Теперь, меньше чем когда-либо, Гани мог позволить себе роскошь давать волю чувствам. Он был вождем и должен был помнить об этом каждое мгновение. Особенно сейчас, когда пепонго готовы вторгнуться на земли его племени.Собравшиеся воины молча смотрели на вождя, такого же неподвижного, как изваяние Наама, и терпеливо ждали его слов. А он молчал и молчал, ибо не с кем было ему поделить бремя власти, и каждое слово его отныне становилось единственным законом для мибу и должно было нести племени благо. Он не мог, не смел допускать ошибок, поскольку Мдото больше нет с ним и некому будет исправить его промах до того, как тот обернется горем для соплеменников….Молчание вождя длилось долго. Вокруг него собрались все воины, но он не смотрел на них, не слышал перешептываний, не видел переглядываний. Однако всему в мире приходит конец, и Гани, обдумав и взвесив все, что должен был обдумать и взвесить, в тот самый момент, когда терпение его воинов, казалось, готово было лопнуть, как перезрелый плод талимбы, произнес:– Пепонго подбросили в святилище змей, и те умертвили наших колдунов. Проклятые карлики сделали это ради того, чтобы лишить нас магической силы и помощи Наама. Но Всевидящий и Всемогущий пребудет со своими чадами вне зависимости от того, живы или нет Мдото и другие колдуны мибу. Мы отомстим за их смерть. Мы разобьем вероломных карликов и жестоко отомстим за смерть наших колдунов и Супруги Наама.– Мы отомстим! – хором повторили воины, потрясая копьями.– Мерзких карликов много. Нас мало. Десять гонцов должны немедленно отправиться в селения мибу и рассказать о коварстве пепонго. Они должны спеть Песню Войны и передать старейшинам, чтобы те без промедления уводили людей в долину. Мы встретим полчища карликов у Солнечных Столбов и там, у входа в долину Бенгри, дадим им бой. Двадцать пять человек пойдут со мной к Солнечным Столбам. Там мы объединимся с людьми из ближайшего селения и будем удерживать вход в ущелье до подхода остальных, если пепонго попытаются отрезать племени путь в горы. – Вождь сделал паузу, давая воинам возможность обдумать услышанное. – Пять человек останутся здесь, чтобы воздать почести нашим славным колдунам и помочь им достойно уйти к Нааму. Ты, Адабу, позаботишься о том, чтобы Мдото и его товарищи предстали перед Всевидящим и Всемогущим так, как должны представать достойнейшие. Закончив погребение, ступайте к Солнечным Столбам – каждый человек будет там на счету.Адабу поднес ладонь к груди и склонил украшенную большим пестрым пером голову.Вождь принялся отбирать гонцов и тех, кто останется с колдунами. Лицо его было по-прежнему непроницаемым, голос бесстрастным – никто из воинов не должен был знать его мысли, не должен догадываться о том, что творится в его душе. По тому, как недовольно они переглядывались и поджимали губы, нетрудно было догадаться, что приказы вождя им не по душе. Еще бы! Как будто ему самому они нравятся, подумал Гани, внутренне оскалившись от снедавшей его душевной боли. Конечно, воины считают, что глупо бросать дома и скопленный за долгие годы скарб и скот, глупо и недостойно оставлять распаханные поля и огороды, когда карлики еще даже не появились. Им кажется постыдным укрываться в горах, не сделав хотя бы попытки отстоять свои земли с оружием в руках. Они забыли о том, что колдуны мертвы и не окажут им помощи. Они не слышали последних донесений разведчиков, смысл которых в полной мере стал ему ясен лишь теперь: подпираемые войсками Кешо, решившего еще больше расширить границы своего необъятного государства, пепонго, снявшись с насиженных мест, всем скопом двинулись на юго-запад. Это не отряд, не войско, это всепожирающая туча саранчи, река огромных кровожадных муравьев, противостоять которой невозможно, а спастись сумеет лишь тот, кто своевременно уберется с ее пути. Мдото предупреждал, что рано или поздно это произойдет, и тогда даже колдуны не смогут остановить нашествие пепонго. Он давно уже уговаривал Гани начать перебираться в горные долины, однако тот все медлил, все откладывал неизбежное переселение, надеясь на какую-нибудь счастливую случайность. И вот дождался…– Вы споете старейшинам Песню Войны и скажите, чтобы они ни на мгновение не откладывали поход к Солнечным Столбам. Часть воинов должна гнать скот, а часть выступить с женщинами и детьми немедленно, – напутствовал вождь гонцов. – Бегите со всех ног, от того, как скоро вы сумеете доставить мой приказ, зависит жизнь ваших соплеменников. Будьте готовы к тому, что старейшины станут упрямиться, и напомните им, что люди дороже скота…Нанеся на лица гонцов соответствующие поручению узоры и знаки, Гани велел им отправляться в путь, а сам во главе двадцати пяти воинов двинулся к устью долины Бенгри. Ни гонцам, ни следовавшим за ним людям он не стал говорить, что, скорее всего, посланное им предупреждение запоздает. Сам он, во всяком случае, надеялся лишь на то, что дозорные успеют своевременно заметить приближение пепонго и предупредить об этом старейшин селений, а у последних хватит сил убедить соплеменников немедленно выступить к Солнечным Столбам. Слова о мести за смерть колдунов и разгроме карликов должны были поднять дух воинов, но вождь знал совершенно точно: единственное, что они могут, – это, укрыв женщин, детей, скот, скарб и стариков в горах, своими телами преградить пепонго дорогу к ним. И сделать это лучше всего у Солнечных Столбов – двух высящихся у входа в долину Бенгри утесов. Если им удастся укрепиться там, поганые карлики оставят их в покое – в конце концов, им незачем лезть в горы, когда перед ними будут лежать все западные земли этого богатого и некогда мирного края… * * * Сообщение дозорных о приближении отряда пепонго мгновенно разнеслось по Катике – самому крупному селению мибу. Мужчины, вместо того чтобы распахивать поля, собираясь в группы, ходили по селению, потрясая копьями. Женщины же, посудачив и отправив подростков пригнать скот с дальних пастбищ, вернулись к домашним заботам. Воровские набеги лесных карликов вносили в размеренную жизнь селения некоторое разнообразие, но были недостаточно веской причиной, чтобы оставлять семейство без обеда. К тому же большая часть женщин по многим приметам пришла к заключению, что настала пора засевать огороды. Причем, по мнению многих, лучше всего было управиться с этим до возвращения Гани и колдунов, с появлением которых должен был начаться полевой сев. Кое-кто, правда, не решался без благословения Наама и церемонии Оплодотворения земли копаться в собственных огородах, но на подобных дурищ Нумия не собиралась обращать внимания и глупых речей их слушать не желала.Послав пятнадцатилетнего Мбизу за буйволами, она оставила Тартунга со своей матерью, а сама, вместе с Узитави, отправилась на дальние, находящиеся за Желтым ручьем огороды. Старая Цемба попыталась было отговорить ее от этого, но самоуверенная тридцатилетняя женщина лишь отмахнулась от вечно сующей нос в чужие дела соседки. У Нумии были серьезные причины идти на огороды, но рассказывать о них Цембе она не собиралась, тем более что кое о чем та и сама должна догадываться. Карликов-то в конце концов прогонят, как это бывало уже не раз, церемонию Оплодотворения земли тоже совершат – никуда от этого не деться, а вот если урожай с огорода окажется скудным, Мараква сдержит свое обещание и возьмет в дом вторую жену. Он, безусловно, сделает это, если она даст ему хотя бы малейший повод.Мысль эта уже давно не давала Нумии покоя, и как только они с Узитави перешли Желтый ручей и принялись рыхлить мотыгами влажную землю, аккуратно укладывая в лунки проросшие семена пескойи, она начала тихонько бормотать заклинания, которые должны были помочь ей остаться хозяйкой в доме Мараквы. Заклинания, произнесенные над распаханной, обнаженной землей, которую должны оплодотворить семена пескойи, приобретали особую силу и были последней надеждой Нумии, ибо она сознавала, что упрек в неспособности вести хозяйство был лишь поводом и, даже если урожай будет хорош, Мараква отыщет предлог придраться к ней и привести в дом Джузи или какую-нибудь иную девку. Истинная причина желания Мараквы обзавестись второй женой крылась в самой Нумии, и от сознания собственной вины, пускай даже невольной, молодой женщине было невыносимо горько.Причина же эта заключалась в том, что, несмотря на красоту и силу, Нумия не умела ублажить своего супруга, и тот все чаще заглядывался на других женщин. В это трудно было поверить, но, родив троих детей и прожив с мужем больше пятнадцати лет, она до сих пор стеснялась лишний раз приласкать его, проявить свою любовь, в то же время страстно желая Маракву и тоскуя оттого, что тот все реже и реже звал ее на супружеское ложе.Еще девчонкой Нумия часто подсматривала за юношами и девушками, разбредавшимися после окончания церемонии Оплодотворения земли по окружавшим селение полям, чтобы заняться на них любовью и передать им часть своей детородной силы, и знала, как должна вести себя женщина, оставшись наедине с мужем. Не видя в том ничего предосудительного, она подглядывала за вышедшими замуж сестрами и женившимися братьями и, когда Мараква впервые соединился с ней в Танце Любви, хорошо представляла, что должна чувствовать, как в первую брачную ночь, так и во все последующие за ней. И все было почти так, как это происходило у других, как об этом рассказывали ее подруги и сама она не раз видела собственными глазами, с той лишь разницей, что, позволяя пылкому супругу ласкать себя, она совершенно не испытывала потребности и желания отвечать лаской на ласку, прикосновением на прикосновение, поцелуем на поцелуй. И, как это ни странно, у нее не возникало желания извиваться в объятиях Мараквы, плакать и стонать, кусаться и царапаться, она не впадала в любовное безумие, как другие ее соплеменницы в подобных ситуациях, и даже не очень понимала, что это такое. Нумии было радостно ощущать тепло мужнего тела, прикосновения его возбуждали ее и были приятны. Они заставляли ее покорно и охотно отдаваться ему, но и только.В первый год замужества она не задумывалась над тем, что ее гибкое, великолепное тело, на котором с удовольствием задерживались взгляды мужчин, чем-то отличается от тел ее подруг. Памятуя старинную пословицу, что девушка по-настоящему становится женщиной лишь после рождения ребенка, она ожидала, что с появлением на свет маленького голосистого Мбизу все изменится, однако ни после его рождения, ни после того, как спустя три года она разрешилась Узитави, никаких перемен не произошло. Теперь, когда ей доводилось слышать страстные крики подружек, она готова была заподозрить их в притворстве и как-то обвинила в этом одну из приятельниц, но та, кажется, даже не поняла, о чем идет речь. Это-то непонимание и навело Нумию на мысль, что Мараква недостаточно искусен и не в состоянии дать ей настоящего наслаждения, однако, прежде чем упрекнуть его, она решила проверить справедливость этого утверждения.Веба пользовался в Катике славой ветреника и сластолюбца, и соблазнить его не составило большого труда. Нумия подстерегла смазливого юношу на краю поля и позволила увлечь себя на ближайшую, поросшую мягкой, как мох, травой лужайку. Она не испытывала к Вебе никаких чувств, но ощущение, что неумелость мужа лишает ее чего-то очень приятного и едва ли не главного в жизни, с некоторых пор стало всерьез угнетать молодую женщину. Нумию выдали замуж в четырнадцать лет, и, кроме Мараквы, она ни с кем из мужчин не была близка, так что прикосновения Вебы повергли ее в трепет и смущение, но тот и в самом деле разбирался в женщинах. Он так ловко освободил Нумию от юбки, сотканной из древесных волокон, что та даже не успела испытать стыда и раскаяния. Посмеиваясь над застенчивостью молодой женщины, он покрыл ее тело умелыми поцелуями, и, хотя в них, как и в прикосновениях его, не ощущалось той теплоты и любви, к которым она привыкла, они были достаточно приятными и возбуждающими. Вебе этого почему-то показалось мало, и, даже когда Нумия уже готова была принять его в свое лоно, он продолжать тискать и мять ее, как кусок глины, из которого предстояло лепить тонкостенную посуду, о чем она и сообщила ему, намекнув, что если он не прекратит своих упражнений и не перейдет к делу, то глина может пересохнуть и все его труды пропадут даром.Нумии представлялось, что она выразилась очень удачно и слова ее должны не только заставить Вебу поторопиться, но и развеселить, ибо, как всякий веселый человек, он, умея сказать острое словцо, ценил и чужие шутки. Юношу, однако, слова эти ничуть не порадовали, и, хотя он исполнил все, что от него в данный момент требовалось, вид при этом имел скорее озадаченный и недоумевающий, чем удовлетворенный. По-видимому, он ожидал от нее чего-то иного и на прямой вопрос ответил, что и в самом деле разочарован спокойствием и хладнокровием женщины, столь явно набивавшейся ему в любовницы. Тогда-то Нумия и поняла, что разница между нею и другими женщинами действительно существует и рано или поздно Мараква ее заметит.Мысль эта мелькнула и забылась. Нумия уверилась, что другой мужчина не в состоянии дать ей больше, чем собственный муж, и успокоилась. Успокоилась, как выяснилось впоследствии, совершенно напрасно, и впервые пожалеть об этом ей пришлось, когда, вернувшись как-то с Речного торга, куда белокожие люди из Аскула дважды в год привозили на обмен свои изделия, Мараква отвернулся от нее на супружеском ложе, не доведя начатое дело до конца. Со свойственной ей прямолинейностью Нумия потребовала объяснений, на что супруг ответствовал, что бревно могло доставить ему столько же удовольствия, сколько и любимая жена. Прозвучало это глупо и оскорбительно и, конечно же, сразу заставило заподозрить Нумию, что муж ее провел ночь в объятиях другой женщины, а может быть, и не одну ночь и не с одной женщиной – на условленное место на берегу Мджинги по случаю Речного торга собирались не только мибу, но и нундожу, и рахисы, и даже пепонго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82