https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/Margaroli/
Как раз сейчас передают.
Кукурузо — будто кто лицо кипятком ошпарил. Вся кровь, какая только у него была, бросилась ему в лицо.
— Можно подумать, что я не знаю — сердито буркнул он. — Прекрасно знаю этот знаменитый балет. А про наше озеро я просто так сказал. Для интереса… Для смеха.
Я отвернулся. Не могу смотреть в глаза человеку, который нагло врёт. Ничего он, Кукурузо, не знал, никакого «Лебединого озера». Потому что слух у него был препоганый. Петь он мог только со мной. Подтягивать. А у самого у него все песни получались на один мотив. Мне было досадно на Вальку, что она заставила моего друга так бессовестно врать. И вообще, чего она пристала к нам?…
И вдруг, словно подслушав мои мысли, Валька резким движением выключила приёмник и сказала:
— Вы на меня сердитесь, ребята, да? Что я пришла к вам и пристаю, да? Так я пойду… Вы не сердитесь. Просто мне хотелось познакомиться с вами…
И так она это просто сказала, что мне стало неудобно. И ни я, ни Кукурузо не нашлись что ответить.
Валька встала, сунула Кукурузо в руки приёмник и побежала к костру.
— Чудная какая-то… правда? — пожав плечами, смущённо сказал Кукурузо.
— Она хороший хлопец, — неожиданно покраснев, сказал Игорь, — У нас с ней все дружат… А чего ты не включаешь приёмник? Ты включай, не стесняйся. Я недавно поменял батарейку.
Я внимательно посмотрел на него и понял, что он умышленно меняет тему разговора, что больше о Вальке говорить не стоит. Я его хорошо понимал. Мне тоже было бы неприятно, если бы кто-нибудь говорил о Гребенючке… Я не знаю, сколько мы ещё просидели на берегу возле пенька, но вот послышался голос вожатого: — Игорь, ребята, идите скорее! Уха готова!
— Пошли! — сказал Игорь.
Я как выпил тогда с утра стакан молока, так после этого маковой росинки во рту не было. И предложение Игоря мне, конечно, очень понравилось. Думаю, что и Кукурузо хотел есть не меньше.
Но неожиданно он сказал Игорю:
— Ты иди, а мы тут посидим. Мы как раз перед вашим, приездом хорошенько позавтракали.
Я заморгал глазами и разинул рот, но, конечно, промолчал.
— Да не выдумывайте, ребята, пойдёмте! Такой ухи вы сроду не ели, ручаюсь! — уговаривал Игорь.
Кукурузо упрямо отказывался. Я, глотая слюни, поддерживал его. Наконец Игорь махнул рукой.
— Да ну вас! Подождите, я сейчас вожатого на вас напущу! — и побежал к костру.
Однако через минуту вместо вожатого прибежала длинноногая Валька. И сразу набросилась на нас:
— Это ещё что такое?! А ну марш есть уху! Если бы вы меня пригласили, что, я разве отказалась бы?! Я бы отказалась разве, если бы вы меня пригласили?! А ну быстрее!
И, к моей величайшей радости, Кукурузо, который так упрямо отказывался перед Игорем, тут вдруг моментально уступил и покорно поплёлся за девчонкой. И снова мне почему-то вспомнилась Гребенючка…
Я не знаю: то ли я был просто очень голоден, то ли в самом деле уха была какая-то особенно вкусная, но мне показалось, что я действительно сроду не ел ничего подобного. А уж в ухе я разбирался. У нас, в нашем «рыбачьем» селе, умели её варить, и сам я варил не раз.
Но эта была на редкость вкусная. Все причмокивали от удовольствия и хвалили Сашка-штурмана. А он сидел возле котла с половником в руках, как всегда нахмуренный, и внимательно следил, кому дать добавки.
Теперь мне было понятно, почему все так обрадовались, что сегодня очередь Сашка готовить завтрак. Он был у них признанным кашеваром.
Вскоре все наелись и разлеглись на траве вокруг костра — отдохнуть. Кто-то первый тихо затянул песню, кто-то поддержал, и песня выросла, окрепла и взлетела над плёсом — даже пригнулись камыши…
Рёве-е та сто-огне Днiпр широкий.
Сердитый вi-iтёр за-авива-а…
Как хорошо было вот так лежать на траве, смотреть в голубую бездну неба и хором петь песню. Казалось, вся земля, весь мир слышит её.
Вожатый тихонько встал, пошёл к лодкам и вернулся с аккордеоном. Песня зазвучала ещё сильнее, ещё слаженней…
Когда кончили «Рёве та стогне…», вожатый сказал:
— А теперь нашу, пионерскую: «Взвейтесь кострами». Затягивай, Сашко.
— Только так, — откликнулся Сашко, прокашлялся, подождал, пока аккордеон проиграет вступление.
Я никогда бы не подумал, что у него такой чистый, звонкий и высокий голос. «Вот тебе и „только так“! Мало того что знаменитый кашевар, ещё и певец какой!»
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры —
Дети рабочих…
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
«Всегда будь готов!» —
рвалась в небо песня.
Пели мы часа полтора, а то и больше. Какие только песни мы не пели — и украинские народные, и революционные, и старые комсомольские, и современные, и песни из кинофильмов.
Потом Игорь сказал:
— А теперь, может, пусть Валька станцует…
«Сейчас начнёт кривляться, отнекиваться, а её будут уговаривать», — подумал я. Но она сказала без всякого:
— Пожалуйста. Могу станцевать.
Тут я заметил, что Кукурузо почему-то покраснел и беспокойно заёрзал на месте. Кстати, я ещё и раньше, когда пели, обратил внимание на то, что мой друг всё время смотрел на Вальку, а когда она случайно встречалась с ним глазами, он сразу отводил взгляд.
— Украинский танец казачок! — объявил вожатый и заиграл на аккордеоне.
Валька начала танцевать. Над моим ухом часто-часто, словно запыхавшись, точно это он сам танцует, дышал Кукурузо.
А когда Валька кончила танец и все захлопали, он не стал хлопать, а почему-то нахмурился и отвернулся.
Потом девочка в очках читала стихи Маяковского. Хорошо читала, только очень кричала — наверное, даже в селе было слышно.
В общем, получился неожиданный концерт художественной самодеятельности. А потом стали купаться. Игорь плавал кролем, Сашко-штурман — брассом, да и Валька ничего плавала (правда, по-девчачьему — задрав голову и отфыркиваясь). Но прыгать в воду с вербы никто не умел. И вот тут-то мой друг Кукурузо показал, что такое васюковские ребята. Вскарабкался на самую верхушку, раскачался, как обезьяна, на ветке и ка-ак прыгнет — почти минуту летел и почти на середину плёса залетел. Все только ахнули.
А вожатый сказал:
— Молодец! Из тебя может выйти хороший спортсмен. Тебе надо в секцию по прыжкам в воду. Молодец!
Меня разобрало, и я хотел доказать, что я тоже геройский парень. Я поплевал на руки и полез на вербу. Но меня постигла неудача. Ужасная неудача. Я зацепился за сучок и разодрал трусы — да как разодрал! — сверху по бедру до самого низа (даже резинка лопнула). Чуть не плача от стыда и горя, я бесславно спустился вниз. Однако никто не стал смеяться надо мной. Наоборот, все меня успокаивали:
— Ничего, бывает. С каждым может случиться!
Девочки наперебой предлагали зашить трусы. Я категорически отказался. Вы себе представляете-вы сидите без трусов, а девочки их в это время зашивают! Лучше утопиться! Я взял иголку и нитку и полез в шалаш. Там, в полутьме, я долго и неумело орудовал иглой, накалывая себе пальцы и глотая слёзы. Неожиданно взгляд мой упал на книжку, лежавшую в углу шалаша и прикрытую листьями. Я заинтересовался, потянул её. Это была грамматика. Я сперва удивился, но потом вспомнил, что Кукурузо же взял её, чтобы отвести глаза деду.
В грамматику была заложена тетрадь. Я раскрыл тетрадь. (Да простит мой друг моё любопытство!) На первой странице начинался
«Дневник Робинзона Кукурузо». Что в нём, вы уже знаете: «приключения» и «неприятности» первого дня. «А что дальше?» — поинтересовался я. Перевернул страницу и… вытаращил глаза. Дальше шли упражнения. Почти полтетради было исписано упражнениями по грамматике — и на глагол, и на существительное, и на прилагательное, и даже на суффиксы (на тех дьявольских «детей за сажей», которые так подвели нас когда-то).
Упражнения были написаны карандашом — так же, как и дневник.
Сомнений не было — всё это писалось уже здесь, на острове.
Так вот оно что!
Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.
Ах ты хитрец! Ах ты обманщик! Твоя гордость, твоя дьявольская гордость заводилы и атамана не позволила тебе признаться, что ты старательно готовишься к переэкзаменовке, и ты удрал на остров и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров… Ну погоди! Ну смотри! Я тебе!…
А впрочем, что «погоди», что «смотри»? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я ему враг? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы остался на второй год? Да нет же! Конечно, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова! Пусть думает, что я ни о чём даже не догадываюсь! Пусть думает! Я быстренько положил тетрадь и грамматику на место и прикрыл листьями — вроде и не прикасался.
От моего открытия мне сразу стало легко и весело — будто после дождя солнце засияло. Про стыд и позор свой я и думать перестал. Бодро доштопал трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.
А Кукурузо сказал:
— Великое дело трусы! Без трусов — нет человека, а в трусах — есть человек, и даже ещё улыбается, — и хихикнул, бросив взгляд на Вальку. Ему хотелось быть остроумным сегодня.
И хоть глупое было это его остроумие, я не обиделся. Я благородно ему простил.
— Ну, а теперь «Готовься в дорогу», «Готовься в дорогу», — пропел вожатый.
Пионеры засуетились.
Это было для нас так неожиданно, что мы с Кукурузо растерялись.
— Что, вы уже уезжаете? — вырвалось у меня.
— Уезжаем, — сказал вожатый. — Мы и так задержались. Ведь остановка на вашем острове у нас непредвиденная. Мы ночевали на берегу, на лугу возле стогов. А утром туда стадо пригнали. Девчата у нас боевые, но с крупным рогатым скотом не очень дружат. Пришлось поспешно перебазироваться. Даже позавтракать там не успели… А нам сегодня ещё до Андрушовки добраться надо. Засветло доберёмся, как вы думаете?
— А чего… На таких лодках — конечно, — уверенно сказал я. Кукурузо мрачно молчал.
К нам подошли Игорь, Валька, Сашко-штурман и другие пионеры:
— Прощайте!
— До свидания!
— Будьте здоровы!
Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:
— Ой, как жалко, что мы уже уезжаем… И не узнаем даже, как вы поймали своего браконьера. Это ж так интересно!…
Она сказала это с искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо.
— А знаете что! А вы напишите нам. Я вам оставлю адрес, а вы напишите — хорошо? — сказала Валька.
— Напишите!
— Конечно!
— Пусть напишут обязательно.
— Напишите! Напишите! — закричали отовсюду.
— Только так! — отрубил Сашко-штурман.
А Валька уже писала на листике из блокнота адрес.
— На, — сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. — Только смотри не потеряй!
Кукурузо ничего не ответил — молча сунул адрес за пазуху. Пионеры сели в шлюпки.
— Споём им на прощание песню! — крикнула Валька. — Запевай, Сашко!
И они запели.
Мы долго стояли на берегу. Их давно уже не было видно, а песня всё ещё летела над плавнями.
Песню дружбы запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!…
…А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо.
Я тоже лежал и смотрел. Небо — это такая штука, что смотреть на него можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, о чём думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:
— Да, сейчас техника, оно вообще, конечно… будь здоров… Говорят, в пуговице — приёмник, в портсигаре — телевизор. А фотоаппарат — так тот вообще под ноготь спрятать можно.
— Что же ты хочешь — на транзисторах, на полупроводниках, — сказал я и покраснел.
Убейте меня, если я хоть понятие имею, что это такое: транзисторы, полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал.
Конечно, знал, раз сам делал приёмники на этих самых транзисторах…
Кукурузо ещё раз вздохнул и вдруг проговорил:
— Эх, а здорово было бы сделать что-нибудь такое… на транзисторах. Что-нибудь особенное. Интересное и необыкновенное… Например… Например, управление коровой на расстоянии. По радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приемничек (на транзисторах, конечно)… Пасти такую корову — одно удовольствие. Сидишь себе на баштане у деда Саливона, ух и арбузы же там! Сидишь, ешь, значит, арбуз. Потом глянул на карманный телевизор, видишь — твоя Манька в колхозном просе. Вот зараза! Но ты не подымаешь паники, не вскакиваешь и не бежишь туда сломя голову. Ты спокойненько нажимаешь кнопку и в микрофон: «Манька-а! А ну назад, убоище! Га-ля-ля-ля!» И Манька, будто её кто кнутом вдоль спины, — назад. А ты продолжаешь сидеть и есть арбуз. Красотища! Скажи?
— Ещё бы! Если бы такое сделать, то вообще!…— говорю я, не находя слов от восторга.
Кукурузо сокрушённо вздыхает:
— Да разве на этом острове что-нибудь сделаешь… на транзистоpax…
Я подхватил:
— Ну да! Конечно, ты прав! И кому нужен этот дурацкий остров! Поехали домой. А? Поехали, Кукурузо!
Кукурузо сразу нахмурился, взглянул на меня исподлобья:
— Думаешь, что я слабак?! Да? Купить хочешь? Не купишь!
— Ты же сам сказал, — обиженно ответил я.
— Ничего я не сказал… Раз я решил жить на острове — всё. И не говори мне…
Воцарилось напряжённое молчание, которое бывает, когда друзь чувствуют, что между ними есть что-то неискреннее…
Наконец Кукурузо сказал:
— Ты бы лучше подумал, как мы будем Кныша задерживать.
Я удивлённо посмотрел на него.
Когда он говорил юным следопытам про задержание браконьера, всё было правильно: нельзя же было, в самом деле, рассказать им правду об острове Переэкзаменовки.
Но теперь… неужели он серьёзно?
Ты что — действительно думаешь его задерживать?
— А ты что — хочешь, чтобы этому злостному браконьеру всё так гладко сошло?
— Да ты что — сдурел? Он же нас потопит, как цуциков. Мы пикнуть не успеем.
— Потопит? А ружьё зачем? Ты думаешь, что для этого дела об зательно нужен взвод солдат? Ружьё-это, брат, не шутка. Это, брат — оружие. Огнестрельное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Кукурузо — будто кто лицо кипятком ошпарил. Вся кровь, какая только у него была, бросилась ему в лицо.
— Можно подумать, что я не знаю — сердито буркнул он. — Прекрасно знаю этот знаменитый балет. А про наше озеро я просто так сказал. Для интереса… Для смеха.
Я отвернулся. Не могу смотреть в глаза человеку, который нагло врёт. Ничего он, Кукурузо, не знал, никакого «Лебединого озера». Потому что слух у него был препоганый. Петь он мог только со мной. Подтягивать. А у самого у него все песни получались на один мотив. Мне было досадно на Вальку, что она заставила моего друга так бессовестно врать. И вообще, чего она пристала к нам?…
И вдруг, словно подслушав мои мысли, Валька резким движением выключила приёмник и сказала:
— Вы на меня сердитесь, ребята, да? Что я пришла к вам и пристаю, да? Так я пойду… Вы не сердитесь. Просто мне хотелось познакомиться с вами…
И так она это просто сказала, что мне стало неудобно. И ни я, ни Кукурузо не нашлись что ответить.
Валька встала, сунула Кукурузо в руки приёмник и побежала к костру.
— Чудная какая-то… правда? — пожав плечами, смущённо сказал Кукурузо.
— Она хороший хлопец, — неожиданно покраснев, сказал Игорь, — У нас с ней все дружат… А чего ты не включаешь приёмник? Ты включай, не стесняйся. Я недавно поменял батарейку.
Я внимательно посмотрел на него и понял, что он умышленно меняет тему разговора, что больше о Вальке говорить не стоит. Я его хорошо понимал. Мне тоже было бы неприятно, если бы кто-нибудь говорил о Гребенючке… Я не знаю, сколько мы ещё просидели на берегу возле пенька, но вот послышался голос вожатого: — Игорь, ребята, идите скорее! Уха готова!
— Пошли! — сказал Игорь.
Я как выпил тогда с утра стакан молока, так после этого маковой росинки во рту не было. И предложение Игоря мне, конечно, очень понравилось. Думаю, что и Кукурузо хотел есть не меньше.
Но неожиданно он сказал Игорю:
— Ты иди, а мы тут посидим. Мы как раз перед вашим, приездом хорошенько позавтракали.
Я заморгал глазами и разинул рот, но, конечно, промолчал.
— Да не выдумывайте, ребята, пойдёмте! Такой ухи вы сроду не ели, ручаюсь! — уговаривал Игорь.
Кукурузо упрямо отказывался. Я, глотая слюни, поддерживал его. Наконец Игорь махнул рукой.
— Да ну вас! Подождите, я сейчас вожатого на вас напущу! — и побежал к костру.
Однако через минуту вместо вожатого прибежала длинноногая Валька. И сразу набросилась на нас:
— Это ещё что такое?! А ну марш есть уху! Если бы вы меня пригласили, что, я разве отказалась бы?! Я бы отказалась разве, если бы вы меня пригласили?! А ну быстрее!
И, к моей величайшей радости, Кукурузо, который так упрямо отказывался перед Игорем, тут вдруг моментально уступил и покорно поплёлся за девчонкой. И снова мне почему-то вспомнилась Гребенючка…
Я не знаю: то ли я был просто очень голоден, то ли в самом деле уха была какая-то особенно вкусная, но мне показалось, что я действительно сроду не ел ничего подобного. А уж в ухе я разбирался. У нас, в нашем «рыбачьем» селе, умели её варить, и сам я варил не раз.
Но эта была на редкость вкусная. Все причмокивали от удовольствия и хвалили Сашка-штурмана. А он сидел возле котла с половником в руках, как всегда нахмуренный, и внимательно следил, кому дать добавки.
Теперь мне было понятно, почему все так обрадовались, что сегодня очередь Сашка готовить завтрак. Он был у них признанным кашеваром.
Вскоре все наелись и разлеглись на траве вокруг костра — отдохнуть. Кто-то первый тихо затянул песню, кто-то поддержал, и песня выросла, окрепла и взлетела над плёсом — даже пригнулись камыши…
Рёве-е та сто-огне Днiпр широкий.
Сердитый вi-iтёр за-авива-а…
Как хорошо было вот так лежать на траве, смотреть в голубую бездну неба и хором петь песню. Казалось, вся земля, весь мир слышит её.
Вожатый тихонько встал, пошёл к лодкам и вернулся с аккордеоном. Песня зазвучала ещё сильнее, ещё слаженней…
Когда кончили «Рёве та стогне…», вожатый сказал:
— А теперь нашу, пионерскую: «Взвейтесь кострами». Затягивай, Сашко.
— Только так, — откликнулся Сашко, прокашлялся, подождал, пока аккордеон проиграет вступление.
Я никогда бы не подумал, что у него такой чистый, звонкий и высокий голос. «Вот тебе и „только так“! Мало того что знаменитый кашевар, ещё и певец какой!»
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры —
Дети рабочих…
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
«Всегда будь готов!» —
рвалась в небо песня.
Пели мы часа полтора, а то и больше. Какие только песни мы не пели — и украинские народные, и революционные, и старые комсомольские, и современные, и песни из кинофильмов.
Потом Игорь сказал:
— А теперь, может, пусть Валька станцует…
«Сейчас начнёт кривляться, отнекиваться, а её будут уговаривать», — подумал я. Но она сказала без всякого:
— Пожалуйста. Могу станцевать.
Тут я заметил, что Кукурузо почему-то покраснел и беспокойно заёрзал на месте. Кстати, я ещё и раньше, когда пели, обратил внимание на то, что мой друг всё время смотрел на Вальку, а когда она случайно встречалась с ним глазами, он сразу отводил взгляд.
— Украинский танец казачок! — объявил вожатый и заиграл на аккордеоне.
Валька начала танцевать. Над моим ухом часто-часто, словно запыхавшись, точно это он сам танцует, дышал Кукурузо.
А когда Валька кончила танец и все захлопали, он не стал хлопать, а почему-то нахмурился и отвернулся.
Потом девочка в очках читала стихи Маяковского. Хорошо читала, только очень кричала — наверное, даже в селе было слышно.
В общем, получился неожиданный концерт художественной самодеятельности. А потом стали купаться. Игорь плавал кролем, Сашко-штурман — брассом, да и Валька ничего плавала (правда, по-девчачьему — задрав голову и отфыркиваясь). Но прыгать в воду с вербы никто не умел. И вот тут-то мой друг Кукурузо показал, что такое васюковские ребята. Вскарабкался на самую верхушку, раскачался, как обезьяна, на ветке и ка-ак прыгнет — почти минуту летел и почти на середину плёса залетел. Все только ахнули.
А вожатый сказал:
— Молодец! Из тебя может выйти хороший спортсмен. Тебе надо в секцию по прыжкам в воду. Молодец!
Меня разобрало, и я хотел доказать, что я тоже геройский парень. Я поплевал на руки и полез на вербу. Но меня постигла неудача. Ужасная неудача. Я зацепился за сучок и разодрал трусы — да как разодрал! — сверху по бедру до самого низа (даже резинка лопнула). Чуть не плача от стыда и горя, я бесславно спустился вниз. Однако никто не стал смеяться надо мной. Наоборот, все меня успокаивали:
— Ничего, бывает. С каждым может случиться!
Девочки наперебой предлагали зашить трусы. Я категорически отказался. Вы себе представляете-вы сидите без трусов, а девочки их в это время зашивают! Лучше утопиться! Я взял иголку и нитку и полез в шалаш. Там, в полутьме, я долго и неумело орудовал иглой, накалывая себе пальцы и глотая слёзы. Неожиданно взгляд мой упал на книжку, лежавшую в углу шалаша и прикрытую листьями. Я заинтересовался, потянул её. Это была грамматика. Я сперва удивился, но потом вспомнил, что Кукурузо же взял её, чтобы отвести глаза деду.
В грамматику была заложена тетрадь. Я раскрыл тетрадь. (Да простит мой друг моё любопытство!) На первой странице начинался
«Дневник Робинзона Кукурузо». Что в нём, вы уже знаете: «приключения» и «неприятности» первого дня. «А что дальше?» — поинтересовался я. Перевернул страницу и… вытаращил глаза. Дальше шли упражнения. Почти полтетради было исписано упражнениями по грамматике — и на глагол, и на существительное, и на прилагательное, и даже на суффиксы (на тех дьявольских «детей за сажей», которые так подвели нас когда-то).
Упражнения были написаны карандашом — так же, как и дневник.
Сомнений не было — всё это писалось уже здесь, на острове.
Так вот оно что!
Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.
Ах ты хитрец! Ах ты обманщик! Твоя гордость, твоя дьявольская гордость заводилы и атамана не позволила тебе признаться, что ты старательно готовишься к переэкзаменовке, и ты удрал на остров и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров… Ну погоди! Ну смотри! Я тебе!…
А впрочем, что «погоди», что «смотри»? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я ему враг? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы остался на второй год? Да нет же! Конечно, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова! Пусть думает, что я ни о чём даже не догадываюсь! Пусть думает! Я быстренько положил тетрадь и грамматику на место и прикрыл листьями — вроде и не прикасался.
От моего открытия мне сразу стало легко и весело — будто после дождя солнце засияло. Про стыд и позор свой я и думать перестал. Бодро доштопал трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.
А Кукурузо сказал:
— Великое дело трусы! Без трусов — нет человека, а в трусах — есть человек, и даже ещё улыбается, — и хихикнул, бросив взгляд на Вальку. Ему хотелось быть остроумным сегодня.
И хоть глупое было это его остроумие, я не обиделся. Я благородно ему простил.
— Ну, а теперь «Готовься в дорогу», «Готовься в дорогу», — пропел вожатый.
Пионеры засуетились.
Это было для нас так неожиданно, что мы с Кукурузо растерялись.
— Что, вы уже уезжаете? — вырвалось у меня.
— Уезжаем, — сказал вожатый. — Мы и так задержались. Ведь остановка на вашем острове у нас непредвиденная. Мы ночевали на берегу, на лугу возле стогов. А утром туда стадо пригнали. Девчата у нас боевые, но с крупным рогатым скотом не очень дружат. Пришлось поспешно перебазироваться. Даже позавтракать там не успели… А нам сегодня ещё до Андрушовки добраться надо. Засветло доберёмся, как вы думаете?
— А чего… На таких лодках — конечно, — уверенно сказал я. Кукурузо мрачно молчал.
К нам подошли Игорь, Валька, Сашко-штурман и другие пионеры:
— Прощайте!
— До свидания!
— Будьте здоровы!
Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:
— Ой, как жалко, что мы уже уезжаем… И не узнаем даже, как вы поймали своего браконьера. Это ж так интересно!…
Она сказала это с искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо.
— А знаете что! А вы напишите нам. Я вам оставлю адрес, а вы напишите — хорошо? — сказала Валька.
— Напишите!
— Конечно!
— Пусть напишут обязательно.
— Напишите! Напишите! — закричали отовсюду.
— Только так! — отрубил Сашко-штурман.
А Валька уже писала на листике из блокнота адрес.
— На, — сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. — Только смотри не потеряй!
Кукурузо ничего не ответил — молча сунул адрес за пазуху. Пионеры сели в шлюпки.
— Споём им на прощание песню! — крикнула Валька. — Запевай, Сашко!
И они запели.
Мы долго стояли на берегу. Их давно уже не было видно, а песня всё ещё летела над плавнями.
Песню дружбы запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!…
…А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо.
Я тоже лежал и смотрел. Небо — это такая штука, что смотреть на него можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, о чём думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:
— Да, сейчас техника, оно вообще, конечно… будь здоров… Говорят, в пуговице — приёмник, в портсигаре — телевизор. А фотоаппарат — так тот вообще под ноготь спрятать можно.
— Что же ты хочешь — на транзисторах, на полупроводниках, — сказал я и покраснел.
Убейте меня, если я хоть понятие имею, что это такое: транзисторы, полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал.
Конечно, знал, раз сам делал приёмники на этих самых транзисторах…
Кукурузо ещё раз вздохнул и вдруг проговорил:
— Эх, а здорово было бы сделать что-нибудь такое… на транзисторах. Что-нибудь особенное. Интересное и необыкновенное… Например… Например, управление коровой на расстоянии. По радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приемничек (на транзисторах, конечно)… Пасти такую корову — одно удовольствие. Сидишь себе на баштане у деда Саливона, ух и арбузы же там! Сидишь, ешь, значит, арбуз. Потом глянул на карманный телевизор, видишь — твоя Манька в колхозном просе. Вот зараза! Но ты не подымаешь паники, не вскакиваешь и не бежишь туда сломя голову. Ты спокойненько нажимаешь кнопку и в микрофон: «Манька-а! А ну назад, убоище! Га-ля-ля-ля!» И Манька, будто её кто кнутом вдоль спины, — назад. А ты продолжаешь сидеть и есть арбуз. Красотища! Скажи?
— Ещё бы! Если бы такое сделать, то вообще!…— говорю я, не находя слов от восторга.
Кукурузо сокрушённо вздыхает:
— Да разве на этом острове что-нибудь сделаешь… на транзистоpax…
Я подхватил:
— Ну да! Конечно, ты прав! И кому нужен этот дурацкий остров! Поехали домой. А? Поехали, Кукурузо!
Кукурузо сразу нахмурился, взглянул на меня исподлобья:
— Думаешь, что я слабак?! Да? Купить хочешь? Не купишь!
— Ты же сам сказал, — обиженно ответил я.
— Ничего я не сказал… Раз я решил жить на острове — всё. И не говори мне…
Воцарилось напряжённое молчание, которое бывает, когда друзь чувствуют, что между ними есть что-то неискреннее…
Наконец Кукурузо сказал:
— Ты бы лучше подумал, как мы будем Кныша задерживать.
Я удивлённо посмотрел на него.
Когда он говорил юным следопытам про задержание браконьера, всё было правильно: нельзя же было, в самом деле, рассказать им правду об острове Переэкзаменовки.
Но теперь… неужели он серьёзно?
Ты что — действительно думаешь его задерживать?
— А ты что — хочешь, чтобы этому злостному браконьеру всё так гладко сошло?
— Да ты что — сдурел? Он же нас потопит, как цуциков. Мы пикнуть не успеем.
— Потопит? А ружьё зачем? Ты думаешь, что для этого дела об зательно нужен взвод солдат? Ружьё-это, брат, не шутка. Это, брат — оружие. Огнестрельное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15