В пьяном угаре он согласился стать наставником пятерых юных Куэджли и заниматься с ними латынью. Их отец, со своей стороны, брал на себя все расходы по проживанию Уилла в доме, а также был обязан платить за уроки по десять шиллингов в квартал. Конечно, это жалованье не поражало воображения, так что разбогатеть в Глостершире ему, Уиллу, вряд ли удастся.
Quod videant oculi nit nisi litus habent…
Теперь он жил в большом, недавно выстроенном доме — его строительство пришлось на время правления Генриха VIII, и он находился примерно на таком же расстоянии от Шарпнесса, что и Баркли. Здесь протекала река Северн, и Уилл снова начал мечтать о кораблях. Что же до жизни обитателей дома, то всем хозяйством здесь заправляла сама миссис Куэджли (вторая жена хозяина), сварливая особа, с лица которой не сходило кислое выражение. Хозяин при ней уже ничем не напоминал того веселого малого в расстегнутом камзоле, что бражничал с Уиллом в Эттингтоне. Дома мастер Куэджли был суров и сосредоточен — настоящий мировой судья в своей длинной черной мантии. Слуги поначалу решили сделать из Уилла шута, высмеивая его стратфордский акцент и хихикая над латинскими «хунк — хок», но юноша с самого начала не давал спуску чванливому мажордому и был неизменно холоден с развязными служанками. Уилл попросил дать ему отдельную комнату, которая находилась бы рядом с комнатами мальчиков, и его просьба была выполнена.
Nunc hue nunc illuc, et utroque sine ordine curro…
Теперь о самих мальчиках, его воспитанниках. Самому старшему из них, Мэтью, было пятнадцать лет, за ним шел Артур, тринадцати с половиной, затем двенадцатилетний Джон — все трое были сыновьями первой госпожи Куэджли. Вторая супруга мастера Куэджли родила ему близнецов Майлза и Ральфа, которым было лет по десять или около того. Еще раньше в семье было две дочери — обе постными личиками были похожи на свою мать, если судить по скверным портретам кисти какого-то художника из Глостера. Обе девочки рано умерли, так что осталось только пятеро сыновей, пять юных голов, в которые Уиллу предстояло вдалбливать латынь.
Alta puellares tardat arena pedes…
…Безупречные строки Овидия навеяли сон и скуку. Тихий погожий день на исходе лета, послеобеденное время, хочется спать… В открытое окно с громким жужжанием влетела большая черная муха, и все ученики моментально переключили внимание на нее. У мальчиков не было ни малейшего желания учиться. Близнецы, похоже, были уверены в собственной уникальности и считали, что обойдутся и без учения. Старшие мальчики постоянно зевали, лениво потягивались и пинали друг дружку, охая над стихами Овидия и «Грамматикой» Лили, а иногда принимались шуметь и драться, бросаться измазанными в чернилах катышками бумаги и рисовать непристойные картинки. К Уиллу они относились без особого почтения. Стоило ему обратиться к Ральфу, как тот заявлял, что он Майлз, и наоборот, и старшие мальчики поощряли такие забавы близнецов. Когда отец начинал экзаменовать их по пройденному материалу, то неизменно оказывалось, что они знают его из рук вон плохо.
— Так почему же, — визгливо кричал Артур, у которого ломался голос, — почему здесь стоит tull и latum, когда в настоящем времени это будет fero? Просто чушь какая-то, я не собираюсь это зубрить.
— Ей-богу, ты выучишь все, что задано, — гневно ответил Уилл.
— Вы божитесь, сэр, — с деланным ужасом воскликнул Мэтью. — Вы всуе упоминаете имя Божие!
— Вот сейчас я спущу с вас штаны, — закричал Уилл, — и пройдусь розгой по вашим задницам, тогда вы узнаете, что я ничего не делаю всуе!
При упоминании о спущенных штанах близнецы захихикали. С чего бы это?
Как-то раз осенним утром мастер Куэджли сказал Уиллу:
— Труппа слуг милорда Баркли вернулась домой. Они сыграли в замке «Домового» Плавта. — Разумеется, представление шло на английском.
— Это комедия о доме с привидениями?
— Она самая. Думаю, мальчики будут лучше понимать латынь, если дать им перевести что-нибудь из Плавта, а потом пусть каждый сыграет свою собственную роль, им же самим переведенную на английский. Их надо заинтересовать учением. Пусть это будут не только крики и потасовки (не будем отрицать, что во время занятий они ведут себя не идеально), а заслуженное и полезное удовлетворение от проделанной работы и радость от ее итога.
— Но ведь Плавт не был поэтом.
— Не был, но все равно это мудрое и толковое чтение. Там есть стихомифия. Она будет очень полезна для Мэтью и Артура, которые собираются изучать юриспруденцию. Для перевода и постановки возьмите «Близнецов», там как раз и для наших близнецов найдутся роли. Книжки купишь в Бристоле, в лавке мастера Канлиффа. Помнится, в свое время, еще учась в школе, мне тоже довелось участвовать в такой постановке, но только на латыни. Память об этом удовольствии я сохранил на всю жизнь. — Последнюю фразу он произнес довольно мрачно.
И вот золотым октябрьским днем Уилл отправился в Бристоль, миновав Баркли с его замком, Вудфорд, Алвестон, Алмондсбери, Пэтчвей, Филтон… Он ехал верхом на гнедом мерине мастера Куэджли. Земля была устлана ковром из золотистых и бурых листьев, похожих на поджаренную в масле рыбу; в ветвях деревьев порхали птицы, готовые покинуть идущий ко дну корабль лета. Уилл ежился от прохлады. Полы его старенького плаща были старательно запахнуты, а в кошельке (это был замечательный кожаный кошелек, сшитый Шекспиром-старшим) лежал золотой. На эти деньги нужно было купить книги, а на оставшиеся гроши
— пообедать в какой-нибудь придорожной таверне. Собственных денег у Уилла не было.
Бристоль… Уилл с благоговейным страхом и волнением въехал в этот город. В гавани Бристоля возвышался стройный лес корабельных мачт; Уилл почувствовал соль на губах и увидел моряков — суровых морских волков, внешний вид которых не оставлял никаких сомнений относительно рода их занятий (куда уж до них было сухопутному и ныне покойному бедняге Хоби). На шумных улицах со всех сторон раздавались пьяные крики, звенели колокольчики работорговцев, по булыжнику весело грохотали большие деревянные бочки. При виде такого множества настоящих моряков в странных разноцветных нарядах и с золотыми кольцами в ушах, при виде этих загорелых обветренных лиц Уилл вдруг смутился. А ведь ему нужно было только купить книжки Плавта, съесть скудный обед и отправиться домой, чтобы возвратиться к привычной, размеренной жизни.
— Вот все, что у нас есть, — сказал книготорговец Канлифф. — «Бвизнецы», «Домовой» и еще «Хвастун». Можете взять пять книг одного наименования и еще одну, шестую, себе, как наставнику; ее я, так уж и быть, продам вам за три четверти цены. А других книг не держим.
Канлифф был худощавым стариком с очень острым подбородком. В его магазинчике царил полумрак и пахло могилой и книжной пылью; на конторке, за которой хозяин считал деньги, лежал человеческий череп (неужели здесь дерут три шкуры и с живого, и с мертвого?). Канлифф с гордостью пояснил, что этот череп принадлежал забитому до смерти негру-рабу. С улицы в магазин доносились пьяные крики матросов из таверны и рокот океанского прибоя: волны с грохотом разбивались о берег, и на них покачивались корабли со спущенными парусами.
— Бовше вы таких книг во всем Бристове не сыщете, — продолжал Канлифф. «Л» он не выговаривал, произнося «Бристовь» вместо «Бристоль» и «Бвизнецы» вместо «Близнецы».
По Брод-стрит проехала дорогая карета, запряженная парой великолепных серых в яблоках лошадей.
— Но не все негры рабы, — продолжал Канлифф. — Например, вон та особа, что сейчас проехава, тоже черная, ну, иви, по крайней мере, очень-очень смугвая. Говорят, что когда-то ее привезви откуда-то из Ост-Индии. Якобы там она быва дочкой вождя, а здесь ее из жавости взяви в семью и воспитави как собственную дочь. Теперь она уже совсем взросвая, надменная дама, добропорядочная христианка. У нее товстые губищи, как у обезьяны, да и вообще, кто позарится на такую страховюдину? — Уилл проводил карету жадным взглядом, пока та не скрылась за углом и цоканье копыт не растворилось в уличном гаме. — Она из Фишпондс, — добавил Канлифф, качая головой и незаметно выпроваживая Уилла из своей лавки.
Уилл сунул перетянутые бечевкой книги под мышку, запахнул получше полы старенького плаща и отправился бродить по узким извилистым улочкам. Он был в каком-то непонятном смятении. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы в конце концов юношу не окликнул женский голос из какой-то открытой двери.
— Ей, красавчик! Ищешь, с кем бы переспать?
Он с замиранием сердца обернулся. На женщине было широкое белое, хотя и грязноватое, платье, плечи и грудь были обнажены. Она стояла сложив руки на груди и привалившись спиной к дверному косяку. Зазывно улыбалась… Если англичане белые, подумал Уилл, то тогда ее, несомненно, следует считать черной. Хотя и не совсем, потому что ее темная кожа имела замечательный золотистый оттенок, но определить этот цвет одним словом, подобно тому, как, например, называют цвет ткани, было невозможно, ведь это была живая, находящаяся в движении плоть. При различной освещенности солнцем оттенок кожи слегка менялся, но колорит и благородная насыщенность цвета оставались неизменными. Волосы женщины были вьющимися и черными как смоль, губы — полными, а нос совсем не был похож на те прямые, строгой формы носы, что обычно бывают у англичан. Не такой, как у Энн, и даже не вздернутый и не курносый, а приплюснутый и широкий, с крупными ноздрями. Брови женщины были прямыми, вразлет. Красотка стояла на пороге дома, улыбалась и манила Уилла своим длинным темным пальчиком.
Уилл не знал, как быть, ведь денег у него было совсем мало (как раз должно было хватить на маленький кусочек баранины в придорожной харчевне), а в Бристоле наверняка привыкли к звону золотых монет. Как говорится, золото за золото, но до сегодняшнего дня ему еще никогда не приходилось платить (хотя нет, однажды он все-таки заплатил собственной свободой) за акт любви, и юноша вздрогнул при мысли о таком циничном торге. Им предстояло пройти по длинному темному коридору, где раздавались похотливые стоны. Уилл замер в нерешительности, а женщина продолжала улыбаться и затем сказала: «Если ты вправду хочешь, то идем». Уилл скорчил гримасу, усмехнулся и что-то пробормотал себе под нос, разжимая правую руку и показывая собеседнице пустую ладонь. Женщина мелодично засмеялась.
Уилл покорно подошел к ней, чувствуя необыкновенную слабость в ногах. Она снова поманила его за собой. Он вошел в темный пыльный коридор, и в нос ему ударил резкий запах пота и еще какой-то гнили, будто где-то поблизости разбили тухлое яйцо. Еще здесь пахло спермой и грязной одеждой. Судя по всему, сюда часто заходили моряки. Из комнат, расположенных по обеим сторонам коридора, доносились смех и ритмичное поскрипывание пружин. Низкий мужской голос пророчески вещал: «Все безымянные сгинут, и да будет так!» Дверь одной из каморок оказалась открытой, и Уилл стал невольным свидетелем происходящего там действа. В каморке стояла низкая лежанка, забросанная грязным тряпьем, пол был забрызган кровью, а сама любовь происходила у стены, и судя по всему, дело близилось к завершению. Черная обнаженная женщина с блестящим от пота телом была прижата к стене, а сзади на нее наседал грузный моряк в расстегнутой рубахе и спущенных портках. У него была ярко-рыжая pacтрепанная борода и совершенно лысая голова, если не считать редких жиденьких прядок, прилипших к черепу. При виде этой картины спутница Уилла улыбнулась, юноша же почувствовал одновременно и отвращение, и возбуждение, и сильную неприязнь, которой не испытывал даже во время безумных ночей с Энн. Он покраснел от страха и стыда, и ему вдруг нестерпимо захотелось снова оказаться рядом с женой, покрыть поцелуями ее белое тело, тонкие губы и прямой нос, упасть в ее объятия и обрести поддержку и утешение. Но темнокожая женщина вела его дальше.
Они вошли в соседнюю каморку, где никого не было, если, конечно, не считать призраков предшественников Уилла, незримо ухмылявшихся ему со стен. Призраки были повсюду: в складках грязных простыней, под кроватью, откуда Уиллу приветственно махала волосатая рука неведомого мертвеца… Он перешагнул порог и замер как вкопанный: было еще не поздно отступить. Женщина быстро спустила с плеч лиф платья, обнажив грудь с черными, словно нарисованными чернилами сосками, и с улыбкой протянула к Уиллу руки. Уилл бросил на пол перевязанные бечевкой книги Плавта и, дрожа всем телом, откинув назад полы плаща,/заключил женщину в объятия. Она ничего не сказала, он же принялся жадно целовать ее в губы, не давая произнести ни слова: теперь ему казалось, что он послушался совета» Хоби и отправился в путешествие к далеким берегам, где живут люди с собачьими головами и где на пальмах растут золотые орехи, а земля сплошь усеяна драгоценными камнями. Скалы, раскаленное солнце, говорящие рыбы, волны до небес… Но вдруг красотка резко отстранилась от него и протянула руку, требуя денег.
— У меня только… вот… — Он показал свои гроши, и тут ее словно подменили. Она набросилась на него, яростно колотя его своими черными кулачками. Уилл попытался оттолкнуть ее, и тогда она принялась кого-то звать, выкрикивая какое-то странное имя. В коридоре раздались шаркающие шаги, и в каморку ввалилась еще одна женщина постарше — это была черная толстуха, от которой пахло кухней. Она что-то торопливо дожевывала на ходу; ее толстые губы казались темно-багровыми, а обвислые, не стянутые корсетом груди, болтающиеся при ходьбе из стороны в сторону, свисали, казалось, до самого пупа. Обе женщины накинулась на юношу с кулаками, что-то крича на своем языке. Уилл попятился, спотыкаясь и прикрывая рукой глаза, ведь эти бестии могли запросто их выцарапать. Когда он наконец оказался в коридоре, две медные монетки выпали из его руки и со звоном покатились по полу. Какой-то матрос в расстегнутой грязной рубахе выглянул из своей каморки и, догадавшись, в чем дело, громко захохотал, обнажая гнилые зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36