Я — пионер, и нарушать дисциплину не хочу, вертеть головой и отворачиваться не буду, а просто зажмурюсь. Жмурюсь. Дук-дук-дук — сердце стучит в ушах. Дук-дук-дук — я чего-то жду. Я жду смерти. Где она? Что-то больно щипает за бровь. А! Непроизвольно открыв рот и высунув язык, с силой жму зрачки глубоко вовнутрь белков. Захлопываю рот. О! Кровь на языке! Чувствую! Что-то пощипывает над глазом. Чувствую! Чувствую? Чувствую! Могу думать, двигаться, дышать! И, значит, смерть ушла чуточку левее, лишь ветрено ободрав мне левую бровь, пробив насквозь алюминиевый рукомойник и прощально взвизгнув, смерть ушла. Исчезла! Приоткрыв глаза, сквозь призму ультрафиолета вижу, как открывается рот директора, чётко произносящего свою, годами заученную речь, как мерно и патриотично колышутся алые знамёна Родины, блестя серпом и молотом, и цветом своим напоминая, каким громадным трудом далась та священная победа над фашистским злом, ничтожно посмевшим выступить против моего великого народа. Да, мой народ — самый великий! Да, моя страна — самая лучшая! Да, моя армия — непобедима! Да, моя жизнь — полная, полная восторгов, радости, любви! Я — гражданин СССР! Я сияю, мою грудь распирает от гордости. Я чувствую бурный прилив положительной энергии. Щёки горят пунцом, свежий воздух заполняет лёгкие, сердце переполнено счастьем. Я горжусь тобой, страна! Да, чувство гордости за свою Родину — лучшее чувство! Лучшее. Я прихожу в себя.
Следующих выстрелов не последовало. Снайпер, по-идиотски обнаружив себя, ждать своей собственной кончины не стал и, под аккомпанемент автоматных очередей нашего прикрытия, скрылся с моих глаз долой, как сквозь землю провалился. А мне только лучше. Хрен с ним, позже с эти козлом разберёмся, позже.
Спотыкаясь, и пригибаясь всё ближе и ближе к земле, доносим раненого до временного укрытия и осторожно кладём его животом на землю. Тот продолжает брыкаться и беспрестанно орать, требуя доктора. Сосед скидывает свой бушлат, бросает рядом с пострадавшим и, с моей помощью, передвигает больного на мягкое.
— Бля, прямо в задницу его ранило, бедолагу, — сочувствует толстячку Сосед, протягивая мне его индивидуальный перевязочный пакет, вынутый из кармана промокшей от крови и пота фуфайки. — На, ты перевяжи.
— А чё — я?
— Я не могу уже больше, не могу, — вкладывая мне в ладонь штык-нож, отворачивается Сосед.
— Надо снять с него штаны, — собрав волю в кулак, заношу нож над раненым. Шумно выдыхая воздух, вгоняю нож в штаны в области ляжки. Режу. Жёсткие от грязи, крови и моего страха, ватные штаны поддаются плохо. Бросаю нож. Рву материю руками. Раненый мешает — дрожит, двигает ногами. Пытаюсь его усмирить, левой рукой впиваюсь в дрыгающуюся ступню, прижимаю к себе. В ответ — парнишка надрывается что есть сил:
— Я же подыхаю! Я подыхаю здесь! Херли смотришь, доктора давай! Чё ты зенки свои вытаращил, чё смотришь? Доктора давай, доктора! Я же дохну уже! Я же умру щас! Быстрее! Я же подохну тут, ой-ёй! Я же дохну уже! Я ДОХНУ!
— Тихо! Я — твой доктор! Я! — поборов непослушно толстые штаны, я вдруг натыкаюсь на кальсоны (как он так бегал?) и немного теряя время, копошусь с ними. Нормально! Достаю до ноги. Нога холодная и влажная. Неприятно. Держать крепче! Пытаюсь воткнуть маленький, почти игрушечный шприц с промедолом в мышцу, но тонкая, сверкающая своим острым кончиком игла, ломается об обмёрзлую, грубую кожу. — Сука! Сломал!
— Вот мой, — Сосед протягивает своё, — коли!
Повторяю попытку по новой, и более уверенно. Втыкаю.
— Есть!
— Ауууааа! Доктора! Доктора мне! Падлы-ы-ы! Что ж вы творите, сволочи-и-и? Я же подохну тут! — воет раненый, но ногами больше не дёргает.
— Ну, чё? Действует?
Молчание в ответ. И глаза застыли, и ноги не дрыгаются. Промедол действует? Или парень умирает? Ни хрена, ни хрена он не умрёт! Не позволю! Достаю свой шприц и втыкаю рядом с первым. Реакция следует незамедлительная, но обрывается на полуслове:
— Гэ-э-э-э! Падлы-ы-ы… — из судорожно раскрытого рта потекла клейкая, грязная, тягучая как клей слюна. Слюна, и следом за ней, пузыристая пена. Пена вперемешку с кровью.
Значит, всё же умирает? Умирает? Нет уж, хрен вам! Не отдам! Отстегнув от своей шапки булавку, пальцами левой руки сильно давлю толстячку на щёки, а пальцами правой — хватаю его за язык. Язык вытаскиваю изо рта насколько это возможно. Булавкой протыкаю язык насквозь и зацепляю за нижнюю губу. Зацепляю намертво, чтоб не захлебнулся пеной и своим языком, чтоб не задохнулся. Вот так. Должен дышать, должен жить!
— Всё… — вытирая липкий пот со лба, я сутулюсь и падаю на колени. Хватит. Толкаю Соседа в спину:
— Наложи ему жгут.
— Никогда не думал, что ты способен воткнуть булавку в живого человека! — мычит Сосед. — Да-ах!
Безразлично киваю головой и отворачиваюсь от корпящего над притихшим раненым Соседа, встречаясь с недоумёнными, потерянными взглядами молчаливых незнакомых бойцов. Они быстро отводят большие перепуганные глаза в сторону. Они молчат, они шокированы, они потеряны. А я? А я бессмысленно улыбаюсь: сил нет, кончились. Закрываю глаза. На коленках отползаю на пару метров от Соседа, падаю на спину.
Открываю глаза. Бесцветное, без туч и без облаков небо. Безразличное небо. Здесь, на земле, чего только не происходит, а небу — пофиг. Оно постороннее. Инородное. Чужое. Страшно лежать и упираться взглядом в такое небо. Ложусь на бок. Смотрю на свои грязные, измазанные чужой кровью ладони, на заляпанные, но по-прежнему блестящие медные пуговицы бушлата, на истерзанную, изгрызенную взрывами землю и тихо плачу. Плачу по утраченному детству, по потерянной и несправедливой Родине, по погибшим сегодня пацанам, по измученному жестокой судьбой толстячку-раненому. Просто плачу. Три-четыре сухих слезинки. Ко мне подбегает командир и его, покинувшие мусорную гору прикрытия, бойцы. Хлопают меня по спине, что-то сумбурно говорят, протискиваются вперёд чтобы помочь Соседу. Они молодцы. Вместе мы победим. Победим…
Из болезненного забвения в суету мирскую возвращает чей-то грубый, но моментально отрезвляющий окрик:
— Херли столпились, а, братцы-кролики? У вас тут что, национальная федерация гомиков-самоубийц? Гранаты захотели, одной, и на всех сразу? А ну, всем на свои места, живо!
Перед тем, как выполнить эту полупросьбу-полуприказ, все разом стихли, и в эту короткую и откровенно неловкую паузу тихо и неуклюже забрался сбивчивый, срывающийся голос:
— … в лес-су она рос-сла, зим-мой и ле-этом строй-на-ая …
Это раненый толстячок, под действием уколов впав в наркотическое забытьё, пуская пузыри и струйки жёлтой жидкости, еле-еле шевеля освобождённым от иголки языком, мурлыкал слова давно забытой детской песенки, с силой выпячивая лихорадочно дрожащие в голубых ниточках вен, ничего невидящие тёмные точки зрачков на склонившегося над ним Соседа.
Сосед вздрогнул, будто его ударило током, но удержал себя в руках:
— Всё будет хорошо, всё позади. Мы ещё поживём. Прорвёмся…

Грустный праздник.
Сегодня у меня праздник. День рождения. Мне исполнилось двадцать. Двадцать! Юбилей, круглая дата, днюха, хэппи бёфди ту ме и ай лав ю май дарлинг. Мне — двадцать!
Праздник, а радости нет. Совершенно никакой радости. Но радоваться надо. Зачем жить, если никогда и ничему не радоваться? И я радуюсь: двадцать лет — маленький такой юбилей, скромненький, но мой! Я уже третий десяток разменял, получается. Четверть жизни прожил, и ещё три четверти, Аллах бирса, впереди. Будем надеяться!
Днюха — не самый плохой повод порадоваться: напиться, озвереть, послать всех уродов на фиг и лечь отсыпаться. Слабо? А я так и сделаю!
Не получилось. Жизнь, грубо разорвав мечты напополам, первой послала меня на фиг, и хотя ночь прошла относительно спокойно, без жертв, но с утра, как только взошло солнце, всё сразу пошло наперекосяк, радужные планы на день рухнули и скоропостижно скончались. Духи, молчавшие всю ночь, проснулись, подмылись, помолились, и бросились обстреливать наши позиции. Часового, не во время задремавшего на крыше, они сняли сразу. Потом, пока наш дрыхнущий народ не очухался, что к чему, несколько бестолковых бойцов из группы охранения высунули свои тощие туловища на свет божий и успели получить, на память о пребывании в солнечной Чеченской Республике, дырки от бубликов 7.62. Их несчастные мамы получат издырявленные тела своих ненаглядных сыночков где-то на восьмое марта, в качестве сюрприз-презента к международному женскому дню от любимой Родины и всенародно избранного правительства…
Потом, когда мы оголтело стали пулять, кто куда проснулся, духи снесли установленный на чердаке трёхэтажки АГС. Вместе с расчётом снесли. Они, гранатомётчики наши, тоже молодцы, на автоматный лай боевиков ответили сбивчивой очередью из АГСа, а о смене своей позиции ни шиша не позаботились. Кто ж так делает? АГС, по попукиванию выстрелов, легко можно вычислить и за километр, а боевики были тут, гораздо ближе, метрах в двухстах, и запросто накрыли наших непутёвых гранатомётчиков первым же выстрелом из РПГ. Ошмётки пацанов-АГСников раскидало по крышам соседних домов. Их мамы не получат вообще ничего, ни сыновей, ни гробов, ни бумажек…
БМПшки со двора нам приказали не выкатывать, дабы не искушать духов их подбить, и я с Соседом, как и вся остальная наша братва, нёсся на коварного врага на своих двоих.
Ненавижу частный сектор. Заборы высокие, ворота железные, проходы узкие, улицы кривые. Понастроили, понавтыкали домов друг на друга, хрен разберёшь, что и где.
Мины свистели во всех направлениях: наши полковые миномётчики теперь под стать духовским, тоже палец в рот не клади, воевать научились. Методом проб и ошибок. Количеством убитых и раненых. Нашим количеством. И пока мы перебежками подбиралась к залежню боевиков, миномётчики резво установили свои металки и не хило бомбанули за наши головы. Аккуратно поработали, точно за воротник, все мины за заборами брякнулись, нас никого не задело, а вот боевиков пощекотало. И они сникли. Отходят, уроды.
Пулемёт духов работал с господствующей высоты, из окна первого этажа крутого красно-кирпичного особняка. Ранее, в два ствола стреляли и со второго этажа, но их уговорили замолчать из гранатомёта. Больше у нас одноразовых гранатомётов не осталось, и мы мирно лежали под сваленными в баррикаду деревьями и ждали затишья. И оно наступило. Дух сам решил сменить позицию и перезарядить пулемёт. Он умолк. Поймав этот момент безмятежности, я, глупый деревенщина, первым вскочил, преодолел пустяковое расстояние до кирпичного забора, обрамляющего приусадебное хозяйство духа, и пролез через ещё свежую его дыру внутрь. Чуть задержавшись, и подсознательно понимая, что для профессионального пулемётчика я плёвая секундная мишень для разминки, я побежал к глубокой воронке посередине двора.
Счастье затишья длилось недолго, и дух, не дав мне и секунды тишины, снова схватился за пулемёт. Он заставил меня тяжело дышать, покрываться испариной, подпрыгивать и бежать зигзагами. И я делал это с радостью. Не чувствуя ног, вытаптывая замысловатые петли и проклиная своё тупое безумие, я пьяным вороном летел к небольшой неровности поверхности планеты Земля.
Не дожидаясь тёплого поцелуя смерти и не добегая нескольких шагов до воронки, с ходу скакнул вперёд. Полёт был коротким. Ударившись коленями, локтями и лицом о щебень, я вспомнил вкус жизни. Кровь во рту, сладкая, как малиновое варенье и красная, как моя кровь, она и была моей кровью. Я разбил верхнюю губу, прикусил язык, поцарапал нос, но не словил пулю в грудь. Отсутствие железа в моей груди — вот главный плюс моей сегодняшней утренней пробежки на прочность.
Скатившись на дно, в самый центр воронки, я вжался в гравий.
Я вжимался изо всех сил, стараясь стать маленьким незаметным комочком земли, я вдавливался до боли в груди. Я притачивался, притирался и приклеивался. Я хотел стать водой, чтобы просочиться сквозь камни в песок и исчезнуть под землёй. Я хотел стать червем или кротом, чтобы забуриться под камни и притихнуть. Если бы у меня было одеяло, я бы укрылся с головой, как в детстве, и мне стало бы совсем не страшно. Но одеяла у меня не было.
Немного отдышавшись, приподнимаю голову и шарю глазами по сторонам. Так, продираться сквозь плотный огонь пулемёта ко мне на помощь пацаны не спешат. Так, пулемёт теперь работает с крыши коттеджа и сектор обстрела у него по прежнему идеальный, но площадь передвижения самого стрелка заметно сужена пределами перегородок, и выхода ему оттуда нет. Значит он — смертник, и если у него нет напарника, то его без труда можно достать сзади, не прибегая к лобовому штурму и людским потерям. Надеюсь, пацаны сами об этом догадаются, и не будут ломиться напролом через стены.
— Усман! Э, Усман! Ты можешь вызвать огонь на себя? — словно прочитав мои мысли, кричит из-за забора Ча-ча. — Отвлеки его от нас, покажи ему, что ты жив! А ты жив?
— Если ты не перестанешь орать, скоро окочурюсь тут! — оторвав голову от земли и приподняв автомат над краем воронки, я отправил короткое сообщение в сторону пулемётчика.
Пацаны, неужели вы не догадываетесь, что это и есть моё прикрытие!
Не знаю как до пацанов, а до духа сразу допёрло, что я жив, и он с нетерпением обрушил на меня новый град огня.
Хрен знает, почему боевик мазал, по моим подсчётам, я уже должен был встретиться со своим ветераном-дедом у ворот рая, или, по крайней мере, киевской котлетой жариться на сковороде зла, а я всё валялся в дерьме под пулемётными очередями. Нонсенс! Он не видит меня что ли? Мазила!
— Ммм! — отдавая себя власти страха, я сжал зубы. Подбородок мой задрожал, я задержал дыхание и едва не задохнулся. — Ммм! — распахнув рот, я снова набрал полные лёгкие воздуха и, не желая мириться с неизбежностью гибели, решил действовать. Надо действовать, надо доползти до фундамента этого уродского дома. А дальше по обстановке, война план покажет.
Медленно, не дыша и не открывая глаз, я, всего на несколько сантиметров, пододвинулся к краю воронки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16