- Найду я вам паспорт.
- Вы, - говорит врач, - мое сочувствие примите, и простите, что я вас лишней работой нагружаю...
- Какое там! - отвечаю я. - Сделаю все, как надо.
- И запишите телефон ординаторской, я обычно в ней сижу, когда не в отделении. Чтобы напрямую со мой связываться. 5-28-42.
Записываю я телефон, прощаюсь с врачом, иду на кухню, чайник ставлю, и, пока он закипает, начинаю паспорт искать. В голове звенит слегка, и косточки малость ломит, ну, как бывает, когда перехватишь накануне. Я знаю, что у Васильича всегда в холодильнике запасец имеется, и так и подмывает меня хлопнуть рюмочку-другую, чтобы все эти неприятные ощущения приглушить, ведь когда в меру примешь, то, с одной стороны, и в голове ясность настает почти стеклянная, и в руке дополнительная твердость появляется, а всякая боль и переживания вроде и не существуют уже, сидят тихонько где-то в уголочке, будто они не твои и ты им из любопытства временный приют дал и теперь будто через увеличительное стекло их рассматриваешь: мол, что это за твари такие? Но, с другой стороны, я себя знаю, и знаю, что на нужной мере могу и не остановиться, потянет выпить и третью, и четвертую, пока так не понесет, что за себя отвечать перестанешь. Тем более, с отвычки - ведь я последний раз пил три дня без просыху лет пять, почитай, уже назад, после похорон друга сорвался, а теперь мне срываться никак нельзя. Так что открываю я ящики шкафов один за другим, перебираю всякие бумаги, к чайнику на кухне прислушиваюсь, не закипел ли там еще, и всячески себя уговариваю, что не стоит мне сейчас "беленькой" лечиться. Нашел я шкатулку с документами - она глубоко в выдвижной ящик была убрана, под всякие старые тряпки, отрезы тканей там и покрывала застиранные, поэтому при погроме до неё не дорылись. Достал шкатулку, перебрал - вроде, все документы в полном порядке, и пенсионная книжка Васильича, и его офицерское удостоверение, и его жены и дочки свидетельства о рождении и прочие бумаги, и свидетельство о браке, и даже два завещания - и Васильича, и Насти, видно, одновременно у нотариуса составляли, не зная, кто кого переживет... А паспорта нет!
Да с чего ж ему в шкатулке быть, думаю я, если Васильичу, с его торговлей, паспорт, небось, на каждом шагу нужен - наверняка, в сумке его таскает, в той, в которой пистолет лежал. Пошел я за сумкой, открыл, переворошил все её содержимое, нашел папку такую из прозрачного пластика со всякими бумагами - счета там разные, квитанции, накладные. А паспорта нет!
Погоди-ка, думаю, а не естественней было бы, если бы он паспорт при себе носил, в одном из карманов? Нет, не получается... Может, оно и естественней, но если б паспорт был в одежде, в больнице его уже нашли бы, и меня просьбами не беспокоили бы. Значит, надо в доме продолжать искать.
Собрал я все документы, которые мне найти удалось, и перенес на кухню. Тут как раз чайник поспел, я себе чайку заварил, и под чаек сжевал кусочек хлеба. Больше мне ничего не хотелось. Вот только чай сделал послаще. Поглядел, что у них в доме запас сахару достаточный, и целых четыре ложки сахару себе положил. Сахар, он и оттягивает хорошо после вечернего перебору, и думается от него лучше, особенно когда в горячем кипятке размешаешь и выпьешь потихоньку, маленькими глоточками, чувствуя, как он в желудке ровным теплом расходится и в каждую твою жилочку проникает, пока в голове тоже не становится тепло и ясно.
Перекусил - и, вроде, сыт. Я вообще в последние годы мало есть стал, да и всей жизнью, сами понимаете, не избалован. Стал я второй раз документы сортировать и перебирать. Паспорта опять не нашел, но все, что Васильича касается, в сторонку откладываю. Его свидетельство о рождении отыскал копию, то есть, выданную несколько лет назад. Уж не знаю, зачем оно ему понадобилось. А в свидетельстве написано, что родился он в Караганде, двадцать второго февраля тридцать девятого года. Ну да, знал я, что Васильич на восемь лет меня моложе, он ведь к нам в часть зеленым лейтенантиком заступил, когда я уже Венгрию прошел и бывалым, понимаешь, себя считал. И в отставку он ушел позже меня, и сразу сплочением ветеранов вокруг коммерции занялся. Но это не потому он был такой активный и хваткий, что на нем почти десяток лишних лет не висел - характер у него другой, на мой непохожий, организаторский характер, я бы и в тридцать лет никакое торговое дело не поднял, а он, я думаю, и в восемьдесят мог бы процветающую фирму создать... Вот как эта цифирка, восемь десятков, в голове мелькнула, так совсем тошно стало. Меньше месяца Васильич до шестидесятилетия не дотянул! И все из-за этих подонков... Ведь крепкий был мужик, не надорвали бы ему сердце - ещё много прожил бы! Вон, какую дочь соорудил! Валентина она ведь, почитай по нашим меркам, поздний ребенок, Васильичу сорок два года было, когда она родилась, а Настюхе за тридцать. Ну, правда, Настюха баба крепкая, и у неё это второй брак был, а у него первый, мы уж все думали, что он так бобылем и доживет свой век, как многие из нас... От первого брака у неё сын остался, который, припомнил я, сейчас где-то в Карелии служит, тоже по следам родителей пошел. А Васильича любил как отца родного, потому что десять лет ему было, как Васильич на его мамке женился, и с тех пор заботой не оставлял... Пометил я мысленно, чтобы ему телеграмму дать, а для этого адрес найти.
Что у Васильича день рождения двадцать второго февраля, это я помнил, мы ведь всегда его день рождения совместно с днем нашей родной Красной Армии отмечали, который бывает на следующий день, и уж было, чего вспомнить! А вот что из Караганды он родом, я впервые прознал. То есть, может и говорил он мне когда-нибудь, а я запамятовал, но, казалось мне, он никогда и не заикался об этом, будто это запретная тема для него была.
Почему запретная, я понял, когда залез в конверт со старыми бумажками и разворошил его. Там справочка нашлась, пятьдесят шестым годом датированная, что полковник Пигарев, расстрелянный как немецкий шпион двадцать седьмого ноября тридцать восьмого года, полностью реабилитирован и все правительственные боевые ордена и награды ему посмертно возвращены, а также письмецо от генерала какого-то, я подписи не разобрал, что теперь он лично берется исхлопотать Феликсу все рекомендации для поступления в офицерское училище, и что его теперь туда на "ура" возьмут, потому как многие его отца помнят, Василия Авдеевича. Вот так так, думаю! Выходит, его отец до рождения сына не дожил, а мать, надо полагать, на положении ссыльной в Караганде оказалась. Я знал, что очень многих родственников расстрелянных военных именно в Караганду высылали...
Это ж надо, думаю, чтоб такая судьба! То-то Васильич о своем детстве помалкивал... И совсем мне стало обидно, так сердце горечью захолонуло, что я испугался, как бы мне самому на больничную койку не загреметь, с инфарктом хорошим... Сколько лет человек свою жизнь выстраивал, и счастье нашел, и с трудностями справлялся, и тут из-за какой-то шпаны все оборвалось! Такая ярость во мне стала подниматься, что готов я был бить этих гадов и бить, чтобы земля под ними горела и чтобы больше никто из них наш белый свет не пакостил.
Вы спросите, может, понимал ли я, что уже одно уголовное преступление совершил, человека убив, и что совсем тяжкие преступления замышляю? Может, умом и понимал, но не думал в тот момент, и меня это не касалось. И я вам вот что скажу: я ведь жизнь свою без крови не прожил, и если награды получал за то, что доводилось убивать людей, которые лично мне ничего плохого не сделали, но которые вооруженными врагами нашего государства были, то уж могло дозволить мне это государство расправиться с теми, кто мне словно острый нож в сердце мне воткнул, жизнь близких мне людей поломав. Приблизительно так я размышлял, если вспомнить. Может, и неправильно, но так. И угрызений совести никаких не чувствовал, да и сейчас не чувствую. Для угрызений совести ко мне другие мертвецы являются, из-за которых, вроде бы, мне угрызаться по долгу службы не положено...
Да, отвлекся я. Вы уж простите старика за болтливость. Нашло-наехало, сами понимаете. Это я, чтобы вы лучше поняли, какие чувства мной владели. И не удержался я, открыл холодильничек, вынул початую бутылку водки, которую Настасья на травках выстаивала, да и выпил разом полстакана в память Васильича.
- Вечная, - говорю, - тебе память, Феликс Васильевич, и не волнуйся ни о чем, я за тебя поквитаюсь, и семью твою от всех бед огражу, насколько сам жив буду...
Тут мне другая мысль в голову пришла. А не мог паспорт в машине остаться, в "бардачке"? Ведь и прав, и техпаспорта я нигде не вижу. Нет, думаю, скорее, он все эти документы при себе носил, но уточнить не мешает. Позвонил я в больницу, позвал Петра Ильича, спрашиваю у него:
- Скажите, а какие-нибудь документы у Васильича были?
- Права и техпаспорт мы у него в кармане пиджака нашли, - отвечает врач. - И ещё кой-какие бумаги, до его предпринимательства относящиеся. Накладные там, доверенность одна имеется нотариальная... Все уже в отдельный пакет сложили, чтобы родным вернуть. Паспорта там не было, уверяю вас. Что, найти не можете?
- Не могу, - признался я. - Вот, свидетельство о рождении нашел, пенсионную книжку, военные дела... Может, они паспорт заменят? Очень не хочется его жену тревожить...
- Я посоветуюсь, - отвечает врач. - Может, и позволят по свидетельству о рождении все бумаги выписать. Но вы продолжайте искать. Может, ещё какие-нибудь места припомните, где его паспорт может находиться.
- Погодите, - говорю я. - Вы сказали, там доверенность есть, на кого-то им выписанная? В доверенности всегда паспортные данные указываются. Может, вы перепишете их оттуда, для всех ваших бумаг, чтобы дело не стояло? Якобы с паспорта списали... А потом и паспорт найдется, не мог же он сквозь землю провалиться.
- Ничего идея, - говорит врач. - Знаете, если нас трясти начнут, чтобы мы поскорей все бумаги о смерти оформляли, то мы так и сделаем.
Попрощался я с ним, положил трубку, малость успокоившись. Хоть дело задвижется, не будет Васильич ждать в морге, когда всю волокиту с его документами утрясут, по-человечески похороним, в должный срок... Ведь и вся организация похорон на меня ложится.
А почему только на меня, думаю? Неужели его друзья-ветераны, вместе с которыми он торговлю вел, устранятся?
И, представьте, только подумал, как в дверь звонят. Я сразу пистолет за пояс, свитер одернул, пиджак застегнул, и только потом дверь открыл. Двое на пороге стоят - те, которых я вместе с Васильичем у палатки видел, они тоже товар разгружать помогали. Одного, помню, Борисом зовут, Павловичем, кажется, а как второго - запамятовал.
- Заходите, - говорю. - Я тут потихоньку в квартире прибираюсь, да прикидываю, как похороны организовывать. Не поверите, но только о вас подумал, а вы уже здесь, легки на помине!
- Ну, - говорит Борис Павлович, - выходит, мы друг у дружки мысли читаем, и неудивительно.
А второй, имени которого не помню, кивает.
Прошли они в квартиру - и ахнули.
- Да, - говорят, - поработали мерзавцы!
- Это ещё что, - говорю, - вы бы вчера видели, до того, как я за уборку взялся! Сегодня к вечеру, авось, совсем пристойно будет.
- Так и наши жены подойдут, помогут, и мы подсобим, верно, Лексеич? говорит Борис Палыч, и я, по крайней мере, теперь соображаю, что второго Лексеичем зовут. - Так что только скажи, что и как делать, а мы все исполним.
- Это хорошо, - говорю, - потому что в тех делах, что больших хождений требуют, я не то, чтобы очень. И с готовкой стола тоже. Тут женщины весьма даже пригодятся. Ну, и любой мужик к делу потребуется, когда с моргом надо будет разбираться и гроб нести.
- Все сделаем, не беспокойся, - заверяют они, и пол-литра достают. Давай, говорят, по нашей по солдатской в светлую память Феликса Васильевича, пусть земля ему будет пухом, и за здоровье его жены и дочери, чтобы они оправились и больше бед не ведали, и хоть на душе у них незаживающих шрамов не осталось.
Я так понял, они, как и я, с самого утра озарились маленько, с тоски да с печали.
Сели мы на кухне, дернули по одной и по второй, и в память и во здравие, и я говорю:
- Как по-вашему, кто это подлое дело учинил? Те трое, которых я вчера утром возле палатки видел?
- Почти наверняка они, - отвечает Палыч. - Братья Сизовы, расперемать их так. Только со вчерашнего вечера их уже не трое, а двое.
- Как это? - спрашиваю я, со всем выразимым недоумением.
- А вот так, - принимается объяснять Лексеич. - Вчера поздно вечером среднего брата, Олега, пристрелили насмерть, прямо у рынка.
- Надо же! - ахаю я. - И кто, по-вашему, это сделать мог?
- По-разному люди толкуют, - говорит Палыч. - Милиция сегодня весь рынок опрашивала. Но, в основном, думают, что это или кто-то из торговцев, которым надоело непомерную дань платить, или война банд началась. Эти братья Сизовы, говорят, многим крупным бандитам поперек горла встали, потому что они даже бандитского закона не признают. Одно время слухи ходили, что есть над ними кто-то покрупнее, потому что иначе получалось, что они одной наглостью и готовностью на любое зверство пойти рынок держат, а сами, к тому же, не очень умны, чтобы до каких-то вещей додумываться, но их хозяина так и не удалось вычислить. Сперва говорили, что это Кусок, самарский "авторитет", как эту сволочь теперь называют. Но Куска убили в прошлом году, а на Сизовых это не отразилось...
- Да директорская "крыша" их сделала! - перебивает Лексеич. Директору надо торговлю своими изделиями вести, а какая тут торговля, когда все в страхе перед Сизовыми ходят!
- Это какого директора? - спрашиваю. - Букина, что ли?
- Его самого! - говорит Палыч. - Когда это вы познакомиться успели?
- Да заезжал вчера, соболезнование выразить, - объясняю. - Вот и познакомились маленько. Значит, у него и "крыша" есть? Зачем она ему?
- Как зачем? - удивляются мои гости. - Он же такие дела крутит, что без "крыши" никак нельзя!
- Какие дела? - спрашиваю. - Он мне плакался, что их налогами душат, с работниками завода рассчитаться не может!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46