«Хочу, чтобы мы с Вадимом никогда не расставались! Хочу, чтобы я оказался его братом или сыном! Считаю до трёх… раз… два… три…»
Лёшка не помнил, успел он досчитать до трёх или нет, потому что проснулся утром следующего дня.
Глава шестая
Визитёры
Они явились в тот момент, когда Мария Александровна подала завтрак и Кусков, изо всех сил подражая Вадиму, заправил край крахмальной салфетки с монограммой за ворот рубашки. Художник наверняка их ждал. Лёшка заметил, как он поглядывал на часы.
— Сиди! Ешь! — строго сказал художник, когда Кусков хотел кинуться открывать двери. — Это ко мне.
В прихожей послышалась иностранная речь. Лёшке захотелось выскочить в коридор и посмотреть на пришедших, но он помнил вчерашний ледяной взгляд Вадима и его слова: «Разве ты не знаешь, мальчик, что подслушивать нехорошо?» — и поэтому сидел как приклеенный к кухонному табурету, хотя и умирал от любопытства.
И вдруг Мария Александровна взяла поднос, поставила длинные хрустальные бокалы, хлопнула пробкой бутылки с шампанским и осторожно, чтобы не расплескать вино, открыла дверь, что была прямо перед Кусковым. Оказывается, это была вторая дверь в мастерскую! И мальчишка увидел двух гостей, которые что-то рокотали по-английски, и мольберт, и вчерашнюю картину на мольберте.
Да! Это была она. Лёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.
Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».
Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.
— Вот гады! — прошептал Лёшка. — Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…
Вадим обернулся, увидел Лёшку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете. «Психует, что картину продал!» — решил Кусков и не обиделся.
Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.
— Сколько эта картина стоила? — спросил, как бы между прочим, Лёшка.
И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.
— Зачем тебе? — спросил он.
— Вы не расстраивайтесь! — сказал Лёшка. — Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!
Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Лёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:
— Выкинь из головы!
— Что, её нельзя назад купить?
— Я сказал — забудь, не стоит она того.
«Это он от гордости так говорит, — подумал Лёшка. — В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»
— Это искусствоведы были? — спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.
— Ты что, ненормальный?
— Но они же на полотно в кулачок смотрели.
— А… — зло улыбнулся художник. — Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…
«Это он на иностранцев злится, — подумал Лёшка, — потому что картину жалко».
— Они вроде тебя: сразу «сколько стоит?», — говорил Вадим. — Но ты — мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают — чем дороже, тем лучше! Ну что ж, спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! — Художник засмеялся.
Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.
— Сколько стоит… — сказал он. — Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось — способности, мечты!
Лёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.
— Когда настоящее произведение искусства — тогда всё меняется, настоящий художник — человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?
— Не-а! — сознался Лёшка.
— Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял — неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!
Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, — и Лёшка сиганул бы в любое пламя.
— Ладно, — сказал Вадим, вставая, — разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.
Глава седьмая
Дел различных суета
Первое дело, которое нужно было выполнить Лёшке, — поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал: «Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция». И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.
Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Лёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…
Он прошёл мимо школы, где последнюю неделю перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа: у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно — двадцать второго апреля — их приняли в пионеры.
Лёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.
Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.
Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.
— Во! — сказал он, пожимая приятелю руку. — Мамаша гитару приволокла, говорит — премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?
— А чего ты не в школе?
— Я с физкультуры отпросился: мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…
Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам:
По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд Воркута — Ленинград…
— Вот тут у меня переход не получается…
— Как там? — спросил Лёшка.
— Да! — Штифт махнул рукой. — Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…
— Так! — Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. — Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…
— Да погоди, погоди… — говорил Штифт.
— Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!
Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.
— Ты кто? — спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.
— А ты кто? Что ты тут делаешь? — опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.

— Я — Колька, — сказал мальчишка. — А ты Алёша? — И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.
— Не! — пробормотал он. — Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.
— Не Алёша, — поник мальчишка. — А я думал — Алёша.
Он, понурив голову, поплёлся в комнату, Кусков двинулся за ним.
— Нету Алёши, — с тяжёлым вздохом сказал Колька. — И где он — никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.
Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, — значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.
«Ну вот, — подумал Лёшка. — Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело: не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.
— В морг поехала! — усмехнулся он.
— Ага! — кивнул мальчишка. — А меня тут оставили. Если, мол, Алёша жив и придёт, его надо покормить. Вот я сижу, жду, обед грею.
— Спички детям не игрушка!
— Я всегда сам разогреваю! — сказал Колька. — Я не спичками, а электрозажигалкой. Она как пистолет: ты-дых — и загорелась.
— Где ж ты научился? — спросил Лёшка. Раньше он никогда с такими малявками и не разговаривал.
— Чему война не научит, — по-стариковски вздохнул Колька.
— Кто так говорит?
— Не говорит, а говорил, — опустил голову Колька. — Дедушка мой говорил, у него потом осколок стронулся…
— Куда стронулся? — спросил Лёшка и вспомнил тот чугунок, что бабушка подняла.
— «Куда»… В сердце, куда же ещё! Тебя как зовут?
— Иванов, — торопливо ответил Лёшка.
— Ты есть будешь? Папа целую кастрюлю щей наварил.
— Он у тебя и щи варить умеет? — зло усмехнулся Алёшка.
— Он всё умеет, — гордо ответил Колька. — И шить, и стирать, и полы мыть… Он же моряк!
«Какой он моряк!» — чуть было не сказал Лёшка, но глянул на жиденькие плечишки и пушистый Колькин затылок и не сказал.
Мальчишка, натужившись, снял с плиты кастрюлю, перетащил её на стол, поставил тарелку.
Высунув от усердия язык, отрезал большой ломоть хлеба.
— Садись, ешь, — позвал он Лёшку.
— Да я не хочу!
— Ну вот! Хлеб уже отрезанный, а ты отказываешься, так нельзя, раз хлеб уже отрезали… Я тебе уже всё налил… Садись! Несолёно? — спросил Колька. — Папа всегда посолить забывает.
Он взял щепотью соль и потрусил её над Алёшкиной тарелкой. Кусков подивился, какие у него маленькие пальцы.
— Ты не бойся! — перехватил его взгляд Колька. — Я руки мыл.
— Слушай… — Лёшке кусок был поперёк горла. — Ты всегда такой был?
— Какой?
«Как старичок», — чуть было не сказал Кусков, но осёкся.
— А игрушки у тебя есть?
— Ого! Ещё как есть! — просиял Колька. — Целый чемодан! Мало что чемодан! Мне в детдоме кахей подарили!
— Что?
— Кахей! Настольный!
— Не кахей, а хоккей! — поправил Лёшка. — В каком это детдоме?
— Ну я же в детдоме жил, когда дедушка умер. Меня же не с кем было оставлять, когда папа работал.
— Давай сыграем, — предложил Кусков.
— Ага!
Колька помчался в другую комнату, но тут же вернулся.
— Там коробка запечатанная, — сказал, потупясь. — Только ты не сердись, Иванов. Она запечатанная.
— Тебе что, её не открыть? — не понял Кусков.
— Чего там открывать! Бумажку разорвал, и всё…
— Ну так открывай!
— Я хотел с Алёшей! — прошептал Колька.
Кусков положил руку на пуховый Колькин затылок. И мальчонка вдруг всхлипнул и, обхватив Кускова, прижался к нему.
— Ты чего? Ты чего это? — растерялся Лёшка.
— Это он из-за нас ушёл! — поднял к нему мокрый нос Колька. — Это он нас не хочет!
— Да что ты!
Лёшка совсем не знал, что ему делать, только гладил Кольку по спине, где острыми бугорками вздрагивали лопатки.
— Кто тебе сказал, что он тебя не хочет?
— Папа! Он ещё сказал вчера, что если так, то, конечно, мы уйдём! Потому что нельзя Алёше жизнь ломать! Насильно мил не будешь. А я уходить не хочу!
— Ну и живи! Кто тебя гонит? — говорил Лёшка. — Живи на здоровье! Теперь у тебя всё есть: и мама, и папа… Вот книжки, — он показал на свою библиотеку из двадцати книжек, где в основном были тоненькие «Самбо для всех» или «История дзюдо». — Ты читать умеешь?
— Не-а!
— Научишься — прочтёшь. Вот тут стол письменный! Где-то тут фломастеры были — бери, рисуй!
— Нет! — сказал решительно Колька. — Здесь ничего трогать нельзя. Алёша может обидеться!
— Да ты что! Он не жадный, ему не жалко!
— В том-то и дело, — всхлипнул Колька. — Я хочу с Алёшей! И с папой! И с мамой! Чтобы все были вместе: и папа, и мама, и Алёша! Чтобы всех было много: и мам, и пап, и сестрёнок, и братишек, и дедушек, и бабушек…
— Ну что ты зарядил! Лёша теперь занят! У него другая жизнь…
— Тогда мы уйдём! — упрямо повторил Колька.
— Никуда ты не уйдёшь! — обозлился Кусков. — «Уйдём»! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!
— Иванов! — закричал ему вслед Колька. — Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!
— Ну, видал? — спросил Штифт, потупясь, словно это он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых. — Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: «Алёша! Алёша!», страдает! А может, слушай, ты это…
— Что! — закричал Кусков. — Что «это»!
— Ну это… Назад придёшь? А?
— Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет — перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! — кричал Лёшка. — Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!
— Ну чё ты! Чё ты! — бормотал Штифт.
— Матери передай, что я уехал.
— Она спросит — куда?
— В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: «Ваш бывший сын вам желает счастья!»
— Ну ты даёшь! — покачал головой Штифт.
— Вот так и передай!
— Ладно! — буркнул Штифт.
Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.
«Размазня несчастная! — подумал он о своём приятеле. — Нужно пойти к моей матери и сказать: «Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает». А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали. Отец! — решил Лёшка. — Отец выручит. Так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать».
И он пошёл к отцу в бар.
Глава восьмая
Хождение «в народ»
У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20