Dios-Vienne - Бог явился...
Да, Бог явился. Внезапный озноб пронизал меня, и мной овладел ужас перед чем-то, чему нет названия, чем-то темным, грозным, исполненным опасностей, и оно неотступно стояло передо мной - как темная масса дубового леса на горизонте...
Я с трудом заставил себя войти в жаркую, пропахшую вином и табачным дымом комнату. Гюнтер и Брокендорф уже забыли свою ссору и заснули вповалку прямо на соломе, настеленной на пол в углу. Донон сидел на столе, вертел в руках кинжал маркиза, любуясь искусной резьбой на рукоятке. Посреди комнаты стояли Эглофштейн с ротмистром Салиньяком, который держал обеими руками за воротник бурно жестикулирующего и кричащего человечка.
- Эглофштейн! Тот бродяга, которого вы велели расстрелять, - это был маркиз де Болибар! - крикнул я. Веселье, которое возбудило это известие, даже удивило меня.
Мне ответил рокочущий смех.
- Еще один маркиз де Болибар! Вот и Салиньяк изловил своего! Сколько же их бродит ночью по городу?
Эглофштейн сдернул с лица человека, приведенного Салиньяком, черный шелковый платок, какие часто носят в Испании женатые мужчины, отправляясь на поиски любовных приключений. И мы оба сразу узнали это лицо.
- Ну, товарищ! - пуще прежнего захохотал Эглофштейн, обращаясь к Салиньяку. - Ты купил на конском рынке осла! Уж только, пожалуйста, не вешай нашего достопочтенного алькальда за шпионаж. Я думаю, он нам еще очень пригодится!
Глава VII. НЕМЕЦКАЯ СЕРЕНАДА
Когда Эглофштейн "разоблачил" сеньора алькальда города Ла Бисбаля, мы все трое начали неудержимо смеяться. Даже я забыл о пережитом ужасе. Мы подняли такой шум, что проснулся лейтенант Гюнтер. Он поднялся, зевая и протирая глаза кулаком. А Брокендорф продолжал храпеть - и так громко, словно хотел вышибить дыханием окна и двери.
- Что тут у вас? - спросил Гюнтер.
Алькальд скривил рот в кислой усмешке, сердито и растерянно мял шляпу в руках и смотрел на нас так, будто только что проглотил вместо анисового сахара щепотку мышиного помета.
- Сеньоры! - сказал он. - По-нашему, иногда ночью лучше сорвать покрывало с чужой постели, чем со своей! - И, превозмогая раздражение, продолжал: - У нас в городе есть бабенки, они куда красивее дам, гуляющих вечерами между колоннами Пале-Рояля. - Он, видимо, гордился и тем, что в городе немало красивых женщин, и тем, что сам много поездил по свету и в Париже чувствовал себя как дома, почти как в Ла Бисбале.
- Ну, я на ваших улицах особых редкостей не заметил, пренебрежительно усмехнулся капитан Эглофштейн.
- Да это - отруби! - ревниво воскликнул алькальд. - Все, что вы видели, - это только для нас. А для господ офицеров императора найдется печенье из более тонкой муки. - Он прикрыл глаза, посмеиваясь и прищелкивая языком.
- Ну да, белая мука, точно! - презрительно бросил Донон. - А вернее яичный белок и Turnisol, которыми ваши бабы замазывают свои морщины и выглядят как нескобленая бычья шкура, я-то хорошо это знаю!
- Не надо так говорить, сеньор! - обиженно возразил алькальд. - Когда вы увидите Монхиту, вы не найдете на ее щеках ни белка, ни чего-либо подобного. Ей всего семнадцать лет, но мужчины бегают за ней, как луговые лягушки за красным мотыльком.
- Так дайте ее сюда! - крикнул вдруг пробудившийся Брокендорф из своего угла. - Она кто? Дочка портного? Или шлюшка парикмахера?
- Нет, ее отец - дворянин, сеньор, один из тех, кого весь свет почитает как родовитых господ, но при этом он так беден, что у нее никогда не было незаштопанной рубашки. И времена нынче скверные, налоги и проценты стали просто невыносимы. Он почтет для себя за честь, если его дочка удостоится внимания господ офицеров.
- Он занимается каким-нибудь ремеслом? - поинтересовался Донон.
- Он пишет картины, - сообщил алькальд. - Портреты королей, императоров, образа пророков и апостолов. Предлагает их на продажу у церковных дверей, а по вечерам - в трактире. Он очень искусен, умеет рисовать и людей, и животных: святого Роха он изобразил с собакой, святого Никасия - с мышью, святого Павла - с вороном.
- А его дочь? - спросил Гюнтер. - Если ей не больше семнадцати, так девицы этих лет в вашей стране - как волынки у нас в Германии: только тронь, они сразу визжат...
- Его дочка, - заверил алькальд, - будет рада принять господ офицеров.
- Так - alons16! Вперед! Что мы здесь сидим? - возбужденно возгласил Брокендорф. - Раз есть у ней горшочек, так я хочу в нем повариться!
- Но нынче уже слишком поздно, - осторожно возразил алькальд, глядя на пьяного капитана с беспокойством. - Может, в другой раз, сеньоры, может завтра после обеда? В это время сеньор дон Рамон д'Алачо уже спит. Сегодня, я думаю, лучше всего лечь в постели...
- Вы готовы? - сразу подавил его Эглофштейн властным тоном. - Да? Тогда не говорите больше, пока вас не спрашивают! Вперед! Возьмите факел и пошли! Салиньяк! Пойдете с нами?
- Я жду моего слугу. Не знаете, барон, куда он девался?
- Товарищ! - Эглофштейн уже накинул плащ. - Вам опять не повезло с выбором слуги. Он оказался вором. У одного из моих солдат он поутру стащил кошелек. Кошелек нашли при нем, но талеры исчезли.
Салиньяк не казался ни удивленным, ни обиженным.
- Ну и что, вы его повесили? - спросил он, не подымая головы.
- Не совсем так, товарищ! Мы его расстреляли здесь же, во дворе. Ведь плотники обещали нам виселицу только на той неделе...
Ответ ротмистра прозвучал достаточно странно. Я часто вспоминал его слова в последующие дни.
- Я так и знал, - мрачно вымолвил он. - Еще ни один человек, который проходил со мной какой-то путь, не заживался после этого долго...
Он повернулся к нам спиной и зашагал по комнате.
А мы вышли и побрели, ступая след в след по глубокому снегу и завернувшись в свои плащи, за алькальдом. Он провел нас по Калле де лос Аркадес, затем через улицу Кармелитов и по "широкому бульвару", на котором едва ли две телеги могли разъехаться. Всюду царила тишина и безлюдье, потому что полуночная месса уже давно закончилась. Мы миновали церковь Богоматери дель Пилар и у башни Хиронелла вышли на площадь, окруженную шестью каменными статуями святых в человеческий рост.
Весь этот путь мы прошагали молча и дрожа от холода. Только алькальд болтал, останавливался через каждую сотню шагов и показывал нам своей палкой с серебряным набалдашником то на какой-нибудь дом, то на часовню. Вот здесь, рассказывая он, до прошлого года жил человек, кузен которого служил советником королевского трибунала. А там одно время проживал судья Королевского суда по делам Индий, известный дон Антонио Фернандес; на другом месте останавливался в жаркий день отдохнуть по дороге архиепископ Сарагосы, потому что одной из его лошадей надо было сменить подкову. В маленькой молочной справа от церкви в прошлом году случился пожар и погибла жена владельца. А вот в той лавке господа могут купить все, что потребно офицеру для его службы...
Перед церковью алькальд задержался подольше, перекрестился и указал на лист бумаги, приклеенный к церковной двери.
- Здесь записаны имена всех граждан, которые в этот раз предаются позору за нарушение поста или непосещение исповеди. Наш отец настоятель...
- Желает, чтобы зарос твой рот, да чтоб и с ним то же сделалось! - зло крикнул Гюнтер. - Что ты заставляешь нас мерзнуть! Веди дальше! Мы за тобой идем не затем, чтобы молиться!
Он умолк, споткнувшись о труп осла, занесенный снегом, - прямо посреди улицы. Вымочив одежду в снегу, он вскочил и начал яростно бранить Испанию, всю страну и ее жителей, которые не умеют поддерживать у себя порядок и виновны в его неприятности.
- Что за страна - грязь и безделье! Навоз на улицах, ржавчина на железе, дыры да заплаты, в деревьях - черви и на всех полях - сплошь сорняки!
- Здесь даже луна - дура, не знает никакого порядка! - подхватил хмельной Брокендорф. - Вчера она была худа, как сушеная селедка, а сегодня растолстела, будто супоросная свинья!
Так мы наконец добрались до дома дона Рамона д'Алачо, дочь которого звалась Монхитой. Домик был низенький и плохонький и стоял на углу площади Шести Святых.
Гюнтер взялся за дверной молоток и начал громко стучать.
- Эй! Сеньор дон Рамон! Отворите! К вам гости пришли!
Но в доме все было тихо. Снег пошел гуще, и хлопья прямо висели на нашей одежде и шапках.
- Смелее! Вышибай ворота! - закричал Брокендорф, хлопая руками, чтобы согреться. - Ломай их, они же не крепче английских линий при Торре Ведрах!
- Отворите, сеньор сонного дома и храпова двора! - орал Гюнтер, обрабатывая створку ворот молотком, - Отворяй, или мы вышибем двери и окна!
- Живо отворяй, не то мы и печки в твоем доме разнесем! - рычал Брокендорф, совсем позабыв, что он снаружи, а печи - внутри, если они вообще есть...
В соседнем доме отворилось окно и высунулась голова в колпаке с кисточкой. И сразу же исчезла, со стуком захлопнув окно. Видно, наши заснеженные плащи напугали полусонного горожанина, и он теперь, дрожа, забрался в постель и шепчет своей жене, что шесть святых слезли с постаментов и шумят перед дверью соседа...
Но тут же сверху до нас донесся гневный и властный голос:
- Эй, вы, адский сброд, тысяча крестов, кто это там? Кричали по-испански, и Донон вскипел:
- Он может ругаться как боцман, но и я умею не хуже! - И заорал: Разрази тебя гром девяносто девять раз! Отворяй, сволочь!
- Кто это?! - гневно прогремел голос.
- Солдаты императора!
- Какие вы, к черту, солдаты? - еще резче ответил голос. - Дерьмовые ткачи, трубочисты, золотари, метлы вам возить, а не в армии служить!
- А ты кто такой, мушиная душа?! Вот запеку тебя в пирог, будешь меня знать! - зарычал Брокендорф, особенно разозлившись от того, что какой-то испанец посмел обозвать его золотарем - чистильщиком сортиров. Но он и не обратил внимания, что человек, ругавшийся наверху, перешел на немецкий...
- Дон Рамон, сойдите вниз, пожалуйста, и отворите им! Я хочу посмотреть, кто это там решил запечь меня в пирог! - громко, но уже куда спокойнее проговорил голос наверху.
Мы услышали шаги внутри дома, и деревянная створка заскрипела. Потом дверь отворилась, и появился маленький человек с огромным горбом. На ногах у человечка были гамаши из кирпично-красной материи. Кисточка его шерстяной ночной шапочки спадала на левое ухо. Он забавно поклонился нам, описав дугу зажженной лучиной в руке, и тень его походила на груженого вьючного мула, который наклонил шею, чтобы полакать из котелка.
Мы пошли за ним наверх и очутились в комнате, заполненной принадлежностями живописца - мольбертами, подрамниками, а посреди стояла рама с образом испанского Сант-Яго - святого Иакова Кампостельского, голова и одна рука которого были уже написаны в красках. Оттуда мы перешли в другую комнату, неосвещенную, но в камине слабо тлели уголья, и перед ним сидел человек и грел ноги у топки камина. Подле него стояла пара высоких кавалерийских сапог, а на столе - несколько стаканов, бутылка вина и большой канделябр на три свечи a la Russe17.
Едва мы вошли, он обратил к нам свое лицо, и мы с удивлением и испугом узнали нашего полковника. Значит, это ему мы закатили такую "серенаду" у ворот! Но теперь мы стояли перед ним, и убегать было поздно...
- А ну, давайте-ка сюда! - бросил он нам навстречу. - Кто из вас тот повар, что надумал запечь меня в пирог?
- Эглофштейн! Вы должны говорить. Вы все сможете... - услышал я шепот Донона.
- Господин полковник! - выступил вперед адъютант. - Простите нас! Уж вас мы ни в коем случае не имели в виду!
- Ах, не имели в виду! - звучно захохотал полковник. - Эглофштейн, я вам охотно верю, что сейчас вы были бы рады оказаться от меня подальше! Куда-нибудь на Яву - за перцем? Или за корицей - в Бенгалию? Или на Милункские острова, где растут мускатные орешки, а, Брокендорф? Ну, кто здесь "мушиная душа"?
Полковник, порою крайне гневливый, особенно когда его донимала мигрень, сегодня был явно в благодушном настроении. И мы сразу успокоились.
- Уж вы простите его, господин полковник! - сказал Эглофштейн, указывая на Брокендорфа, который стоял с растерянным видом грешника, словно разбойник Варавва на пасхальном мирокие. - Он и вообще дурень, а тут еще перепил лишнего!
- Ему не хватает bene distinguendum18, - вставил - во извинение Брокендорфу - латинист Донон.
- Иди-ка сюда, маленькая кокеточка! - позвал полковник и вынул из кармана коробочку. - Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!
В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо,
- Вот он - капитан Брокендорф! - представил полковник. - Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток...
Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.
- Но - хороший солдат, я в этом убедился при Талавере! - благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.
- Не трубочисты, не золотари - мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.
Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.
- Эглофштейн! Йохберг! - подозвал он нас. - Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка? - Он налил вина в стаканы. - Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?
Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.
- Послушай, Эглофштейн! - сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она - не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?
Мы изумленно воззрились на Монхиту - я, например, не обнаружил в ней ничего, что позволило бы сравнить ее с Франсуазой-Марией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23