Парк был полон ими. Они лежали спрятанные далеко в чаще и иссякали. Но теперь, в глубокой тишине, они приветствовали друг друга. Они шептались, вздыхали и едва слышно пели. Мальчику казалось, что это голоса цветов, переливавшихся яркими красками на платье его возлюбленной, вдоль ее тела, — кто знает, быть может, и голоса ее тела? На него пахнуло изнеможением, соблазном грез, желанием сложить руки и отдаться всецело. Он думал: «Иолла носит теперь более широкие одежды. Прежде она ходила в узких платьях и быстро. Теперь она охотно отдыхает, она бледна и закрывает глаза».
В эту минуту он услышал ее голос:
— Ты тоже живешь чувством, Нино, — ты тоже. Я много лет жила так, отдавала себя грезам и картинам и чувствовала, чувствовала. Теперь моя жизнь мне представляется странствованием по горячему песку пустыни, с пересохшими губами и сожженными подошвами. Теперь мне хотелось бы достигнуть оазиса и освежиться. Я хотела бы, чтобы меня обвевали опахалами, а я не думала ни о чем. Я хотела бы, чтобы меня любили.
Она не поднимала головы. Слова падали одно за другим, точно она роняла их в воду. Они ускользали от него и наводили на него робость.
— Ты видишь, — сказала она, — я говорю с тобою, как с истинным другом. Ты и Сан-Бакко — мои друзья.
— Иолла… — пробормотал Нино.
— Как благодарна я тебе за это имя. Как это ты придумал его? Знаешь, за всю мою жизнь еще никто не называл меня ласкательным именем… Я хотела бы, чтобы меня любили, — слабо повторила она.
Через некоторое время она выпрямилась и подошла к скамье. Она села в угол, спиной к пустому цоколю. Нино пламенно и робко смотрел на нее. Платье собралось над ее скрещенными ногами в мелкие, резко очерченные поперечные складки. Более длинные, спускавшиеся с плеч, пышными волнами окружили ее бедра. Одна рука поддерживала голову, светлым пятном выделявшуюся на темной завесе деревьев. Другая небрежно опиралась о старую, обросшую зеленым мхом мраморную спинку. Она казалась нагой до плеча в прозрачной серебряной раковине пышного рукава. Она попросила:
— Теперь скажи мне, что ты читал, когда я пришла?
Он посмотрел вверх. На двух кипарисах за ней, на самой верхушке, сидели два белых голубя и ворковали. Он тихо начал, устремив взор на вершины кипарисов:
Amor ch'acor gentil ratio s'apprende,
Prese costui.
Он декламировал все дальше, не задумываясь. Слова приходили вместе с воздухом, он не звал их. Он не знал ни одного любовного стихотворения, кроме стихов о Франческе. Она смотрела снизу на его лицо; свет сиял на нем, освещая блаженное страдание, восторженное стремление слиться с этими стихами — стать одним сладостным словом из многих и вместе с воздухом, который доносил их до нее, на секунду прильнуть к ее груди.
Вдруг его взгляд опустился вниз, на ее руку, ее шею. Нино запнулся; он медленно покачал головой. Она прочла в его глазах: «Что пользы во всех стихах, что в опьяняющем порыве, от которого замирает сердце!.. Твоей красоты не достигнет ничто. Она неумолима. Почему ты смотришь на меня так устало и так тепло из-под тяжелых век? Иолла, милая Иолла, твоя красота жестока».
Затем он докончил:
Quellorno piu non leggemmo avante.
Он, вздохнув, сел рядом с ней. Они молча смотрели на неутомимую работу вечера. Как вчера, расстилал он по воздуху свои розовые покрывала. Верхушки обоих кипарисов прорезывали их, а две белые голубки в них запутались. Они тихо улетели прочь; ноги их были похожи на капли крови.
Круглая площадка медленно погружалась в сумрак. Герцогиня взяла мальчика за руку; они опять прошли аллею молчания. В косом солнечном луче фиолетовым светом сверкнул гравий. Каменные фигуры уже принадлежали одиночеству и мраку. Одна из них засветилась; когда Нино обернулся, она была уже едва видна. Лениво тянулся между черными зубцами туй бледно-серебристый поток неба. А под ним все хранило молчание: молчали безропотные мудрецы, терпеливые, влюбленные, запуганные боги.
Мальчик молча шел рядом со своей возлюбленной; ее одежды колебались. Он торжественно говорил себе:
— Я тоже когда-нибудь умру, как это ни странно. Тогда я буду думать о том, что я пережил этот день. Что все остальное в сравнении с этим!

«Неужели это невозможно?» — спрашивал он себя в течение целой недели, в лабиринтах рощиц, на горе, у бассейна и в своей комнате. «Что?» — отвечал он самому себе.
«Она называет меня своим другом. Никогда не смеется она надо мною, даже тогда, когда я выдаю себя и стыжусь. Она сама открывает мне свои тайны, — я не понимаю их, но они пугают меня, и мне чудится, что это говорят фонтаны в чаще… Разве она не могла бы любить меня, как мужчину? Это звучит нелепо, это я, конечно, знаю, но предположим на минутку, конечно, не серьезно. Ведь я уже не ребенок, ростом я только немного меньше нее, не так ли? Я вспоминаю образ святой Катерины, в нашей лицейской церкви. Какая высокая, мощная женщина, — и как взволнованно и нежно подает она свою пышную руку своему жениху: маленькому Иисусу.
Она прекрасна в своем белом платье и золотом плаще, вся увешанная нитями жемчуга! В волосах у нее корона, полная драгоценных камней. Поют ангелы; за ними вокруг белых колонн обвиваются красные хоругви… Какое торжество! Так должно было бы быть, именно так, с Иоллой и со мной».
Он умолял самого себя, в страхе, что его мечта сейчас рассыплется в прах.
«Подумай, ведь если бы мне было восемнадцать лет, нет, только семнадцать, и у меня было бы на подбородке два-три волоска, никто не удивлялся бы. Ведь известно, что Антонио Фабрицции, из восьмого класса, любовник жены одного полковника. Мне недостает трех лет, только всего. Куда же годится мир, в котором неизмеримое счастье — разве я знаю, что это вообще было бы такое? — не может существовать только потому, что человеку не хватает трех лет?»
Он рвал платье у себя на груди, ломал руки.
«Почему ты не растешь, не становишься шире? Я готов заключить союз с дьяволом. Пусть он сделает меня мужчиной, на один только год, и даст мне любовь Иоллы. Пусть тогда он возьмет мою душу… Один год? Нет, один день. За один день я сделал бы это! К сожалению, дьявол не хочет ничего знать обо мне, вероятно, потому, что я ничего не знаю о нем. Зачем мы неверующие! Подожди-ка…»
И он погружался в предположения о реальности или сказочности всего божественного. Они медленно препровождали его в царство сна.
Утром он решал с бьющимся сердцем:
— Я спрошу ее, не выйдет ли она за меня замуж. В сущности, это, может быть, очень просто, только мои сомнения осложняют дело. Говорят, что у любящих всегда так бывает… Она скажет «да», потому что любит меня. Мы подождем, пока мне исполнится двадцать лет…
Вечером он натягивал одеяло до подбородка, стискивал зубы и бормотал:
— Как это мне приходят в голову такие безумные мысли?
Просыпаясь, он всплескивал руками.
— Но я так люблю ее. Не должна ли она ответить мне тем же? Никто не может принять безвозмездно столько любви, это было бы слишком несправедливо: любовь не допустила бы этого.
Amor ch'a nullo amato amar perdona.
«Иолла бледна, она утомлена, она носит просторные платья. Она говорит: „Я хотела бы, чтобы меня любили“, — конечно, она подразумевает меня».
А ночью он стонал:
— Не меня, я знаю, а того, другого!
Он обеими руками брался за голову; она болела от напряжения, с которым он подавлял в своем мозгу истину.
— Не думай, — кричал он тому Нино, который не хотел отказаться от самообмана, — что я серьезно слушаю твои невозможные выдумки. Ведь я все-таки знаю, что будет!
Он не знал ничего, — и это было самое ужасное.
Однажды после обеда герцогиня сказала:
— Сойдем вниз на дорогу! Я жду гостей.
Он ничего не спросил; кровь у него застыла.
— Фрау Беттину и ее мужа, — пояснила она.
Дорогой они почти не разговаривали. День был душный. Раз, на повороте, мальчик увидел наверху, между массами зелени, белые ступени.
«Теперь они исчезнут навеки, — подумал он. — Они уже не поведут меня в царство сказки».
Он закусил нижнюю губу; ему удалось не заплакать.
Герцогиня сказала устало:
— Очевидно, они не приедут. Вернемся.
Нино шел, колеблясь между надеждой и отчаянием. Лестница показалась снова. Вдруг он сказал себе холодно, почти испытывая облегчение:
— Теперь все кончено.
Он услышал стук экипажа. Из него вышли Якобус и его жена. Он присоединился к герцогине. Нино шел впереди с фрау Беттиной. Тупое спокойствие не покидало его; он лег с ним в постель и спал в течение часа.
Затем он открыл глаза, и вдруг сон соскочил с него, как в разгаре дня. Страх пронизал его до кончиков пальцев. При каждом треске дерева, при каждом шорохе листьев в саду его нога сама собой высовывалась из-под одеяла.
— Теперь ночь, теперь ночь. Что происходит теперь, — боже, что происходит теперь? Вместе ли они? Когда двое любят друг друга… Где они, в спальне у Иоллы? Я все еще не знаю коридоров, которые ведут туда, двери, через которую она входит. Я не знаю решительно ничего! Что они делают? Когда в школе рассказывали истории о женщинах, я представлялся, что понимаю. Зачем я не попросил объяснить их себе! Маленького Миньятти! Я мог бы пригрозить прибить его, чтобы он не рассказал никому… Они целуются, конечно, потом они раздеваются. Потом ложатся в постель? А потом, что потом?
Он закрыл рот рукой и застонал.
— Нет! Они лгали! Все женщины могут делать такие вещи. Но ради Иоллы я отрицаю их Я отрицаю, что такие вещи существуют!
Он стал на колени в постели и умоляюще протянул руки, обливаясь слезами, обезумев.
— О, не допускай этого!
Вдруг он вздрогнул и упал ничком. Он услышал за окном шум. «Это шаги». Он был уже у окна. Кто-то выступил из тени дубов. Только один? Да, только один. Вспыхнула сигара: это был Якобус. Он подошел ближе и узнал мальчика.
— Нино, ты не спишь? Сходи же вниз.
— Сейчас! — крикнул Нино, отбегая от окна. Он любил этого человека!
«Он бродил по аллеям, пока я лежал и воображал всякий вздор. Все, все это неправда».
Он наскоро оделся и сбежал в сад. Среди ликования его охватил страх, что ноги могут отказаться служить ему. Он сказал, наконец, облегченно вздыхая:
— Вот и я.
Они долго шли рядом. Якобус думал:
«Я не выдержу этого — спать под одной крышей с ней и вдали от нее. Это унижение. Я совсем не лягу. По крайней мере здесь со мной этот мальчик, который мне так симпатичен. Я думаю иногда, что, если бы его не было, она меня совсем не любила бы. Для меня было благодеянием знать, что он с ней».
Он вынул папиросы.
— Хочешь?
Нино закурил, наслаждаясь своим спокойствием и уверенностью.
«Он возле меня, — вот, мне стоит только протянуть руку. Ничего не может случиться».
И они бродили под мерцающими звездами; спускались с горы и опять поднимались на нее, без устали ходили между туями с ярко освещенными луной статуями и в тени рощиц, вдоль изгородей из роз, сквозь чащу и вокруг бассейнов, — но ни разу не прошли вдоль дома, под открытыми окнами, откуда ночной воздух доносил до них сонное дыхание их возлюбленной.

«Я не спал почти всю ночь — из-за Иоллы», — с гордостью говорил себе Нино. Но он чувствовал себя усталым и вяло слонялся по дому. После обеда, когда даже голоса птиц заснули и слышно было только, как молчит погруженная в задумчивость жара, он прокрался вниз по аллее статуй, мимо большого бассейна с его всадниками, нимфами и тритонами, и вошел в кусты, густо обступившие круглую площадку. Ему пришлось пробиваться сквозь них, по узким тропинкам, под шипами. Цветы чертополоха протягивали свои желтые головки и странно благоухали. Зашуршала белка. У ног мальчика с хриплым криком взлетела, хлопая крыльями, большая робкая птица.
Наконец, мальчик добрался до обширного треугольника, заросшего травой и уже давно попавшего во власть разрастающегося кустарника и потерявшего свою форму. Его закрывала завеса из высоких платанов, одетых плющом. Она отрезала самый острый угол площадки. Нино пробрался в это убежище. Под нависшей скалой в высоком дерне виднелось что-то мраморное, поросшее мхом. Когда-то это, очевидно, был водоем бассейна; еще прежде — саркофаг. Над ним, у скалы, неподвижно глядела большая каменная маска; когда-то она, очевидно, выплевывала воду. Другая, с пустыми глазами и открытым ртом, зевала в стене античного бассейна; через нее когда-то выливался излишек воды.
Нино проделал дыру в плюще, вившемся по краям. Он вполз в отверстие и вытянулся на подушках сухих растений. По пальцам у него проползла медянка и исчезла. Он был совершенно один. Над ним, по воздушному потолку из сердцевидных листьев, пробирался, спиной книзу, толстопузый паук. Было тихо, прохладно, пахло увядшими листьями. Ему достаточно было слегка приподняться, чтобы вложить лицо в маску, которая служила истоком. Сквозь ее глазные впадины он видел запущенный треугольник с нетронутым человеческой ногой дерном. Несколько солнечных лучей встретились и затерялись в нем. Блеснул цветок. Запела синица. Небо было темно-синее. Нино упал на свое ложе и заснул. Проснувшись, он услыхал где-то сзади голос Якобуса.
— Что бы я ни делал, — цвет получается вялый. Зеленое освещение слишком неблагоприятно… И вы ни в каком случае не хотите наверху, перед домом?
Герцогиня сказала:
— Вы теряете голову. Я стану совершенно нагая перед изгородью из роз!
— Это было бы очень красиво, — возразил Якобус. — Вам мешают слуги? Их можно было бы услать.
— О, они меня мало беспокоят.
— Моя жена, конечно, тоже нет; ее тоже можно услать… Кто же еще?
— Кто?
— Ах, конечно, мальчик!
— Пишите, пожалуйста.
Опять стало совершенно тихо. Крик «Иолла» рвался из груди мальчика, но никто не слышал его. Дрожа и забыв все, он опустился на колени в своей засаде, прильнул лицом к маске, — и увидел ее. Она стояла неподвижно, слегка в профиль, повернув шею и откинув назад голову; черный узел волос спускался на светлый затылок. Она упиралась о землю правой ногой, левая была слегка изогнута; а руки, с вывернутыми наружу ладонями, напряженно и легко простирались, готовые высоко подняться для объятия, не знающего себе равного.
Она показалась мальчику белой-белой, каким он никогда не представлял себе женского тела, но не белизной мрамора, нет, скорее белизной лепестка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30