— вышел тихонько. Но Михаил Федорович услышал. Окликнул негромко:
— Протьша? Что, пришли мостники?
— Пришли.
— Постой, — докончил грамотку, встал. — Пошли паробца на коне вборзе к Мануилу, он поедет в Торжок. Передай бересто и двадцеть ногат ветхими кунами. Пусть отвезет заодно!
Накинул шелковый домашний зипун.
— Зови!
Вошли мастера. Смотрели чертежи водоотводов, подобье, тонко сработанное из кусочков дерева и бересты. Принесли чан, проливали водой. Посадник остался доволен.
— Кто делал?
Старик мастер указал на высокого светловолосого отрока.
— Смышлен. Добрый будет мостник!
— Я в порочные note 18 мастера хочу! — осмелев, подал голос тот.
Улыбнулся Михаил Федорович:
— Сделай мне побольше гульбище в саду под кровлей и водоводные трубы к терему. Посмотрю работу — помогу.
— Уводишь парня, — недовольно возразил старый мастер, — он еще своего не отработал!
— Сговоримся, не обижу.
Постучал Михаил Федорович. Явилась девка, обнесла с поклоном мостников чарою.
— Добро сделаете, за платой не постою. Кроме ряженого, прибавлю из своих!
Шумно благодаря, мостники двинулись к выходу.
Протьша проводил мостников до ворот и тотчас явился снова:
— Иконный мастер!
Принесли заказанную икону. Два подмастерья втащили большой, в три четверти роста человеческого, поясной образ Николы.
Пока развязывали вервие, разворачивали портна и устанавливали, мастер, взлысый, угрюмый, сердито хлопотал, не глядя по сторонам, то и дело строжа своих учеников. Установил. Без робости указал посаднику:
— Ты тамо стой!
Улыбнулся Михаил Федорович, послушался: хороший мастер всегда свое дело знает! Хотел улыбнуться вновь, взглянул… да и забыл.
Освобожденный от своих холщовых риз, Никола-угодник строго глядел на него. Жесткий хрящеватый нос; большие глаза под взлетающими, изломанными дугами бровей смотрят внимательно и сурово; тонкими плавями прописанные линии лба являют волю и ум; худые чуткие пальцы сильно и бережно стиснули переплет книги.
— Не блестит? — обеспокоился мастер долгим молчанием посадника, но всмотрелся в его лицо, успокоился. Застыл Михаил Федорович, замер, рука ущипнула бородку, да так и осталась. Силою мастерства, что почти уже спорило с божественным, веяло от иконы. Сам Господин Великий Новгород, ратный и книжный, ремесленный и торговый, смотрел строго, глазами угодника Николы, с тяжелой составной доски.
Почему-то заговорил вполголоса Михаил Федорович, захлопотал, усадил всех трех; выйдя из покоя, послал отнести мастеру, сверх установленного, полоть note 19 мяса и чашу масла, воротясь, сам налил заморского фряжского вина в серебряную чеканную чару.
Выходя, изограф бросил на икону сожалеющий взгляд. Сроднился с нею, постился перед тем, как взяться за кисть, делал, творил, горел, веря и не веря себе, взирал с восторгом, а отдал, и пусто в душе — до новой работы, до нового труда. Рука поднялась перекреститься на свою икону, не донес, вспомнил, что еще не освящена. Михаил Федорович заметил движение мастера:
— Погоди, в Никольском соборе намолишься! Самому владыке Далмату святить пошлю.
Полюбовавшись вдосталь один, велел вынести образ в иконный покой.
Затем Михаил Федорович написал еще два письма: ключнику в Рагуилово и деловое — ладожскому посаднику. Он еще раз пробежал глазами жалобу корел, переданную утром корельским данником Григорием: «Биют челом корела (перечислялось, каких погостов) Господину Нову-городу, приобижени есмь с немецкой стороны, — писали они, — отцина наша и дидена…» А вот: «…мехи имали и крецете, и вержи пограбиле, а сами стоят на Ладозе…»
Давече отложил было — распутица, а тут решился, хмуря красивые брови, отписал в Ладогу, чтобы послали, пока путь, дружину на Усть-Нево: разбойников похватать, товар и полон отбить. Пусть знают, что не дает Великий Новгород в обиду ни свои волости, ни друзей своих!
Он еще дописывал, когда доложили, что приехал тысяцкий. Михаил Федорович прошел переходами, встретил Кондрата на сенях. Поздоровались, прошли в покой.
— Елферий еще не был? — спросил Кондрат, подозрительно оглядывая углы.
Михаил неприметно усмехнулся. Тысяцкий и воевода недолюбливали друг друга.
— Не был. Нам с тобой, Кондрат, прежде уведаться надоть. Князь Ярослав мыслит на Литву поход.
— Вот как!
— Вот так. Руками Великого Новгорода свои споры с Литвой решать хочет.
Всегда спокойное лицо Михаила свело судорогой. Он встал, сдерживая волнение, сжал в руке тисненый чехол посадничьей печати.
— Хоть бы то подумал прежде, что без нашей заморской торговли и Переяславль, и Тверь, и Москва пропадут! Сами немцам поклонятся тогда: придите и володейте!
— Вот как! — повторил Кондрат, не поспевая уследить за быстрой мыслью посадника.
— Что говорят купцы? — уже спокойно, взяв себя в руки, спросил Михаил.
— Приобижени суть от колываньских да раковорских немець.
— А сына Товтивилова на отцов стол сажать не хотят?
— Мало кто.
— И то добро!
— Вот чего еще, Михаил! Обижены купцы и на тебя и на меня. Почто позволил Ратибору виру дикую брать! Прошают: я ли купцам голова али Ратибор?
Посадник усмехнулся:
— Обижены, говоришь? Что ж, ты сам бы хотел лишнюю дань с купцов собирать?
Кондрат осекся, эта мысль ему не приходила в голову.
— Знаешь, что Ратибор на твое место метит? — продолжал посадник. — Нет? А я знаю! И у Ярослава, заметь, он в чести. Ты гляди за Ратибором, Кондрат, чтой-то он нынче к купцам льнет. Мне доносили, что и грозил не одному и лестью уговаривал… И переветников ищет он неспроста. Не у самого ли рыльце в пуху? На нашей стороне ищет, на Торговой. Ты заморского купца Олексу хорошо знаешь?
— Что, Ратибор и до него добирается?
— Добирается ли нет, а покойник Творимир, батько его, слышно, с Борисовой чадью дела имел… Яблоко от яблони…
— А кто тогда с Борисовой чадью дела не имел! Только тот, кто не родилсе! Посадник Водовик, сам знаешь, был против Ярослава Всеволодовича, хотел на Чернигов опереться, было и передолили тогда, эко, добились, что смердам пять годов дани не платить! В ту пору все были довольны! А как затворил Ярослав пути да голодом задавил город, тут и подняли бунт. Борисова-то чадь сперва в Чернигов подались, после во Плесков, а уж потом, как откачнулись все от их, они и ушли в немцы. Дак Творимир, отец Олексин, в немцы не бегивал, назад воротилсе! А что дела имел с тысяцким до последнего часу, то верно. Дак на того, кто быстро переметываетце, надежа плоха! С той поры сорок летов минуло, а как что, все наша Торговая сторона в ответе! Я у Олексы даве на пиру был, худого про него не скажу…
— Ты не скажешь, Ратибор скажет, тоже худо. Откачнутся от нас.
Оба задумались. Старый Кондрат пыхтел, переживая обиду.
— Орден, Орден! Без него бы и Ганза головы не подымала… — досадливо проронил Михаил. Ему было ясно, что за торговой спесью Ганзейского союза стоит воля Ливонского Ордена рыцарей-крестоносцев, разбитого, но отнюдь не добитого Олександром и даже очень усилившегося с тех пор.
— Ганза ждет, когда нас Орден сожрет! — гневно бросил Кондрат.
— Князя Олександра нет на них… — раздумчиво протянул посадник.
— Юрьев, однако, брали без Олександра! — возразил Кондрат.
— Под Юрьев, Кондрат, вспомни-ко, сколько силы собралось! Констянтин и Ярослав с полками, Товтивил с литвой и полочаны. Новгородская земля, почитай, вся. А уверен ты, что ежель я завтра кликну рать, то все за одину встанут?
Старый Кондрат поник седою головой.
— Что князь Юрий? — помолчав, снова спросил Михаил. Кондрат пожал плечами.
— Я сейчас от него, с Городца. Юрий от Ярослава ставлен, из его руки глядит.
— Из его ли?
— Бог весть! Бают — ликуется с немцы… Только на Городце Ратибор переветников навряд станет искать! А что бояре?
— Увидим.
— Без Елферия опеть не решить?
— Не решить без него, Кондрат. И без Миши не могу решить, и без Жирослава… Что я с одною Славной да без низовских полков против Ордена пойду?
— Молчишь ты все, Михаил, — с укором покачивая головой, возразил старый тысяцкий, — много видишь, знаешь того более… Боишься или таишься от меня, бог весть!
— Эх, Кондрат, Кондрат! Не меня тебе трусостью попрекать! Но и сам Олександр, не уладивши вперед между своими, в бой не кидался. Елферия попытаем… А ты, Кондрат, не горячись и на совете боярском тоже на меня смотри. Как я, так и ты, добро?
— Добро-то добро… Тебе не верить, так кому еще? А ежели по князеву слову решат?
— Смолчи. Приказать только то можно, что люди сами от себя захотят, тогда лишь и сделают по-годному.
— Тяжко! Владыко Далмат цто думат?
— Стар. Ветх деньми… Пойдем, икону покажу, даве принесли, Николу-угодника. Обетная, в Никольский собор, еще не святил. Высокого мастерства вещь!
— Кто писал?
— Василий.
— Хитрец!
— Мастер.
VIII
Утром того же дня, еще прежде посадника Михаила, икону ту довелось повидать и Олексе.
Выбрал наконец день побыть с семьей. По ночному подстылому насту привезли бревна и тес. К первой выти note 20 Олекса успел уже сгрузить и отпустил повозников. Заплатил дешево. Веселый — впервой за последние дни — растормошил Домашу, поднял заспанного Онфимку:
— Хочешь в торг? Персидских гостей смотреть!
Онфимка запрыгал от радости.
Пошли четверыма: сам с Домашей, Янька и Онфим. Домаша повязала голову вишневым владимирским платом, щурилась на солнце. Мальчишки с утра играли в баски.
Че па че, Забили, как рака, Изосима дурака! -
пели они хором проигравшемуся пареньку.
— Это кого забили?
— Изосимку, Хотеева сына.
— А! Колпачника! С естольких лет уже бьют…
— Онфимка, иди к нам!
— Онфиме, куда пошел?
— Мы в торг с батей! — гордо отвечал Онфим.
— Ты чего, Олекса? — негромко спросила Домаша, влажными весенними глазами всматриваясь в лицо странно взбудораженного мужа.
— Я-то? А так, вспомнилося… Пустое! Янька-то у нас красавица будет, а?
Миновали Варяжскую. Вдоль улиц, прорывами, открывался посиневший — вот-вот уже тронется — Волхово, с толпами народа по берегам.
Торг шумел разноголосо и разноязычно. Готы, варяги и немцы спешили распродать залежавшийся товар, опростать амбары до нового привозу. Однако больших оборотов еще не было. Даже мелкие покупатели торговались, придерживая серебро.
Весело любому глядеть на богатый торг, а купцу — вдвое. В прежнее время Олекса чувствовал себя на торгу хозяином. Он и сейчас остановился, повел очами и вдруг заобъяснял с непривычной издевкой в голосе:
— Мотри! Чисто улей! Али мураши! Все помалу тащат, никто с торга возом не везет. Гляди-ко! Вона, и эти, мелочь, и те по рыбинке несут, по две. Как же! Не ровен час, купишь об эту пору чего похуже, а привезут настоящий товар, будешь в кулак свистеть да на других глядеть! А расторговатьце небось кажной норовит! Свое-то продать дочиста! А что, коли б приказать, силой? Славно!
Он раздул ноздри и с нежданной угрозой повторил:
— Силой-то, а, Домаша?! «Ать куплють!» А кто не покупает — переветник, пособник врагам, и все. Свой интерес блюдет! Всё бы раскупили враз! То-то бы купцам пожива! Любую заваль нанесли: порченое, гнилое, лежалое, битые горшки, навоз — и тот продали! А потом иноземный товар на навоз менять! Ай не захотят? И приказать некак? А? И остались бы тогда с одним навозом?
Он зло расхохотался, закидывая голову, поперхнулся, крепко сплюнул под ноги, затих. Молча пошел вперед… Домаша обеспокоенно спешила следом.
Миновали ряды возов с дровами, сеном, репой, глиняным товаром. Кислый дух овчинных шуб, конского пота и навоза мешался с огуречным запахом тающего снега. Глухо топали по бревенчатому, залитому грязью и засыпанному раструшенным сеном настилу застоявшиеся у коновязей кони, мотали гривами. С реки, от рыбного ряда, несло острым запахом гниющей рыбы.
— Какой-то ты нонеча тревожный али озабочен чем? — заглядывая ему в глаза, вновь спросила Домаша. — Помнишь, даве хотел начать рыбой приторговывать? Из Корелы лососей мороженых возить ладилсе?
— Сена недостанет! — буркнул Олекса. — А без своих сенов повозники, лешие, разорят. Их ить силой возить не заставишь…
Он рассеянно повел плечами, оглянулся, встал перед навалом резной и точеной посуды. Тронул каповую братину note 21, положил; взвесил на руках большой, с узорной лентой надписи по краю кленовый скобкарь, обожженный в печи до цвета темного янтаря…
— Никак сам мастер? — весело окликнул Олексу мужичок, приметивший цепкую хватку Олекснных пальцев.
— Как узнал? Не, купец я, — ответил Олекса, отходя. — Кум Яков толковал… — начал он, не оборачиваясь.
— Чегой-то, Олекса? — Домаша, засеменив, догнала мужа.
— Кум Яков, говорю, толковал лонись, всего-то не понял я! Митрополита Иллариона слово о законе и благодати как-то складно изъяснял. Сперва, мол, закон, потом любовь, и что без любви закон силы не имеет… И любовь — это вроде бы как у нас, в Нове-городе, согласие, когда все вместе, словом, сами и решают. А закон — это власть свыше, подчинение. Сперва приходит власть, а потом, когда научаются, тогда уже сами по себе правят… По любви. И это-то и есть благодать, в ней же высшая правда…
— Ты вот как со мной: по любви али по закону?
Потупилась Домаша.
— Что прошаешь — тоже грех! Чать, по закону мы с тобой!
— Тебе закон нужен.
— Там как промеж нас… а люди чтоб знали… — чуть обиженно возразила Домаша.
Олекса, вдруг развеселившись, перестал слушать. Подхватил Онфима, поднял:
— О! Гляди! Где твоя буквица? Не эта? А может, та, буковая? Али тебе кипарисовую купить? Ну-ко, погоди, сам выберу!
Поставил Онфима, запустил обе руки в товар, быстро переворошил все, остановился на одной, вроде и неприметной, глянул, прищурился.
Можжевеловая дощечка, сверху обрезанная домиком, с тремя отверстиями для ремешка по краям и с крышкой, была как-то особенно старательно и любовно сделана. Поверху шли рядами красиво вырезанные буквы, с оборота, где буквица вынута ковчегом, уже наплавлен воск.
— Держи!
Онфим молча ухватил буквицу и обеими руками крепко прижал к животу.
— Ну, держись, Онфиме, теперь писать заставлю кажный день! И ты, Домаша, не унывай, гляди, народу-то колько!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22