Недорогой Wodolei.ru
Среди этих уже полусумасшедших от ужаса людей, в тёмном углу, уткнувшись седой головой в смрадную землю, — тут, в угол, заключённые ходили за нуждой, — валялся старый рыбак из маленькой галилейской деревушки Капернаума, Симон, прозванный добродушно, на смех, Петром, Камнем. Он не верил себе: это просто сон страшный. Вот сейчас он оттолкнёт свою лодку от песчаного берега, уйдёт в солнечную даль с пахучими сетями и там, в тишине, за работой, проведёт весь день, а вечером на берегу, у огонька милый рабби будет снова говорить им о правде Божией, и будут все они сладко мечтать о том, как придёт время, на цветущей земле засияет вдруг светлое царство Господне… Но рык львов говорил старику, что не будет царствия Божия на берегах милого озера и что кончилось все…
Павел, тёмная тень, бродил в это время в лабиринте возбуждённо гудевших улиц Рима. Он путался в полах распустившейся одежды своей и не знал, куда и зачем он, собственно, идёт. И вдруг тяжкий запах остановил его. Он вгляделся в вешний сумрак: то были страшные scalae Gemoniae… Он спустился к чуть светившейся в ночи реки… А ведь можно было жить и радоваться. Кто же сделал все это? Ведь не враг же он себе!.. И вдруг седые курчавые волосы его зашевелились: он догадался, кто это сделал. И Он же, искушая близостью освобождения, привёл его к scalae Gemoniae, на берег Тибра… Старик вдруг страшно взвыл и бросился в темноту.
На ватиканском холме гремел бешеный пир.
XLVII. ТРУДЫ ИОСИФА
Иосиф задержался в Риме. Иоахим долго не принимал молодого посла иерусалимских зелотов. Он ездил с сыном в Сицилию, чтобы отыскать и предать погребению останки милой жены. Но, несмотря на все усилия, они не нашли ничего. К самому месту катастрофы и за стадию было подойти невозможно: таким жаром дышала остановившаяся река лавы. Вернувшись, Иоахим — голова его поседела за это время — надолго заперся у себя… Наконец, он позволил Иосифу явиться и, хмуро выслушав его отчёт о положении в стране, сказал:
— Зелотам нужны деньги? Хорошо. Но вы подниметесь только тогда, когда я прикажу. Не раньше. Если вы на это согласны, начинайте собирать людей. Но если вы подниметесь раньше времени, денег я вам не дам. А теперь прощай. Иди. У меня нет времени.
Иосиф очень хорошо знал, что Иудея бурлит, и потому с возвращением не очень торопился. Он писал при всякой оказии в Иерусалим донесения о том, как трудно теперь добиться свидания с Иоахимом, как вообще запутаны тут все дела, как ему мешает беременность Поппеи: через неё все делалось легко, а теперь приходится ловить случай… Чтобы использовать свой досуг, он писал и исправлял записи по истории своего народа: если в Иудее дела пойдут плохо, он поселится в Риме, и тогда будет только хорошо, если он войдёт в римское общество уже историком, человеком науки.
Забавы императора в ватиканских садах произвели на Иосифа чрезвычайно сильное впечатление, и он стал тут, в Риме записывать все, что он знал о мессианах, которых там, дома, он не считал достойными внимания: это войдёт особой главой в его историю народа иудейского. И, склонившись к папирусу, он своим старательным, ясным почерком писал:
«…Я не назову его посланником Божиим, ибо он во многом нарушал Закон и блюл субботу не по завету отцов… Многие из народа последовали за ним, приняли его учение и многие души восколебались, полагая, что они через него освободят народ израильский от ига… И к нему на Масличную гору собрались рабы и толпы простого народа и, когда они увидели мощь его, что по слову его происходит все, что он хотел, они потребовали от него, чтобы он вступил в город, перебил бы всех римских воинов и Пилата и стал бы над ними правителем… И когда дошла весть обо всем этом до верховников, тогда собрались старейшины и сказали: мы слишком слабы, чтобы противостоять римлянам; но так как лук этот натянут и в нашу сторону, то пойдём к Пилату и скажем ему обо всем этом, ибо если Пилат услышит обо всем этом не от нас, то на нас падёт обвинение в соучастии и мы потеряем богатства наши, и нас всех перебьют, и дети Израиля будут рассеяны…»
Он остановился и, потирая рукой свой белый лоб, задумался: если он будет все же записывать все эти мелочи, то истории его конца не будет. Не зачеркнуть ли?.. Он долго колебался над исписанной страницей и вдруг как-то сам собой у него сложился вывод:
«Нет, в Риме все-таки спокойнее, и нечего торопиться так в Иудею…»
XLVIII. КОНЦЫ И НАЧАЛА
Несколько дней шло на аренах терзание всякого сброда, который подавался под видом христиан, но огромное большинство которого о христианах никогда ничего и не слыхало… Общинка христиан почти исчезла. Осталось от неё только несколько человек, которые испуганно прятались по всяким углам или, что было много удобнее, под личиной ревностного язычника, который только тем и занят, что делает возлияния перед богами. Исчезновение Павла прошло среди них совершенно незаметно, так же, как и Петра: не до них было людям, когда смерть смотрит в глаза. Против Павла у многих поднялась злоба: накрутил делов и исчез!
Насытившись зрелищами, римляне быстро о христианах забыли, тем более что постройки поглощали всех. Город строился совсем по-новому: с прямыми и широкими улицами. Старики на это новшество ворчали чрезвычайно. Тесные улочки при высоких домах не давали доступа солнечным лучам, а теперь, по их мнению, город накалялся так, что просто дышать было нечем. Все жалуются: народ болеет. От этого он и болеет, понятно…
Золотой дворец Нерона воздвигался с волшебной быстротой. На Палатине работали тысячи рабов. Римляне целые дни стояли вокруг, дивясь размаху своего цезаря и его безумному мотовству: Золотой дворец был необозрим. Портики в три ряда величественных колонн казались лесом. В вестибюле уже устанавливали гигантскую золотую статую владыки мира. Дворец был окружён парком, а в парке было озеро, по берегам которого теснились постройки в сельском вкусе, тянулись поля, виноградники, пашни, пастбища, по которым бродили стада… Но всего больше поражала римлян внутренняя отделка дворца. Все блестело там золотом, драгоценными камнями, янтарём, который так любил Нерон, и жемчужными раковинами. Потолки были из пластин слоновой кости, которые, вращаясь, должны были осыпать гостей цезаря во время пира цветами и сеять на них мелкий дождь благоуханий. В бани была проведена вода с моря, от Остии…
— Ну вот, ещё немного — и я буду жить уже по-человечески, — осматривая свой дворец, говорил Нерон. — Клянусь бородой Анубиса, цезарь Рима заслуживает хорошего дома!
Но Рим, заваленный всякими строительными материалами и переполненный толпами рабочих, был ему чрезвычайно противен, и он снова уехал петь и играть на кифаре по Кампанье в ожидании того блаженного времени, когда ему можно уже будет предстать перед настоящими ценителями искусства, эллинами. Он делал вид, что его задерживают глубокие соображения и важные дела по постройке города, но на самом деле он просто трусил: а вдруг после всех его итальянских триумфов он там провалится?! И он неустанно упражнялся в музыке и пении.
Снова пышный поезд потянулся по великолепным дорогам Италии, снова тысячами стекались люди для слушания высочайшего пения, снова им самим налаженная клака из всяких проходимцев и adolescentes perditi устраивала ему бурные овации, которые заражали и провинциалов. Он был упоён. Но в душе шевелился червь сомнения: а не отстал ли он в искусстве ристаний? И он торопился в Рим, чтобы ещё и ещё усовершенствоваться и в этом деле. По пути он обдумывал грандиозные игры, которые он устроит в Ахайе и на которых он выступит в качестве Геркулеса, чтобы на глазах зрителей совершить все те подвиги, которыми прославился национальный герой Эллады, до борьбы со львом включительно. Как все это будет, ему было ещё совершенно неясно, но раз это нужно, то, значит, это нужно, и все должно быть сделано, как он этого хочет. Надо будет посоветоваться с Петронием…
Он вернулся в Рим, поселился с Поппеей в уже отделанном крыле Золотого дворца и, забыв обо всем в мире, с головой ушёл в бега колесниц. Если кто теперь хотел добиться от цезаря какой-нибудь милости, он должен был готовиться к разговору о квадригах, о породах лошадей, о знаменитых наездниках, о цирковых партиях… Он дни и ночи проводил теперь на кругу Большого цирка и в конюшнях, говорил, ходил, держал себя, подражая во всем кучерам, и был доволен, если от него пахло навозом, кожей и конским потом. На заездах он ревниво следил, чтоб соревнование с ним велось серьёзно, чтобы соперники его не фокусничали, и не замечал, как легко и безопасно обходил он знаменитейшие квадриги Рима, как вокруг него с треском летели кувырком колесницы одна через другую, а он носился в раздувающемся плаще вокруг «спины», вытянув руки, орлом… А потом садился ужинать с возницами, тут же, в помещении цирка, пил, авторитетно спорил с ними о высоком искусстве езды, о конях, о наиболее изящной манере держать себя в колеснице. И, довольный, поздно вечером возвращался к себе во дворец…
Поппея, подурневшая, исхудавшая, с огромным животом, сердито вышла ему навстречу. Она все более и более ставила на настоящую Августу. Даже и забеременела она только из-за того, чтобы быть похожей на матрону доброго старого времени, когда плодородие ставилось женщине в особую заслугу. До этого времени она как и все знатные и богатые римлянки, избегала деторождения, а когда попадалась, прибегала к выкидышу.
— Опять болтаешься со своими кучерами? — зло бросила она в жирное лицо супруга. — Постыдился бы! У тебя на руках величайшая империя, а ты — цезарь. И в то же время ты совершенный дурак и шалопай.
— Иди прочь, проклятая! — вдруг рассвирепел Нерон. — Сколько раз тебе было сказано: не лезь не в свои дела! А то знаешь у меня? — грозно прибавил он. — На твоё место охотниц всегда найдётся достаточно.
— Ты слишком обольщаешься, — с раздувающимися ноздрями понесла вдруг Августа. — Разве только Криспилла какая-нибудь соблазнится честью быть подругой дрянного кифариста.
Вся кровь ударила в голову Нерона, и он, стиснув зубы, вдруг из всех сил ударил своим тяжёлым, расшитым жемчугом сапогом в огромный живот Поппеи. По всему огромному покою покатились и запрыгали жемчужинки, а Поппея только чуть слышно пискнула и, вся белая, повалилась на мраморный пол.
— Ну, ну, у меня дурака не валять! — крикнул, весь багровый, Нерон. — Пошла к себе… В другой раз не так ещё получишь.
Но белое лицо и остановившиеся глаза сразу сказали ему все: Поппея была мертва. Из-под неё текла уже по мрамору тёмная полоса крови… Дрожь прошла по жирному телу Нерона. Он хлопнул в ладоши, и сейчас же на пороге вырос раб.
— Убрать! — кивнул он на тело жены. — И чтобы там… распорядились…
В голове его все смешалось, и он не знал, что теперь ему, собственно, надо делать. Он уснул мёртвым сном, а утром встал с готовым решением: смерть Августы произошла от того, что она поскользнулась на мраморе, и первое, что нужно, это пышные похороны.
Во дворец были созваны лучшие врачи — среди них было немало рабов, но самое медицинское искусство все же почиталось, как ars honesta, — и, выпотрошив по всем правилам науки несчастную Поппею, они старательно набальзамировали её тело. И вот из пышного, ещё недостроенного Золотого дворца к гробнице Юлиев потянулось великолепное шествие: хор пел нэнии, восхваляя в них красоту и душевные качества великой Августы, мрачные звуки флейт мешались с воплями рабынь Поппеи, которые, распустив волосы и царапая себе грудь ногтями в кровь, шли за её гробом. Впереди несли изображения предков Поппеи. Нерон выступал с достоинством и старался, чтобы все у него было, как у настоящего, потрясённого великим горем супруга: и ему иногда хотелось быть эдаким солидным римлянином доброго старого времени, верным заветам своих предков, степенным и строгим супругом — или, если не быть, так хоть некоторое время казаться… И вот он то ронял голову на грудь, то поводил вокруг себя будто бы ничего не видящими глазами, то потирал свой низкий жирный лоб, как бы желая отогнать тяжкие, чёрные мысли. И так как он был уверен, что и это все выходит у него очень похоже, он был весьма доволен собою.
И вот после погребения он уже на форуме. Старые ростры, украшенные медными носами неприятельских кораблей, многое видели и слышали в долгой жизни своей, и мрамор их мог выдержать все. Вокруг толпились римляне: всем хотелось видеть игру знаменитого, но бездарного актёра ещё и ещё. Нерон в траурной тоге поднялся на старинную трибуну, оглядел близорукими глазами толпу, уронил круглую голову на грудь и, бессильно опустив тонкие руки вдоль жирного тела, долго стоял так перед Римом — немая статуя бездонной скорби…
Но вот он поднял голову.
— Граждане, — с усилием произнёс он тихо, угасшим голосом и, точно сделав над собой тяжкое усилие, громче повторил: — Граждане… — И снова уронил голову, и снова поднял и голову и руку. — Римляне, свершилось!..
Очень похоже удержав в груди рыдание и тщательно закругляя звонкие периоды — над речью своей он просидел до полуночи, — Нерон заговорил, по обычаю предков, о покойной Августе. Она блистала несравненной красотой. Её семейные добродетели цвели, как пышный сад, — многие из близко стоявших опустили глаза, — она была истинной женою цезаря…
Риторы и адвокаты неотрывно следили за правильностью построения речи и одобряли её. Весь вопрос был в том, сам цезарь составил её на этот раз или, несмотря на очень заметное охлаждение между ним и воспитателем Сенекой, старый философ и на этот раз захотел блеснуть красноречием? И одни доказывали шёпотом, что речь, несомненно, составлена Сенекой, а другие, подчёркивая некоторые особенности и даже несовершенства стиля, горячо утверждали, что божественный цезарь постарался для покойной Августы сам.
— Болтают, что он сам и уходил её, — усмехнулся кто-то. — Будто из ревности к иудею Алитуру, который все около неё околачивался.
— Ну, скажет тоже! У неё живот-то с Везувий был.
— Так что же? В ожидании благополучного разрешения, так сказать…
— Ты, пожалуй, ещё будешь утверждать, что и ребёнок у неё был не от божественного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Павел, тёмная тень, бродил в это время в лабиринте возбуждённо гудевших улиц Рима. Он путался в полах распустившейся одежды своей и не знал, куда и зачем он, собственно, идёт. И вдруг тяжкий запах остановил его. Он вгляделся в вешний сумрак: то были страшные scalae Gemoniae… Он спустился к чуть светившейся в ночи реки… А ведь можно было жить и радоваться. Кто же сделал все это? Ведь не враг же он себе!.. И вдруг седые курчавые волосы его зашевелились: он догадался, кто это сделал. И Он же, искушая близостью освобождения, привёл его к scalae Gemoniae, на берег Тибра… Старик вдруг страшно взвыл и бросился в темноту.
На ватиканском холме гремел бешеный пир.
XLVII. ТРУДЫ ИОСИФА
Иосиф задержался в Риме. Иоахим долго не принимал молодого посла иерусалимских зелотов. Он ездил с сыном в Сицилию, чтобы отыскать и предать погребению останки милой жены. Но, несмотря на все усилия, они не нашли ничего. К самому месту катастрофы и за стадию было подойти невозможно: таким жаром дышала остановившаяся река лавы. Вернувшись, Иоахим — голова его поседела за это время — надолго заперся у себя… Наконец, он позволил Иосифу явиться и, хмуро выслушав его отчёт о положении в стране, сказал:
— Зелотам нужны деньги? Хорошо. Но вы подниметесь только тогда, когда я прикажу. Не раньше. Если вы на это согласны, начинайте собирать людей. Но если вы подниметесь раньше времени, денег я вам не дам. А теперь прощай. Иди. У меня нет времени.
Иосиф очень хорошо знал, что Иудея бурлит, и потому с возвращением не очень торопился. Он писал при всякой оказии в Иерусалим донесения о том, как трудно теперь добиться свидания с Иоахимом, как вообще запутаны тут все дела, как ему мешает беременность Поппеи: через неё все делалось легко, а теперь приходится ловить случай… Чтобы использовать свой досуг, он писал и исправлял записи по истории своего народа: если в Иудее дела пойдут плохо, он поселится в Риме, и тогда будет только хорошо, если он войдёт в римское общество уже историком, человеком науки.
Забавы императора в ватиканских садах произвели на Иосифа чрезвычайно сильное впечатление, и он стал тут, в Риме записывать все, что он знал о мессианах, которых там, дома, он не считал достойными внимания: это войдёт особой главой в его историю народа иудейского. И, склонившись к папирусу, он своим старательным, ясным почерком писал:
«…Я не назову его посланником Божиим, ибо он во многом нарушал Закон и блюл субботу не по завету отцов… Многие из народа последовали за ним, приняли его учение и многие души восколебались, полагая, что они через него освободят народ израильский от ига… И к нему на Масличную гору собрались рабы и толпы простого народа и, когда они увидели мощь его, что по слову его происходит все, что он хотел, они потребовали от него, чтобы он вступил в город, перебил бы всех римских воинов и Пилата и стал бы над ними правителем… И когда дошла весть обо всем этом до верховников, тогда собрались старейшины и сказали: мы слишком слабы, чтобы противостоять римлянам; но так как лук этот натянут и в нашу сторону, то пойдём к Пилату и скажем ему обо всем этом, ибо если Пилат услышит обо всем этом не от нас, то на нас падёт обвинение в соучастии и мы потеряем богатства наши, и нас всех перебьют, и дети Израиля будут рассеяны…»
Он остановился и, потирая рукой свой белый лоб, задумался: если он будет все же записывать все эти мелочи, то истории его конца не будет. Не зачеркнуть ли?.. Он долго колебался над исписанной страницей и вдруг как-то сам собой у него сложился вывод:
«Нет, в Риме все-таки спокойнее, и нечего торопиться так в Иудею…»
XLVIII. КОНЦЫ И НАЧАЛА
Несколько дней шло на аренах терзание всякого сброда, который подавался под видом христиан, но огромное большинство которого о христианах никогда ничего и не слыхало… Общинка христиан почти исчезла. Осталось от неё только несколько человек, которые испуганно прятались по всяким углам или, что было много удобнее, под личиной ревностного язычника, который только тем и занят, что делает возлияния перед богами. Исчезновение Павла прошло среди них совершенно незаметно, так же, как и Петра: не до них было людям, когда смерть смотрит в глаза. Против Павла у многих поднялась злоба: накрутил делов и исчез!
Насытившись зрелищами, римляне быстро о христианах забыли, тем более что постройки поглощали всех. Город строился совсем по-новому: с прямыми и широкими улицами. Старики на это новшество ворчали чрезвычайно. Тесные улочки при высоких домах не давали доступа солнечным лучам, а теперь, по их мнению, город накалялся так, что просто дышать было нечем. Все жалуются: народ болеет. От этого он и болеет, понятно…
Золотой дворец Нерона воздвигался с волшебной быстротой. На Палатине работали тысячи рабов. Римляне целые дни стояли вокруг, дивясь размаху своего цезаря и его безумному мотовству: Золотой дворец был необозрим. Портики в три ряда величественных колонн казались лесом. В вестибюле уже устанавливали гигантскую золотую статую владыки мира. Дворец был окружён парком, а в парке было озеро, по берегам которого теснились постройки в сельском вкусе, тянулись поля, виноградники, пашни, пастбища, по которым бродили стада… Но всего больше поражала римлян внутренняя отделка дворца. Все блестело там золотом, драгоценными камнями, янтарём, который так любил Нерон, и жемчужными раковинами. Потолки были из пластин слоновой кости, которые, вращаясь, должны были осыпать гостей цезаря во время пира цветами и сеять на них мелкий дождь благоуханий. В бани была проведена вода с моря, от Остии…
— Ну вот, ещё немного — и я буду жить уже по-человечески, — осматривая свой дворец, говорил Нерон. — Клянусь бородой Анубиса, цезарь Рима заслуживает хорошего дома!
Но Рим, заваленный всякими строительными материалами и переполненный толпами рабочих, был ему чрезвычайно противен, и он снова уехал петь и играть на кифаре по Кампанье в ожидании того блаженного времени, когда ему можно уже будет предстать перед настоящими ценителями искусства, эллинами. Он делал вид, что его задерживают глубокие соображения и важные дела по постройке города, но на самом деле он просто трусил: а вдруг после всех его итальянских триумфов он там провалится?! И он неустанно упражнялся в музыке и пении.
Снова пышный поезд потянулся по великолепным дорогам Италии, снова тысячами стекались люди для слушания высочайшего пения, снова им самим налаженная клака из всяких проходимцев и adolescentes perditi устраивала ему бурные овации, которые заражали и провинциалов. Он был упоён. Но в душе шевелился червь сомнения: а не отстал ли он в искусстве ристаний? И он торопился в Рим, чтобы ещё и ещё усовершенствоваться и в этом деле. По пути он обдумывал грандиозные игры, которые он устроит в Ахайе и на которых он выступит в качестве Геркулеса, чтобы на глазах зрителей совершить все те подвиги, которыми прославился национальный герой Эллады, до борьбы со львом включительно. Как все это будет, ему было ещё совершенно неясно, но раз это нужно, то, значит, это нужно, и все должно быть сделано, как он этого хочет. Надо будет посоветоваться с Петронием…
Он вернулся в Рим, поселился с Поппеей в уже отделанном крыле Золотого дворца и, забыв обо всем в мире, с головой ушёл в бега колесниц. Если кто теперь хотел добиться от цезаря какой-нибудь милости, он должен был готовиться к разговору о квадригах, о породах лошадей, о знаменитых наездниках, о цирковых партиях… Он дни и ночи проводил теперь на кругу Большого цирка и в конюшнях, говорил, ходил, держал себя, подражая во всем кучерам, и был доволен, если от него пахло навозом, кожей и конским потом. На заездах он ревниво следил, чтоб соревнование с ним велось серьёзно, чтобы соперники его не фокусничали, и не замечал, как легко и безопасно обходил он знаменитейшие квадриги Рима, как вокруг него с треском летели кувырком колесницы одна через другую, а он носился в раздувающемся плаще вокруг «спины», вытянув руки, орлом… А потом садился ужинать с возницами, тут же, в помещении цирка, пил, авторитетно спорил с ними о высоком искусстве езды, о конях, о наиболее изящной манере держать себя в колеснице. И, довольный, поздно вечером возвращался к себе во дворец…
Поппея, подурневшая, исхудавшая, с огромным животом, сердито вышла ему навстречу. Она все более и более ставила на настоящую Августу. Даже и забеременела она только из-за того, чтобы быть похожей на матрону доброго старого времени, когда плодородие ставилось женщине в особую заслугу. До этого времени она как и все знатные и богатые римлянки, избегала деторождения, а когда попадалась, прибегала к выкидышу.
— Опять болтаешься со своими кучерами? — зло бросила она в жирное лицо супруга. — Постыдился бы! У тебя на руках величайшая империя, а ты — цезарь. И в то же время ты совершенный дурак и шалопай.
— Иди прочь, проклятая! — вдруг рассвирепел Нерон. — Сколько раз тебе было сказано: не лезь не в свои дела! А то знаешь у меня? — грозно прибавил он. — На твоё место охотниц всегда найдётся достаточно.
— Ты слишком обольщаешься, — с раздувающимися ноздрями понесла вдруг Августа. — Разве только Криспилла какая-нибудь соблазнится честью быть подругой дрянного кифариста.
Вся кровь ударила в голову Нерона, и он, стиснув зубы, вдруг из всех сил ударил своим тяжёлым, расшитым жемчугом сапогом в огромный живот Поппеи. По всему огромному покою покатились и запрыгали жемчужинки, а Поппея только чуть слышно пискнула и, вся белая, повалилась на мраморный пол.
— Ну, ну, у меня дурака не валять! — крикнул, весь багровый, Нерон. — Пошла к себе… В другой раз не так ещё получишь.
Но белое лицо и остановившиеся глаза сразу сказали ему все: Поппея была мертва. Из-под неё текла уже по мрамору тёмная полоса крови… Дрожь прошла по жирному телу Нерона. Он хлопнул в ладоши, и сейчас же на пороге вырос раб.
— Убрать! — кивнул он на тело жены. — И чтобы там… распорядились…
В голове его все смешалось, и он не знал, что теперь ему, собственно, надо делать. Он уснул мёртвым сном, а утром встал с готовым решением: смерть Августы произошла от того, что она поскользнулась на мраморе, и первое, что нужно, это пышные похороны.
Во дворец были созваны лучшие врачи — среди них было немало рабов, но самое медицинское искусство все же почиталось, как ars honesta, — и, выпотрошив по всем правилам науки несчастную Поппею, они старательно набальзамировали её тело. И вот из пышного, ещё недостроенного Золотого дворца к гробнице Юлиев потянулось великолепное шествие: хор пел нэнии, восхваляя в них красоту и душевные качества великой Августы, мрачные звуки флейт мешались с воплями рабынь Поппеи, которые, распустив волосы и царапая себе грудь ногтями в кровь, шли за её гробом. Впереди несли изображения предков Поппеи. Нерон выступал с достоинством и старался, чтобы все у него было, как у настоящего, потрясённого великим горем супруга: и ему иногда хотелось быть эдаким солидным римлянином доброго старого времени, верным заветам своих предков, степенным и строгим супругом — или, если не быть, так хоть некоторое время казаться… И вот он то ронял голову на грудь, то поводил вокруг себя будто бы ничего не видящими глазами, то потирал свой низкий жирный лоб, как бы желая отогнать тяжкие, чёрные мысли. И так как он был уверен, что и это все выходит у него очень похоже, он был весьма доволен собою.
И вот после погребения он уже на форуме. Старые ростры, украшенные медными носами неприятельских кораблей, многое видели и слышали в долгой жизни своей, и мрамор их мог выдержать все. Вокруг толпились римляне: всем хотелось видеть игру знаменитого, но бездарного актёра ещё и ещё. Нерон в траурной тоге поднялся на старинную трибуну, оглядел близорукими глазами толпу, уронил круглую голову на грудь и, бессильно опустив тонкие руки вдоль жирного тела, долго стоял так перед Римом — немая статуя бездонной скорби…
Но вот он поднял голову.
— Граждане, — с усилием произнёс он тихо, угасшим голосом и, точно сделав над собой тяжкое усилие, громче повторил: — Граждане… — И снова уронил голову, и снова поднял и голову и руку. — Римляне, свершилось!..
Очень похоже удержав в груди рыдание и тщательно закругляя звонкие периоды — над речью своей он просидел до полуночи, — Нерон заговорил, по обычаю предков, о покойной Августе. Она блистала несравненной красотой. Её семейные добродетели цвели, как пышный сад, — многие из близко стоявших опустили глаза, — она была истинной женою цезаря…
Риторы и адвокаты неотрывно следили за правильностью построения речи и одобряли её. Весь вопрос был в том, сам цезарь составил её на этот раз или, несмотря на очень заметное охлаждение между ним и воспитателем Сенекой, старый философ и на этот раз захотел блеснуть красноречием? И одни доказывали шёпотом, что речь, несомненно, составлена Сенекой, а другие, подчёркивая некоторые особенности и даже несовершенства стиля, горячо утверждали, что божественный цезарь постарался для покойной Августы сам.
— Болтают, что он сам и уходил её, — усмехнулся кто-то. — Будто из ревности к иудею Алитуру, который все около неё околачивался.
— Ну, скажет тоже! У неё живот-то с Везувий был.
— Так что же? В ожидании благополучного разрешения, так сказать…
— Ты, пожалуй, ещё будешь утверждать, что и ребёнок у неё был не от божественного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62