Многоголосие заполняло небольшой двор. Родственники, которые встречали друг друга только на похоронах и свадьбах, активно обменивались рассказами о себе, размышлениями о жизни, проблемами и перспективами.
Сначала Саша относился к такому неуважению причины собрания всех этих людей довольно неприязненно. Потом ему стало все равно, хотелось только одного, чтобы все это поскорее закончилось.
Стояла жара, со дня смерти бабушки шли третьи сутки, и как не уворачивайся от горькой правды, от бабы Насти шел нехороший запах. Он начал преследовать Сашу даже на улице, даже запах сирени, растущей у крыльца, не мог перешибить его. Скорее всего, этот противный запашок ему уже просто чудился, он пытался убедить себя в этом, но самовнушение не помогало.
Несмотря на всю любовь к покойной бабушке, Саша уже не мог оставаться в доме, около ее гроба. Это было не понятно. В Чечне он легко переносил трупный запах, даже мог есть, не обращая на него внимания, а здесь его просто начинало мутить.
В конце концов, он догадался, что непереносим для него не сам запах, нет. Непереносимо то, что такой запах может издавать тело любимого человека — вот что ужасно.
Хорошо, что всеми похоронными процедурами занялись отец, и муж тети Вали — дядя Витя. Поэтому Саша имел возможность исчезнуть из бабушкиного дома, и затеряться в толпе родственников. Он просто отказывался признавать, что та пожилая женщина, которая так его любила, так нянчилась с ним маленьким, и то существо в гробу — это одно и тоже.
— Я буду думать, что она просто куда-то уехала, — сказал он вслух, и кто-то обернулся на его голос. Саша сделал вид, что ничего не произошло, и перешел к другой группе собеседников.
То, что он услышал, привлекло его внимание, а через минуту он уже внимательно слушал все, о чем неторопливо и с расстановкой, как делают это уверенные в себе пожилые мужчины, которым некуда торопиться, рассказывал дядя Иван двум другим, таким же пожилым дядькам.
— Эти цыгане строят дома на нашей крови.
— Почему?
— Потому что деньги, на которые возводятся эти хоромы — это наши деньги. Это наши дети и внуки несут денежки за наркотики эти поганые. Цыгане сами не употребляют. Зато другим — пожалуйста, в любое время дня и ночи… Знаешь же Наталью Бузулуцкову?
— Да, это которая в Нижний Лог переехала.
— Точно. У нее сын, взрослый уже детина, как сейчас говорят, подсел. И чисто все из дома повынес. Лучше бы пил, как все нормальные люди. Так ведь нет. У него теперь не похмелье, а ломка. На коленях ползает по дому, просит: мама, помоги! А чем она ему может помочь — ревет день и ночь, и все.
— И как же он теперь-то, когда все вынес из дома?
— Вот слушай. Недавно полез он на столб — провода снимать, и, значит, в пункт приема сдать. А соображает он в этом деле плохо. Вот его и треснуло. Сейчас лежит в городе, в реанимации. Наталья бога молит, чтобы он умер. Боится, что выкарабкается, и домой вернется. Говорит, лучше одна на свете доживать буду, чем с таким сыном.
— Да-а, Николаич, история… И куда власть смотрит?
— Нашей власти на это чихать. Прекрасно знаешь, что жить здесь они не собираются — капиталы за границу зря, что ли, переводят. А на нас им наплевать с высокой колокольни.
— Ну хоть милиция-то что делает?
— А что делает? У меня племянник работал участковым. Платят мало, требуют много; в судах черти что творится. Сам посуди — берут цыганку за сбыт анаши с поличным, а у нее восемь детей. Ей скидка. Что она восемьдесят чужих детей загубила, родителей в вечное горе ввергла — это не считается, а вот ее восемь, прости господи, щенков — это надо охранять, нельзя без матери оставить. А потом они перестали сами торговать, сейчас дети торгуют — малолетние, их вообще тронуть нельзя.
Саша слушал так внимательно, что перестал ощущать все происходящее вокруг него. Какая-то неясная мысль, заманчивая, но пока неясная, мелькнула в голове, но пропала, и Саша пытался ухватить ее снова; она исчезала, мелькала тенью, но в руки не давалась.
— А я слышал, что торгаши этой дурью здесь не сами по себе ходят. Кто-то из города их контролирует и прикрывает.
— А кого сейчас в России не контролируют и не прикрывают? Племянник рассказывал, была операция областная, типа, «Проверка на дорогах», и наш пост задержал две фуры водки. Без документов, без марок. Обрадовались — что ты, такой улов, такой отчет будет… И что ты думаешь? Отогнали ее к райотделу. А на следующий день, к вечеру, приехали два джипа к Бородину домой; вышли из машин ребята крепкие, зашли к начальнику милиции, с полчаса поговорили, и все — фуры тут же отдали, и они уехали.
— Интересно, что они ему сказали?
— Можно догадаться, при желании…
— Так вот, и цыган кто-то здесь охраняет. Племянник говорил, что слишком круто на них наезжать опасаются, потому что могут приехать, и пристрелить. Или даже райотдел взорвать из гранатомета какого-нибудь. И такие случаи уже были. А племяш в хуторе вообще один: приедут какие-нибудь крутые, зайдут во двор, и убьют, чтоб другим неповадно было.
— Дела… А все от беззакония, от безнаказанности! Додумались — смертную казнь отменить! Он, подлец, убивает и радуется, а его тронуть нельзя; что ты — личность, душа у него человеческая, ранимая.
— Жалко Настю. А ведь убийцы на свободе ходят. Не сегодня, так завтра еще к кому-нибудь полезут, еще кого-нибудь убьют.
— Да, наркоты полно, только деньги плати. Вот если нечего было бы купить, тогда может…
Саша, наконец, ухватил ускользающую мысль, осмотрел ее со всех сторон, улыбнулся про себя, и внутренне успокоился. Мир, наконец, встал на свое привычное место.
Он решительно встал, и пошел в дом. Пропустив выходящих старух, прошел в горницу, подошел к гробу, наклонился над покойницей и негромко сказал:
— Я отомщу.
Окружающие посмотрели на него. Саша не обратил на них никакого внимания.
— Спи спокойно, бабушка, я отомщу за тебя…
Глава 28
Из дневника Саши Куценко.
"15 мая. Наркомания. Как-то в нашем, вроде бы спокойном, Новопетровске и не заметно ничего. А ведь полно наркоманов. Чего они находят в этой дури? Ведь знают же, что смертельно! Нет, все равно колются, курят, глотают… Не понимаю!
Были, вернее, еще есть, в Новопетровске такие братья — Кузнецовы. Старший брат школу на два класса раньше меня закончил, и в военное училище поступил. Младший был на два года моложе меня. Не знаю, куда он поступать собирался, но только он постоянно играл в футбол за школу, в шахматах разбирался прилично, и учился хорошо. Короче, должен был пойти правильной дорогой.
Тут начался развал страны, старший брат службу бросил, вернулся домой. Сам сидел на игле, и брата подсадил. Теперь, говорят, их не угадаешь — чёрти на кого стали похожи.
А я и не знал. Я думал, что они уехали куда-то. Оказывается — нет. Просто они на улицу выходят редко: у них то кайф, то ломка. А на что живут, я даже и не спрашивал. А то вдруг ответят. Мне не хочется думать, что это могли сделать они.
С другой стороны, как я понял, они все равно не жильцы на этом свете. Им и так умирать скоро.
Вообще, много наркоманов, много. Я только теперь стал это отмечать. Много приезжих, кто на птицефабрику приехал работать, у них дети, их никто толком не знает, поэтому я раньше и не в курсе был: кто там колется, кто там нюхается. Теперь волей — неволей стал обращать внимание.
Но это все фигня. Вопрос вот в чем. Вот этот цыганский поселок. Все прекрасно знают, на что он построен, и что там делается. И все молчат! Все всё знают, и молчат. Цыгане скоро наркоманов вместо лошадей в свои повозки впрягать будут. Хотя, честно говоря, на хрена им наркоманы, у них почти у всех машины хорошие есть.
Кстати, вспомнил. Под Бамутом, некоторые товарищи варили коноплю в сухом молоке, а потом с удовольствием употребляли. И мне предлагали, отказался я. Зачем это? Просто представил, что вернусь домой из армии и скажу: «Здравствуйте, я — наркоман!». И что будет?
Вот и все. И не стал пробовать. Почему же другие пробуют так охотно? Пили бы водку, ладно, тоже неплохо. Почему все-таки именно наркотики?
Ладно, вернемся к цыганам. Я и раньше их как-то старался стороной обойти. Запах от них специфический какой-то. А теперь вообще смотреть без тошноты не могу. Как представлю, что я, например, унижался бы у них под забором за дозу, как другие мои бывшие знакомые делают, так холодеет все.
Но ничего, скоро я немножко погреюсь. Надо только все правильно и красиво сделать".
Правильно и красиво делать Саша начал на следующий же день после записи в дневнике.
Родителям он сказал, что сходит к Мишке: у него есть свой компьютер, он давно приглашал прийти поиграть, просто поболтать, а у Ксюхи занятия. Она может получить серебряную, или даже золотую, медаль, что для девочки без денег для поступления является последним шансом устроиться бесплатно в институт, и поэтому готовится к экзаменам, как чечены к обороне Грозного.
Так Саша пошутил; отец улыбнулся, да он особо в дела сына и не вникал — считал его вполне взрослым и самостоятельным. Мать попросила допоздна не засиживаться, не надоедать Мишкиным родителям. На этом дело и ограничилось.
Саша потихоньку взял заранее припрятанный бинокль, сел на велосипед, и поехал как бы в сторону Мишки, но на самом деле он к нему и не собирался, компьютеры почему-то интересовали его очень мало, а направился он прямиком к Цыганскому поселку, который вырос однажды на окраине Новопетровска, и с тех пор не переставал расти, расширяясь в пески.
В песках ничего не росло, огородов там не могло быть по определению, поэтому сначала коренные жители поселка, которые не понимали, как это летом можно прожить без непрерывного тяжелого физического труда под палящим солнцем, очень удивлялись этому странному факту. Впрочем, довольно скоро стало совершенно понятно, что никакие огороды цыганам не нужны. А их окраинное местоположение позволяло совершать свои гешефты, не слишком мозоля глаза порядочным людям.
Мимо Цыганского поселка шла асфальтированная дорога в хутор Гремячий, который грозил через несколько лет превратиться в еще одну составную часть Новопетровска. По этой дороге, через хутор, новопетровцы добирались на машинах до Дона. А проезжая, всегда рассматривали двухэтажные цыганские хоромы. И многие тайно вздыхали: живут же люди! Нам бы так жить!
По дороге Саша мысленно набрасывал диспозицию. Приехать в поселок, остановиться, вытащить бинокль, и тупо рассматривать цыганскую вольную жизнь было, конечно, немыслимо. Поэтому он по памяти пытался представить, где можно так ловко устроиться, чтобы видеть хоть что-нибудь, а самому оставаться незаметным. В голове вертелись какие-то варианты, но настолько смутные, что до приезда на место Саша так ничего придумать и не сумел.
Зато когда приблизился к цели поездки, то обнаружил, что местность как нельзя лучше соответствует его замыслу: будто природа сама стремилась помочь благородному Сашиному порыву, устроив такой идеальный для скрытого наблюдения ландшафт.
Через дорогу от первых двухэтажных коттеджей росла небольшая, но чрезвычайно густая рощица низкорослых деревьев. Бог знает, каких размеров должны были быть они в действительности, но здесь, на песке, их разносило в стороны, а не в высоту. В этой рощице, при желании, можно было легко спрятать миномет, не то что одинокого наблюдателя с велосипедом.
Саша не стал явным образом залазить в кустарник — вдруг кто заметит — а развернулся, возвратился на основную дорогу, которая вела к железнодорожному переезду, и по которой он уже выезжал недавно на операцию «Расстрел москвичей»; проехал по ней как можно дальше, и только после этого, убедившись, что никто за ним не смотрит, свернул с дороги, и, пригибаясь, прикрываясь от дороги частым кустарником, добрался до намеченного пункта наблюдения с тыльной стороны.
Саша отдышался от пробежки, положил велосипед в траву так, что и в двух шагах его нелегко было разглядеть, а сам достал бинокль, нырнул в рощу, и стал наблюдать за коттеджами. Через пару минут он почувствовал, что комары и мошки обнаружили его присутствие, и наблюдение будет сложным. Вечерняя прохлада только увеличивала их назойливость и аппетиты. Но ничего не поделаешь! Саша был терпеливым человеком, и, кроме того, достаточно предусмотрительным. Усмехнувшись, он достал из кармана аэрозоль, и обильно обрызгал себя с ног до головы. Гнус, возмущенный донельзя таким бестактным поведением жертвы, отчаянно загудел.
Саша плюнул на него, и обратился в зрение и слух. Машины по дороге проезжали крайне редко, где-то один раз в полчаса, и наблюдению практически не мешали.
В коттеджах жизнь шла тихим, мирным порядком.
Во-первых, как отметил снайпер, в каждом дворе было не по одной псине самых колоссальных размеров. Цепи у них были короткие, и собаки мучились от такой несвободы; от этого они часто и злобно гавкали, вставали на дыбы, рыли когтями землю, то есть разминались как могли. От вида их страданий Саше даже слегка взгрустнулось.
— Козлы нерусские, — сказал он.
Во-вторых, Саша отметил большое количество детей. Цыганята самых разных возрастов носились по дворам, мучили собак, дрались друг с другом, и вообще устраивали всяческие беспорядки. Как бы по контрасту со своими шикарными жилищами, внешний их вид вполне соответствовал отечественным представлениям о «детях подземелья». Вид играющих, орущих и носящихся детей не вызвал у наблюдателя никаких чувств, кроме сакраментальной фразы:
— Бомжи нерусские.
Хотя это была неправда — бомжами они не были.
В-третьих, присутствие взрослых ощущалось, но никого из них увидеть пока не удалось. Так прошло почти полтора часа. Саша приуныл: что-то ничего интересного и полезного не наблюдалось. Как-то незаметно он отвык от того, что в жизни часто бывают неудачи. В данном случае он имел в виду воплощение своих замыслов, и ничего более.
Через час и сорок минут после начала наблюдения, когда долгий майский день пошел на закат, у цыган началось самое интересное — то, что снайпер и хотел увидеть.
Сначала приехала «шестерка».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24