Масальский пристально посмотрел на нее (Софья выдержала его взгляд) и, медленно цедя слова, сказал:
– Только не вздумай закрываться – дверь выломаю, хуже будет! – А убегать станешь – нагоню, на цепь посажу! В подвале сгною.
– Да что ты, дурачок? Я и не собираюсь убегать – перебила она Масальского, теребя от волнения его белый шелковый галстух.
– Ну ступай. Да поскорее! – сказал он, выпуская Софью из рук. – Гони ее ко всем чертям, а не то я ее!..
Масальский не боялся отпустить Софью в смежную келью. Как ни был пьян, он помнил, что из каждой кельи выход только один, а в окнах всюду – решетки.
Софья шмыгнула в келью Капитолины.
Закрыв за собой дверь, Софья так и осталась стоять, подпирая плечом дверь – боялась отойти прочь. Лихорадочно соображала: как быть?
Закрыться в келье – выломает дверь, с него станется.
Спрятаться – некуда. В келье, кроме стола, лавок у стены и кровати, на которой безмятежно спала рыхлая Капитолина, ничего не было.
На печь влезть? Увидит: на печи одна лучина.
Решать надо было сию секунду, иначе – всему конец.
Софья еще раз беспомощно оглянулась вокруг.
У самой двери, на гвозде, висели клобук и просторные рясы толстой трапезной сестры Капитолины.
Ненадежное, но последнее средство. Авось!
Софья быстро надела рясу, кое-как вжала в клобук пышные волосы и решительно отворила дверь. Поклонившись до земли игумену, она, не спеша, вышла из кельи.
Возницын не хотел ждать возвращения князя-игумена. Масальский пришел уже в такое настроение, когда он становился вовсе непереносимым.
Возницын надел портупею, взял палаш и вышел из кельи.
Он прошел коридор и уже подходил к выходной двери, когда на него налетела какая-то монахиня. Возницын невольно схватил ее за руки!
– Осторожнее.
Они взглянули друг на друга.
– Сашенька! – вскрикнула монахиня.
Возницын даже не знал, что сказать – так неожиданна была встреча.
– Бежим скорей отсюда! Он догонит! Бежим! – тащила Софья за рукав Возницына.
– От кого ты убегаешь? – спросил он, медленно идя к выходу.
– От Масальского.
– Ты разве пострижена? – удивился Возницын и сам пришел в ужас от этой мысли.
– Нет! Потом расскажу! Бежим, умоляю тебя!
Откуда-то издалека, из кельи, слышался какой-то истошный бабий крик.
Возницын, придерживая одной рукой палаш, поспешил за Софьей.
– Но куда ж ты сейчас идешь? – спросил Возницын, когда они вышли на середину монастырского двора.
Софья остановилась. Она и сама не знала, куда скрыться. Ясно было одно: в монастыре ни в коем случае оставаться больше нельзя.
– Куда угодно, только вон из монастыря.
– Идем ко мне, – предложил Возницын.
– Идем!
Они быстро пошли к воротам.
Сторож, сидевший у ворот, увидев подходивших Возницына и Софью, вскочил с места и услужливо распахнул калитку:
– Извольте, ваше… – начал он, а дальше не знал, как и продолжать: благородие или преподобие. – Коли царица назначила офицера игуменом, может быть этот будет келарем, кто их разберет!
Высунувшись из калитки, сторож глядел вслед этой странной паре до тех пор, пока она не скрылась в темном провале Спасских ворот.
Ключник Кирилл ждал, скоро ли из горницы вернется жена. Они уже спали, когда в ворота кто-то сильно застучал. Кирилл, крестясь с перепугу, скатился с полатей.
– Кто бы это мог быть ночью? Уж не воровские ли какие люди? Ночь-то осенняя, темная… А, может, из съезжей избы? Время лихое – за «слово и дело» тащат кого попало!
Оказалось не так страшно, но необычно: стучал барин, Александр Артемьевич. Он пришел пешком, да привел с собою какую-то монашку.
Александр Артемьевич велел принести в горницу вторую постель и повел монашку в дом.
Кирилл и руки развел: вот-те на! Никогда за ним этого не водилось.
Жалел одного: не приметил только, какова монашка. Может, кто-либо из Никольского – у Алены Ивановны их много проживает.
Вот теперь Кирилл и ждал прихода жены – что она расскажет.
Наконец, шлепая босыми ногами по полу, вошла баба.
– Ну что? – спросил Кирилл: – Какая монашка, старая? Из Никольского, поди, кто-нибудь?
– Как бы не так, – хмуро отозвалась баба, ложась: – Молодая, пригожая стерва. И вовсе не монашка!
– Да полно тебе – сам видел: в клобуке и в рясе!
– То была в рясе, а сейчас – в немецком платье. Клобук и ряса на лавке валяются!
– Не иначе беглая какая! Только что ж это такое? – догадывался Кирилл.
– Аль не видишь – жена не в лад, вот что! Спи уж! – сердито ответила баба. – Все вы такие!..
Она была зла – к завтрему прибавилось работы: барин велел резать курицу и петуха, варить гостье обед.
V
Софья бродила с узелком среди бесконечных китай-городских торговых рядов – хотела встретить кого-либо из Вознесенского монастыря: сама итти в монастырь боялась.
Софье надо было вернуть трапезной сестре Капитолине рясу и клобук, хотя у Капитолины они были не последние, и взять из кельи свои вещи.
Возницын ранним утром уехал в Никольское и сказал, что еще до вечера вернется с подводами и они, ничуть не медля, вместе поедут в Питербурх.
Он приказал ключнику Кириллу без него не впускать в дом никого.
У Софьи болела голова – спала только часа два после отъезда Саши, а долгая августовская ночь вся пролетела, как одно мгновение. За ночь переговорили, обсудили все. Решили твердо: больше не разлучаться друг с другом никогда.
Возницын не терял надежды как-либо освободиться от военной службы («Хоть что-нибудь с собой сделаю, а уйду!»), развестись с нелюбимой женой и жить с Софьей.
– Не даст Шереметьев мне вольную, – убегу за рубеж! – говорила Софья.
Возницын соглашался на все.
Софья ходила по рядам. Она ходила от Казанского собора, где были погреба с красным питьем, где толпились пирожники и квасники, а на скамьях сидели бабы со столовыми калачами и молоком, – до самого Варварского крестца.
У Варварского крестца в воздухе стояли самые непохожие, но одинаково густые, сильные запахи дегтя и «поспевшей», т. е. как следует пропахшей рыбы, чесноку и свежих подошв – с крестца под гору тянулись самые пахучие ряды: ва?ндышный , луковичный, чесночный, деготный, подошвенный.
Тут дымились блинни и из лавок, где жарили рыбу, несло постным маслом.
Софья ходила и приглядывалась – не увидит ли какой-либо знакомой торговки-насельницы из Вознесенского монастыря, чтобы попросить ее сходить в обитель.
Прежде всего она медленно прошла по тем рядам, где больше всего толкались бабы – по епанечному и кафтанному рядам. Тут, в былое время, торговала бойкая Филатовна. Но ее не было.
Софья глянула насупротив, в суровские ряды: может, Филатовна перешла туда? Софья прошла все ряды до крашенинного и завязочного – нет бабы.
– Должно быть, умерла. Ведь, двенадцать годов я не видела ее, – решила Софья.
Она вернулась и пошла к ветошному ряду. Тут, наверняка, где либо стоит с разноцветным ворохом одежды на руке, румяная, расторопная, говорливая Устиньюшка, у которой когда-то мать Серафима купила для Софьи шубейку на лисьем меху.
Устиньюшка была сплетница, и Софье неособенно хотелось просить ее об одолжении (придется, ведь, рассказать вчерашнюю историю), но делать было нечего.
Софья едва отбилась от какой-то назойливой торговки, которая предлагала купить дымчатого турецкого атласу, – и вела ее до самого ветошного ряда.
Устиньи не было.
Софья прошла к щепетильному – авось, где-либо тут или у игольного.
Устиньюшка как сквозь землю провалилась.
Софья наверняка знала, что Устиньюшка где-то здесь – вчера утром встретила ее на монастырском дворе, разговаривала. Но найти бабу в этой толпе, среди шалашей, рундуков и ларей было нелегко.
Софья шла мимо всех этих пушных и чулочных, лапотных и зеркальных, мешиных и тележных рядов и вспоминала, кого еще из насельниц Вознесенского монастыря, занимавшихся торговым делом, она помнит.
Была длинная, нескладная драгунская вдова Пелагея Ивановна, торговавшая оладьями. Она торговала с краю овощного ряда – возле нее еще стояла уксусная бочка и чаша с перцем. Но на этом месте теперь сидела баба с лукошком – продавала золу, а вместо медового – расположился меловой ряд.
Время шло.
Делать было нечего. Софья решила пойти сама в монастырь – будь, что будет.
Напоследок она все-таки глянула еще в одно место – там обычно толпился монашеского чина люд – в манатейный ряд, торгующий рясами, скуфьями, клобуками и ременными соловецкими четками. Но ни здесь, ни рядом – в свечном и иконном рядах – знакомых монахинь Софья не нашла.
Софья направилась в Вознесенский монастырь.
По дороге, у Нитяного перекрестка, она увидела румяную Устиньюшку:
– Устиньюшка, ты куда это запропастилась? Я тебя ищу-ищу, – сказала обрадованная Софья. – Ты что теперь, здесь стоишь?
– Нет, милая, там в ветошном. Я станового кваску ходила испить – жара, мочи нет – да и заговорилась тут. А ты, Софьюшка, чего ищешь? Белил не надо ль? Мыла грецкого, аль индейского?
– Нет, Устиньюшка. Я к тебе с просьбой. Сходи-ка ты в монастырь, снеси этот узелок трапезной сестре Капитолине и возьми у нее мой сундучок. Он в первой келье стоит. Я сегодня еду в Питербурх.
– А ты почему ж сама не хочешь сходить? Аль дружка поджидаешь? – ехидно улыбнулась Устиньюшка.
– Нет, игумена боюсь. Вчера насилу от него вырвалась. Кабы не надела капитолининой рясы – не убежать бы!
Глаза Устиньюшки заблестели – предвиделось что-то интересное.
– Он и к тебе подбирался, как к трапезной?
– А что с Капитолиной? – спросила Софья.
– Ты не ведаешь? Умора! Вся обитель сегодня только об этом и судачит. Вчера вечером привез какого-то своего товарища – длинноногий такой, ладный. Напились в келье с чашницей Гликерией допьяна. Игумен высокого оставил с Гликерией, а сам пошел по кельям искать себе пару. Набрел на капитолинину келью. Вошел, а она в это время спала, раздевши. Он к ней. Кабы та не сонная, они б полюбовно сговорились – Капитолина не прочь, а тут со сна и небо в овчинку кажется. Капитолина подняла крик. Баба здоровая – не была б трапезная – сбила нашего игумена с ног да через него в одной сорочке так к келарше Асклиаде в келью и влетела. А в руках у нее парик евоный офицерский с пуклями, с косичкой остался. Она как вцепилась в волосья, так и вынесла из кельи в беспамятстве. Истрепала, излохматила. Келейница келарши до полуночи его завивала да пудрила – Асклиада боится игумена: гвардеец, ведь! Сегодня игумен из своей кельи не выходит – только капусту кислую жрет.
Обе хохотали до слез.
– У тебя сундучишко-то тяжелый? – спросила, утирая слезы, Устиньюшка.
– Нет.
– Давай-кось узелок и стой здесь. Я живо сбегаю!
И Устиньюшка пошла протискиваться через толпу.
VI
Алена вытягивала худую шею, становилась на носки, смотрела то так, то этак. Хотела в последний раз увидеть своего любимого Сашу.
Но Саша ехал впереди всех, и в глаза назойливо лез этот бестолковый болтун Афонька, который поместился на самой последней подводе. Свесив ноги с задка телеги, он сидел спиной к лошади и смотрел на удаляющееся Никольское. Алене казалось, что даже на таком расстоянии она видит улыбающуюся рожу.
– Вот бы ты поближе был, я бы тебя, стервеца! – со злостью думала она.
Когда Саша вчера уезжал с Масальским Алена, конечно, и не рассчитывала на то, что муж вернется домой, как обещал Масальский, еще к ночи. Она ожидала его сегодня днем. Но Саша удивил всех: он приехал ранним утром и приехал не угрюмый и недовольный, как всегда с похмелья, а веселый, ласковый. Он насмешил всех своими рассказами об игумене и даже не так, как всегда, косился на алениных старух.
Алена была бы совсем счастлива, если бы не одно обстоятельство: муж почему-то загорелся – ехать немедленно в Питербурх, хотя отъезд был назначен на завтра и не все еще к нему было приготовлено.
– И чего ты, Сашенька, торопишься? Обожди денек-другой! И крупы натолкем побольше и колеса новые для телеги окуем! Ведь, ты еще вчерась говорил, что поедешь послезавтра, – убеждала Алена.
Но муж стоял на своем – ехать без промедления.
– Завтра чуть свет уезжает из Москвы Митька Блудов. Хочу пристать к нему – все ж надежнее будет ехать. Да и пора собираться – как бы императрица не прогневалась: ведь, сама знаешь, за нами, бывшими кавалергардами, смотрят! Давно указ дан, чтобы по Москве праздно не шатались! – потупив в землю глаза, говорил Возницын.
Хотя в других делах Алена обычно и не очень-то уступала мужу, но тут дело – служебное, военное. Где же с ним спорить!
Как ни тяжело было, она сдалась и, переполошив, разогнав по всему Никольскому с разными поручениями дворню, стала спешно ладить мужа в дорогу.
Но те часы, что муж пробыл дома, он продолжал оставаться ласковым и хорошим. И если бы Алена раньше (а не за обедом) подсунула ему выпить чарку с настойкой, которую вчера на той травке сделала Стукея, Алена и впрямь подумала бы, что подействовало приворотное зелье и муж любит ее так же, как в первые месяцы женитьбы.
И то, что в долгую разлуку уезжал он такой хороший, сейчас еще усиливало ее тоску.
Оттого хотелось еще хоть разок взглянуть на него. Алена напрягала глаза, но телеги уносились все дальше и дальше и наконец в облаках придорожной пыли совсем исчезли из глаз.

Вторая глава
I
Лэди Рондо с нетерпением ждала мужа. Она приказала перенести пяльцы поближе к окну, чтобы видеть всю Нижнюю набережную.
Сегодня был решительный день – Клавдий Рондо поехал в последний раз говорить с Остерманом об англо-русском торговом трактате.
Все тридцать пунктов трактата давно уже были обсуждены и приняты обеими сторонами. Остались пустяки – капризы своенравной бабы, императрицы Анны Иоанновны. Год тому назад так же шла дипломатическая переписка из-за ерунды: русские настаивали, чтобы английский представитель целовал у императрицы руку, Англия же не соглашалась: при дворе короля Георга II такой церемонии не существовало.
Сейчас было другое: Анна Иоанновна не соглашалась именоваться в трактате старым царским титулом и требовала, чтобы ее, как короля Георга, величали «императрицей» и «всепресветлейшей и державнейшей».
Из-за этого вот уже две недели шел спор между Рондо и Остерманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44