— Нет здесь никакой козьей морды, снимай плащ.
— Ну-у-у? Нет, подожди, мне интересно, он что, будет прятаться в шкафу?
— Николаев, смирно! В ванную шагом марш!
— Я понимаю, — он гнусно ухмыльнулся и погрозил ей пальцем, — я хочу видеть эту… Я только осмотрю шкаф, ладно, но если эта… запряталась в шкафу, пощады не будет, клянусь, все отделение узнает.
Он осмотрел не только шкаф, но и балкон, кухонный стол, корзину для белья, запутался в занавесках, потом пополз по полу под тахту. Там он застрял, несколько раз дернулся и вдруг мирно захрапел.
Ева включила музыку и съела всю курицу. Подумав, вытащила Николаева из-под тахты за ноги и усадила, приладив кое-как в диванных подушках на полу.
— Николаев… Николаев! Смотри. Ева разложила на полу три апельсина и танцевала между ними, снимая юбку.
— Стриптиз… Понимаю.
Но дальше Ева раздеваться не стала. Она медленно села на шпагат так, что один из апельсинов оказался у нее между ног. Упираясь руками в пол, она опускалась и приподнималась над апельсином под музыку.
— Модерн Токинг! — правильно определил музыку пьяный Николаев. — А я могу сесть на два стула в шпагате, как Шварценеггер! Щас!.. Минуточку…
Ева легла на спину, приподняла блузку и положила апельсин на пупок. Напрягая живот, она стала подбрасывать апельсин вверх в такт музыке.
— Класс, — одобрил Николаев. — Это потому, что у тебя такой… удобный… пупок у тебя, короче, удобный… А Митрюхин из наркотиков, он животом мог монету зажать… вот тут… — Николаев стал вытаскивать свою рубашку из джинсов. — Но он упитанный такой… Танец живота танцевал… Ничего… Ему в пупок можно бы магнитофон заделать, в жизни не нашли бы… а он, дурак, на грудь нацепил… Пристрелили… — Николаев задумчиво разглядывал стулья, которые он подтащил к себе.
— Николаев… А, Николаев! — Ева теперь легла на живот, подняла ноги вверх, коснулась ступнями затылка, достала их руками и покачивала апельсин на спине. — А кто это — козья морда?
— Нет, ты меня извини… но тоже ведь… машина-то стоит. Вот так твоя, а вот так — его, я ж не дурак! Я ничего такого не хотел, пойми, просто пожрать… Я вообще решил, что должен тебе нравиться, я очень… положительный и хороший, а этот… он же не разведется никогда… У него — карьера.
Ева подошла к окну. У подъезда стояли три автомобиля. Сначала машина Хорватого, потом ее, потом Николаева. Ева обшарила взглядом двор. Никого, уютно всхрапнул Николаев.
Ева натянула теплые рейтузы, надела кроссовки, куртку, взяла апельсин, выключила свет и спустилась к машине, осторожно щелкнув замком двери.
Хорватый спал, открыв рот и закинув голову назад, в своей машине. На скамейке шепталась парочка. Стараясь двигаться аккуратно, Ева выехала.
Дома уже засыпали, но дороги плыли горящими потоками машин. Ева любила ночные дороги, расплавленное золото фар, не тишину — и не шум, а словно сонный пульс, полудрему никогда не засыпающего города. На кольцевой она выжала педаль до отказа и понеслась по дороге, включив музыку на полную громкость. Через полчаса руки стали дрожать от напряжения, она заблудилась, свернув на незнакомую дорогу, остановила машину, вышла в огромное открытое пространство поля и гудящих проводов и попала прямиком в огромное звездное небо. Вдали, внизу, светилась желтым заревом Москва, ослепляя небо и пряча звезды. Здесь было темно и ветрено, звезды так и напирали. Ева заметила, что опять плачет. Ей было жалко Хорватого, его жену, и Николаева, и себя, ей было жалко город, который слепит звезды и никогда их не видит.
Пятница, 18 сентября, утро

Гнатюк хмуро оглядывал молодую женщину, крупную и красивую — той странной красотой, которая обычно его пугала. Его пугали все женщины больше его ростом, а эта была к тому же вся какая-то растрепанная, возбужденная, слишком откровенно, на его взгляд, одета. И представляла такую профессию, с которой Гнатюк никогда раньше не сталкивался. В прошлом году, когда потребовали обязательные психоосвидетельствования руководящего состава, Гнатюк гордо принес справку о том, что не состоит в психдиспансере на учете, а тестирований избежал. Он чувствовал сейчас нутром большие неприятности, которые может свалить на него эта красотка.
Гнатюк надеялся, что тестирование, проведенное с Евой Кургановой, просто приобретет форму еще одной бумажки, ляжет в дело, бумажку эту можно будет даже изучить при необходимости. Чего он больше всего не ожидал, так это разрешения Министерства внутренних дел на «проведение необходимых разработок по специальности» Далиле Мисявичус, аспирантке, занимающейся, как было написано в разрешении, «микроклиматом служебных взаимоотношений в коллективах с повышенной ответственностью». Получалось, что эта аспирантка, изучая ЧП с Евой Кургановой, решила на научной основе, написав на этом диссертацию, наблюдать и изучать тот самый микроклимат служебных взаимоотношений, который был для Гнатюка работой и жизнью одновременно.
Далила видела неодобрение во взгляде Гнатюка, но решила не сдаваться. На его настойчивые предложения оставить бумаги у него для просмотра она отвечала в третий раз, что дело не терпит отлагательства. Она немедленно должна довести до сведения начальства информацию об ужасной опасности, грозящей управлению и всей правоохранительной системе. Гнатюк сдался, надел очки, тяжело вздохнул и почти пять минут пытался прочесть первую строчку отчета. Наконец он не выдержал.
— Что это тут написано? — Он показал большим желтым ногтем на начало страницы.
— Это медицинский термин, я могу объяснить. Это что-то вроде диагноза.
— Маниа… кально стери… мери..
— Проще говоря, маниакальный синдром.
— А почему бы все это не написать проще: виновна в том-то и том-то… Синдром…
— Она ни в чем не виновата!
— А как же опасность для правоохранной?..
— Я надеялась, когда шла сюда, найти понимание, а не сарказм.
— Сарказм — это диагноз?
— Послушайте, я понимаю, что я слишком молода, чтобы привлечь ваше внимание на профессиональном уровне, я просто прошу выслушать меня и понять.
— У вас есть десять минут. Но я предпочитаю работать по бумагам, в одиночестве. Вероятно, это странно выглядит при том, что я — руководитель… Но мне лучше думается, когда я один, а информация, и желательно доказанная информация, лежит передо мной на бумаге.
— У меня есть информация на бумаге. Я ее вам оставлю. При все этом я считаю Еву Николаевну социально и профессионально опасной.
— До какой степени — опасной?
— До крайней степени.
— Ладно, — сдался Гнатюк, — объясняйте. Только… без специальной лексики, если можно, а то я отвлекаюсь.
— Уже по материалам первого тестирования можно было заметить странную навязчивую ориентацию обследуемой. Эта странность заключается в несовместимости ограниченного… Ну хорошо, — махнула рукой Далила, заметив, как скривился Гнатюк, — давайте попробуем проще… Перед нами целеустремленная натура, цельная, богатая, но достаточно ограниченная в своей целеустремленности. Это понятно? Гнатюк медленно закурил и кивнул.
— Все стереотипы ее поведения добровольно ею же себе и навязаны. Условности в отношениях соблюдаются с маниакальной ненормальностью. Она так исполнительна в работе, что была бы опасна в любой профессии, а ваша профессия — это полная катастрофа. Если бы она работала бухгалтером, никто никогда не подчистил бы ни одного отчета, но и не получил бы ни одной премии! И это при том, что она любит не работу — она любит себя в своей работе! Воспитывая детей, она изуродовала бы множество судеб не причесыванием под одну гребенку, а навязанной классификацией каждого индивидуума под личность! Она талантлива и не может представить, что у кого-то может этого таланта не быть, она бы выкапывала эти таланты у каждого ребенка насильственно, до полного разрушения индивидуальности. Особенно опасна она тем, что красива. Уродство служило бы барьером, предостережением всем, кто с нею контактирует, красота завораживает, лишает мозг элементарного анализа.
— А вот, к примеру… Извините, перебил, но вы так хорошо все объясняете… К примеру: Ева — продавец? — Гнатюк смотрел строго, но глаза улыбались.
— Продавец… Если бы вы жили рядом с ее магазином, то уже через месяц ели только правильную пищу и только церемониально.
— Как это?
— Если бы вы купили у нее чай, его надо было бы пить из специальной фарфоровой посуды и с гейшей, колбасу вареную есть с газеты и плохо порезанной, попроси вы бутылку плохого портвейна, вы бы получили на закуску кильки в томатном соусе… Для коробки шоколадных конфет нужна была бы роза, для коньяка — лимон, и заметьте! — никакого спасения.
— Что, вообще?
— Ну как вообще… Я ведь не сказала ничего такого, чего, к примеру, не делает мужчина для любимой женщины. Но он это делает по собственному желанию, он любит, пьет чай по-японски, ест колбасу с газеты, пока ему это не надоест.
— Значит, я как покупатель тоже мог бы сменить магазин?..
— Конечно, вы очень правильно мыслите! Теперь представьте… — Психоаналитик возбужденно схватила свои волосы и попыталась закрутить их сзади узлом. Безрезультатно. Она села боком на стол Гнатюка, не заметив его ошарашенно округлившихся глаз. — Если вам надоест этот магазин, где вам все так правильно навязывают… вы… ну!
— Пойду в другой.
— Правильно. Если вам надоест зеленый чай в постели по утрам, вы разобьете чайник, прикрикнете на жену, обругаете правильное питание и заварите кофе! Но если вы… в камере… с решетками… И вам не ступить ни шагу — вы нарушили закон.
— Я понял. — Гнатюк попробовал вытащить бумаги из-под крутого бедра Далилы, она встала. — Ева Николаевна чересчур исполнительна и бескомпромиссна.
— Это все, что вы поняли?
— А что, есть еще что-нибудь?
— Да так, один пустяк… Пустячок… Она профессионально опасна.
— Ну, я так подумал, по-вашему, она и в магазине была бы опасна, и как жена.
— Но у вас был бы выбор, вы помните? Ева выбрала такую профессию, когда у ее объектов внимания выбора нет. Она эгоистично замкнута, подвержена циклотимии!..
— Я уже просил без терминов, вы все так хорошо объясняли с магазином… Знаете, как обзовет ее состояние наш прокурор? Он назовет это болезнью новичков. Органы — все-таки власть, новичок ловит преступника, а наказание оставляет желать лучшего… Кстати, вам надо непременно с ним на тему этой болезни побеседовать, это будет полезно для вашей… диссертации.
— Эта ваша… болезнь новичков, она может быть только там, где ловят и наказывают, а Ева будет бороться в любой профессии до конца, она опасна, понимаете! Как следователь Курганова вбила себе в голову, что она выше своих сослуживцев. Она крайне честолюбива, но ей не нужны признание и награды. Только наслаждение от победы! Это же просто катастрофа в вашем ведомстве, ведь, добивайся она повышения в чине, признания, ее можно было бы контролировать определенными требованиями того же устава! Но служебная этика, государственные законы и общественная мораль — это не для нее! Это для посредственностей, а ей только мешают получать удовольствие. А вдруг… — Далила приблизила свое лицо почти вплотную к лицу ошарашенного Гнатюка. — Представьте только, что все ваши бандиты в ее подсознании виноваты не столько тем, что совершали насилие по отношению к своим жертвам, а и тем, что не совершили насилия над ней!! Это, надеюсь, вам понятно?
— Да, — сказал Гнатюк и тут же поправился:
— То есть нет, ничего не понятно!
— Хорошо, объясню понятней. Ева Курганова, кроме всего прочего, отбрасывает общечеловеческие представления о сексе и строит свои. Например, она — девственница, но такая, которая с удовольствием об этом заявляет и строит на этом определенные, замечу — весьма развратные отношения с мужчинами. А что если у нее понятие девственности вообще крепко увязано с понятием справедливости? Этакая амазонка, сражающаяся со всеми мужчинами вообще?! С положительными и хорошими — в постели, но по ее правилам. А с нарушителями — при помощи оружия!..
— Я понимаю вашу озабоченность судьбами всех мужчин на свете, но как я должен реагировать на ваше заявление? Я же не могу уволить офицера только за то, что она девственница? — Гнатюк развел руками.
Далила, тяжело дыша, растерянно посмотрела на Гнатюка и прикусила пухлую губку.
— Да вы работайте, работайте, материал у вас, как я понимаю, богатый и интересный, а у меня, извините, дела! — Гнатюк встал из-за стола и открыл дверь, провожая Далилу. — Только имейте в виду, мне Ева очень нравится. Как специалист! — Гнатюк выставил указательный палец как раз перед открывшимся ртом Далилы и не дал ей сказать. — И я ее в обиду не дам.
А Ева Николаевна вернулась домой на рассвете. Не обнаружив под окнами знакомых машин, набрала горячую ванну, пела там песни и ела апельсин, а потом так сладко и крепко заснула, что утром почти десять минут не верила, что сегодня не выходной, пока не вспомнила, что надо ехать на любительскую студию.
Очень хотелось есть. Ева набрала номер телефона и сообщила об этом. Ей предложили на выбор блинчики с мясом, тушеную курицу с маринованными улитками, салат из креветок с перепелиными яйцами и желе из красной смородины. Ева сказала, что можно все и без хлеба. Она не спеша оделась, подкрасилась и через пятнадцать минут приехала в маленький переулок у Арбата. В квартире на первом этаже пахло жареным мясом, хорошими сигаретами, хозяин сам открыл ей дверь, поцеловал в щеку, отставив руки в муке, и показал рукой в кухню.
— У меня в комнате мальчики едят! — сообщил он. — А мы с тобой на кухне посекретничаем: я буду вертеться, а ты кушай и говори со мной… Потом, на кухне у меня не курят.
В комнате действительно ели «мальчики», богатенькие и несчастные, они прибегали иногда подзаправиться на весь трудный день к Казимиру, но и тут не расставались с мобильными телефонами.
В прошлом году Казимир открыл небольшое кафе, еда была такой вкусной, что надо было подумать о дополнительном штате и большем помещении, тогда и пришли «защитники».
1 2 3 4 5 6 7