Уже привыкнув к латинской склонности к драматизму и преувеличениям, а также к парадоксальному южному сочетанию патологической лени с буйным холерическим темпераментом, я не обращала внимания на выверты своего novio, с равным удовольствием пребывая в роли то злодейки-гиены, то богини, а он, развлекая меня экзотической испанской романтикой, красивым баритоном пел душераздирающие танго и читал стихи о жестоких любовных терзаниях.
Вернувшись из легиона, Марио начал преподавать в частной академии, готовившей взрослых слушателей к разного рода экзаменам для получения должности государственного служащего. Полицейские тоже считались государственными служащими; так что среди его бывших учеников вполне могли найтись несколько служителей закона. Не исключено, что через кого-нибудь из них я смогла бы выйти на полицейских, занимающихся делом Вэнса.
* * *
— Неужели ты действительно собираешься расследовать убийство этого альфонса? — удивился Эстевез. Мое общение с Родни ревнивый испанец с самого начала не одобрял. — Тебе что, нечем больше заняться?
— В любом случае я собиралась написать детектив про испанскую полицию, — сказала я. — А так у меня будет предлог поближе познакомиться с методами ее работы. Кроме того, я неплохо знала Вэнса и наверняка смогу помочь следствию. Ты не можешь вывести меня на кого-либо из полицейского комиссариата Ситжеса?
— Ситжеса… — наморщил лоб Марио. — Я не уверен, но, кажется, один мой ученик работает то ли там, то ли в Сан-Педро-де-Рибас.
— А у тебя с этим учеником хорошие отношения? Он выполнит твою просьбу, если ты замолвишь за меня словечко?
— Думаю, да, — усмехнулся Эстевез. — Тамайо мне по гроб жизни обязан. Если бы не я, он ни за что не сдал бы экзамен на место полицейского.
— Ты что, был в экзаменационной комиссии?
— Да нет. Просто через одного моего приятеля из Иностранного легиона достал для Пепе билеты. Парень он приятный, душевный, ничего не скажешь, но малость туповат, а благодаря мне он на все вопросы заранее шпаргалки заготовил. Высший балл получил.
— Здорово, — оценила я. — Может, позвонишь ему прямо сейчас? Вдруг повезет, и окажется, что он работает в комиссариате Ситжеса?
— Ладно, — вздохнул Марио. — Я попрошу его встретиться с тобой, но обо всем остальном договариваться с ним будешь сама.
— Ты просто чудо, — обрадовалась я.
* * *
К моему предложению о сотрудничестве и братской интернациональной взаимопомощи по-, лицейский инспектор Пепе Тамайо отнесся без особого энтузиазма, но, памятуя об оказанной ему Эстевезом услуге, согласился увидеться со мной на следующий день. Мы договорились встретиться после обеда под Триумфальной аркой, и я, вкратце описав свою внешность, поинтересовалась, как выглядит Пепе.
По его словам, он был смуглым черноволосым атлетом с классическими чертами лица и ростом 180 см. Я подумала, что мне здорово повезло. Пепе Тамайо прямо-таки идеально подходил на роль крутого полицейского инспектора для детективного романа, а то, что, по словам Марио, умом он не блистал, не имело принципиального значения. В конце концов, зачем нужен ум красивому мускулистому испанцу? Думать я и сама могу, зато бить морды преступникам при необходимости будет Пепе.
Ровно в 16.00 я стояла под сводами арки, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо смуглых красавцев-мачо. В 16.20 я, тихо зверея, материла про себя знаменитую латинскую пунктуальность. В 16.25 ко мне подошел низенький коренастый толстячок с торчащей во все стороны пышной курчавой шевелюрой. Поскольку шевелюра толстячка заканчивалась где-то в районе мочки моего уха, я решила, что парень от скуки решил “подкатиться” ко мне, и, отвернувшись от него, отошла на пару шагов в сторону.
— Ирина? — поинтересовался толстячок. — Я Пепе.
Некоторое время я тупо созерцала его, а потом на всякий случай уточнила:
— Пене Тамайо? Полицейский инспектор?
— А ты кого ждала? Антонио Бандераса?
С трудом вернув на место отвисшую от изумления челюсть, я подумала, что на конкурсе латинских преувеличений полицейский запросто получил бы первое место. Значит, именно так в его представлении выглядит мужественный ста-восьмидесятисантиметровый атлет. Впрочем, насчет смуглой кожи и черных волос Пепе не соврал, хоть в этом повезло.
К латинской склонности к преувеличениям я уже успела привыкнуть и взяла себе за правило принципиально не верить ни во что, что мне рассказывают и обещают испанцы. Что меня больше всего поражало, так это переходящая все мыслимые и немыслимые границы абсурдность некоторых их фантазий.
Повинуясь элементарной логике, я всегда полагала, что врать имеет смысл лишь в том случае, когда ложь сложно, а еще лучше, невозможно опровергнуть. Если бы Пепе заявил, что является незаконнорожденным сыном российского президента, возможно, я бы это и проглотила. Откуда, в конце концов, я могу знать, так это или не так. Но при росте в 155 см и солидном брюшке утверждать, что ты стройный высокий красавец! Это явно было выше моего разумения. Может быть, Пепе решил, что я слепая? Нет, не понять мне латинской психологии!
Марио, обиженный моими регулярными жалобами на патологическую лживость испанцев, однажды решил внести ясность в этот тонкий вопрос.
— Ты иностранка, поэтому ничего не понимаешь в латинской душе, — объяснил Эстевез. — Может, испанцы и лгут время от времени. Лгать-то они, конечно, лгут, но при этом никого не обманывают.
— Как это — лгут, но не обманывают? — изумилась я. — До сих пор я считала эти слова синонимами. Или в испанском языке они синонимами не являются? Вранье — это всегда вранье, как бы ты его ни называл — брехней, злостными измышлениями, извращением истины или дезинформацией.
Марио вздохнул и укоризненно покачал головой, сокрушаясь по поводу моей тупости.
— Испанцы, конечно, лгут, но испанец в принципе не может обмануть своего соотечественника, потому что тот прекрасно понимает, когда его собеседник вешает ему лапшу на уши, и не строит никаких иллюзий на этот счет. В то же время тот, кто, мягко говоря, несколько искажает истину, тоже в курсе, что его собеседник знает, что он врет. Вот и выходит, что никто никого не обманывает, — ведь нельзя обмануть того, кто знает, что ты врешь. На нашу ложь попадаются только глупые иностранцы, потому что сначала они принимают все за чистую монету, а потом чувствуют себя обиженными. Если испанец говорит “завтра”, это может означать “через две недели”, “через год” или “никогда”. Любой местный житель это знает, а иностранец, наивно полагающий, что “завтра” — это действительно “завтра”, впадает в ярость и вопит, что его обманули. Я знавал американцев, которых страшно раздражало, что кафе, вывешивающие у себя в витрине рекламу всевозможных сортов мороженого с указанием их цены, вообще мороженым не торговали.
— А зачем тогда вешать в витрине рекламу мороженого? — изумилась я.
— Иностранка, — укоризненно покачал головой Эстевез. — Реклама вывешивается не для того, чтобы ты что-то купила, а для того, чтобы ты зашла в кафе. Зайдешь за мороженым, а там, глядишь, вместо мороженого купишь кофе или кока-колу. Это же ежу понятно.
— Мне это непонятно. И вообще, если собеседник в курсе того, что ты врешь, зачем тогда врать? Я всегда полагала, что врут для того, чтобы извлечь из этого какую-то выгоду.
— Ты просто не понимаешь, в чем заключается выгода. Ты когда-нибудь видела рыболова, который ловит исключительно крошечных рыбок? Любой рыбак непременно расскажет тебе историю о том, как однажды вытащил из пруда как минимум кита. История окажется захватывающей, и вы оба получите удовольствие, несмотря на то что тебе прекрасно известно, что в прудах киты не водятся. Выходит, это ложь, но не обман.
Испанский вариант рыболовных историй — это излюбленный миф о латинских любовниках.
Поскольку в первой половине двадцатого века нищая Испания плелась в хвосте у всей Европы, нам надо было хоть чем-то выделиться, чтобы привлечь в страну туристов. Тут-то и начали пачками выходить книги о жаркой испанской страсти, о темпераментных латинских мачо и прочей ерунде, в которую до сих пор верят наивные иностранцы.
Испанцам образ понравился, и они с удовольствием “вошли в роль”. Ты бы послушала разговоры “настоящих мачо” в раздевалках спорт-комплексов! Если верить тому, что они говорят, они не занимаются сексом по 36 часов в день исключительно по той причине, что в сутках всего 24 часа.
Или вот, например, когда я травлю байки по поводу того, что ты самая прекрасная женщина на земле и что твое присутствие необходимо для меня как воздух, ты же не думаешь, что без тебя я начну задыхаться. Это называется “красивая ложь”. Именно ею и славятся испанцы — вешают лапшу на уши они отменно, но не более. Лапша всегда остается лапшой, даже если это очень развесистая и убедительная лапша…
— Понятно, — вздохнула я. — Значит, что бы ни говорили испанцы, верить им не стоит.
— Ну, зачем же так все драматизировать, — пожал плечами Марио. — Электрички у нас иногда ходят по расписанию.
Итак, я смотрела на курчавого приземистого Пепе, а на языке у меня вертелся совершенно непристойный в подобной ситуации вопрос. Черт бы подрал мое нездоровое писательское любопытство!
Мне безумно хотелось узнать, что ответит на этот вопрос Тамайо, поскольку придумать более или менее разумный ответ лично я бы в такой ситуации не смогла. Решив, что иностранке простительно время от времени выходить за рамки приличий, я собралась с духом и произнесла:
— А почему ты сказал мне по телефону, что твой рост 180 сантиметров? Ты же ниже меня, а во мне всего метр шестьдесят пять.
Глаза инспектора округлились от изумления. Похоже, меньше всего он ожидал от меня подобной бестактности. Впрочем, что возьмешь с иностранки?
Заложив руки за спину, полицейский гордо вскинул голову и вытянулся вверх, приподнявшись на носках, отчего сразу же стал стройнее и выше ростом. Его лицо приобрело вдохновенно-отрешенное выражение, словно в этот момент он видел и ощущал нечто трансцендентное и запредельное, недоступное разуму простых смертных.
— Знаешь, — проникновенно произнес Тамайо, — иногда я просыпаюсь по утрам и задаю себе вопрос…
Инспектор ненадолго замолчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
Я затаила дыхание в ожидании продолжения.
— Интересно, какого я роста? — вдруг почти выкрикнул Пепе.
Не ожидая столь резкого повышения тона, я вздрогнула от неожиданности.
Полицейский нахмурился и выразительным жестом наклонил голову вниз, уставившись на носки своих ботинок. Теперь он почти шептал.
— В тот день, когда ты позвонила, я чувствовал, что во мне ровно 180 сантиметров.
В его голосе звучали слезы.
С отвисшей от изумления челюстью я замерла, восхищенно глядя на Пепе. Вот это да! До чего же потрясающе он выкрутился! Интересно, соврал или сказал правду? В любом случае, я бы до такого объяснения в жизни не додумалась. Это же надо: просыпаться по утрам и задавать себе вопрос: интересно, а какого я роста? А еще говорят, что русская душа загадочная. Полная чушь. Латинским народам мы и в подметки не годимся.
Покачиваясь на носках, Тамайо задумчиво глядел в голубое небо.
Вновь обретя способность двигаться и вернув челюсть на место, я решила, что настала пора от исследования глубин загадочной латинской души перейти к не менее загадочному убийству журналиста.
— У тебя хорошие отношения с теми, кто ведет расследование по делу Родни Вэнса?
— Просто отличные, — усмехнулся Пепе. — Я сам занимаюсь этим делом, естественно, под руководством комиссара.
— Надо же, какое совпадение! — обрадовалась я.
— Никакое не совпадение, — поморщился инспектор. — Вообще-то расследование поручили Примитиве, но, узнав, что это дело интересует подругу Марио, я с ним поменялся на мумию в Вальпинеде. Примитиве вначале не соглашался, но в Вальпинеде живет его тетка родом из Галисии, которая совершенно потрясающе готовит свиные уши, а Примитиве прямо с ума сходит при виде свиных ушей. “На твоем месте я не стал бы бояться мумий, — сказал я Примитиве. — Зато свиные уши…”
— Подожди, — взмолилась я, окончательно теряясь от истории о мумиях, тетке и свиных ушах. — Почему он примитивный'? Потому что мумий боится?
— Да нет, с чего ты взяла? — удивился Пепе. — Примитиве — это его имя, а вообще-то мы зовем его Умник. Он помнит наизусть результаты всех матчей, проведенные за последние десять лет футбольной командой Барселоны.
— Понятно, значит, это имя, — кивнула я. К латинским именам я так до конца и не смогла привыкнуть. До тех пор, пока я не выучила испанский язык, их благородное звучание неизменно настраивало меня на романтический лад. Однако после того, как я выяснила, что ласкавшее мой русский слух звучное имя Долорес переводится как “боли” или “печали”, а не менее звучная фамилия Морено Эспиноза означает “смуглая колючка”, романтизма во мне заметно поубавилось.
Имена многочисленных теток моего novio при переводе их на русский язык соответственно означали Тревожность, Очищение, Презентация, Экзальтация, Добродетели и Поселочек. Однажды я попыталась представить себя родственницей Тревожности или Поселочка, но так и не смогла этого сделать.
В тему мумий я решила на всякий случай не углубляться, сообразив, что так я никогда и не доберусь до Родни Вэнса.
— Значит, это было все-таки убийство, — констатировала я.
— Похоже на то, — вздохнул Пепе. — От этих англичан всегда одна головная боль. Вечно влипают в неприятности, а в результате страдает национальный туризм. Нам только убийства в Ситжесе не хватало.
— Все понятно, — сказала я. — Ты не любишь англичан, потому что в средние века английские пираты грабили испанских пиратов.
— А ты откуда знаешь? — удивленно вытаращился полицейский.
— Мне об этом уже говорили.
— Сволочи, — с чувством произнес Тамайо. — Они воровали наше золото.
— Которое испанцы в свою очередь воровали у индейцев, — с невинным видом заметила я.
— Отвоевывали, а не воровали, — поправил меня Пепе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36