— Телесными-то недугами он не страдает, это у него скорее от дурного настроения. Возьмет себя в руки, и все с ним будет в порядке. С родней у него нелады, — сообщил Эльфрик, проникаясь к монаху неожиданным доверием.
— Небось всем вам нелегко приходится, даже хозяйке, — промолвил Кадфаэль.
— Она делает все, что положено доброй жене, и ему не в чем ее упрекнуть, но он в разладе со всеми, даже с самим собой. Он все ждал, что сын к нему вернется, повинится и получит свое наследство, а тот и не подумал, — вот господин и серчает.
Кадфаэль удивленно обернулся к нему:
— Ты хочешь сказать, что он передал свой манор аббатству в обход этого юноши? Но по закону он не мог этого сделать. Ни один монастырь не принял бы такой вклад без согласия наследника.
Эльфрик покачал головой и пожал плечами:
— Это не родной его сын. Он сын его жены, от ее первого брака, и потому не может претендовать на наследство. Правда, господин составил было завещание, в котором объявил его наследником, но нынешнее соглашение с аббатством свело это завещание на нет, или сведет, когда грамота будет скреплена печатью и заверена подписями свидетелей. Так что по закону паренек ни на что рассчитывать не может. Рассорился с отчимом и теперь останется без обещанного манора — вот и весь сказ.
— Да чем же он заслужил такую немилость? — спросил Кадфаэль.
В ответ Эльфрик неодобрительно поежился. Он хоть и казался худощавым, но Кадфаэль заметил, что плечи у него широкие и крепкие.
— Паренек молод да своеволен, а господин мой стар и раздражителен, не привык, чтобы ему перечили. Ну и мальчонка ему под стать, коли упрется — с места его не сдвинешь.
— И что же с ним нынче сталось? Я слышал, что вы в доме вчетвером живете.
— Ну, малец кланяться не станет, все одно что и мой господин. Он удрал из дому и теперь живет с семьей своей замужней сестры да учится там ремеслу. До последнего времени господин все надеялся, что тот прибежит, поджав хвост, да только зря. И не дождется он этого, помяни мое слово.
Кадфаэль подумал, что из-за всей этой истории больше всех страдает мать лишенного наследства юноши, и посочувствовал женщине, которой приходится разрываться между двумя близкими людьми. А старик, может быть, уже и жалеет, что в сердцах принял такое решение. Монах вздохнул и вручил Эльфрику пучок мяты: высушенные на летнем солнышке стебельки не утратили ни своей формы, ни цвета, и сохранили зелень, почти как свежая мята.
— Твоей хозяйке надо будет самой их измельчить. Когда траву сушишь целиком, лучше сохраняется аромат. Если ей еще потребуется, дай мне знать, и я для нее накрошу, но сейчас не стоит заставлять ее ждать. Может, твоей хозяйке удастся потрафить мужу, а это и ему, и ей будет на пользу. И тебе, кстати, тоже — добавил Кадфаэль и легонько похлопал Эльфрика по плечу.
Худощавое лицо парня дрогнуло, и по нему как будто скользнула улыбка, но улыбка горестная и безнадежная.
— Вечно вилланы — козлы отпущения, — неожиданно вырвалось у него. Торопливо поблагодарив монаха, Эльфрик устремился к выходу.
С приближением Рождества многие шрусберийские купцы и владельцы окрестных маноров начали вспоминать о душе и, желая замолить грехи и показать себя добрыми христианами, не входя в большие расходы, делали обители скромные подношения. Оттого-то под Рождество обычно скудный монашеский стол скрашивали редкие лакомства — мясо и дичь. Братьям перепадали и медовые пироги, и сушеные фрукты, и цыплята, а то и олений окорок.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5