Камертоном для товарища Лизунова в эпоху славословия Отца и Учителя товарища Сталина служила цитата. Как бы ни был чист и непорочен собственный голос газетчика, как бы ни было правильно понимание подручными партии внутренних и внешних материй, статья не считалась годной к печати, если в ней отсутствовали ссылки на мудрую мысль или последнее ценное указание товарища Иосифа Сталина.
Потому все особо важные публикации нам обязательно приходилось согласовывать с товарищем Серафимом Лизуновым.
Картина согласования почти всегда была одинаковой.
Сопя и отдуваясь, клал редактор сельскохозяйственного отдела Никонов на стол товарища Серафима Лизунова текст передовой статьи «Соберем урожай быстро и без потерь». Считалось, что такие статьи колхозники обязательно читают перед началом полевых работ, а затем в своем деревенском труде строго следуют указаниям газеты. Все знали, что это не так, но нас обязали верить, что без советов газеты хлеб не соберут, и мы делали вид, что верим.
Товарищ Лизунов, готовясь к серьезному делу, снимал пиджак, оставался в белой крахмальной рубахе, брал в руки красный хорошо отточенный карандаш — обкомовскому руководителю иной цвет казался слабым, встряхивал кистями, чтобы чуть-чуть отодвинуть манжеты рукавов, и с сосредоточенным видом принимался за дело. Никонов был обязан сидеть рядом и демонстрировать пристальное внимание к процессу руководства советской прессой.
Лизунов неторопливо, едва шевеля сочными губами, читал, морщил нос, чесал карандашом за ухом, размышлял после прочтения всей статьи минуты две-три, потом изрекал:
— Внешне в статье все на своих местах. Но это внешне. А вот по существу политически она мелковата. Нет в ней областного звучания! Надо резче поднимать идейный уровень таких выступлений! Резче! Уборка — кампания политическая.
Приподнимать так приподнимать!
Никонов сдвигал брови, бурная работа мысли обозначалась в складках могучего лба, тенью ложилась на усталое лицо.
— А что, — проверяя реакцию Дирижера, осторожно, прощупывающе, говорил он, — может начать статью сразу со слов товарища Сталина «Уборка — дело сезонное»?
— Добро, — соглашался товарищ Серафим Лизунов. — Вот видишь, всего одна фраза, а уже весь материал заиграл, обрел новое звучание, заметно усилилось его политическое влияние на массы. А что у нас тут?
Лизунов торкал карандашиком в строчку рукописи им же самим помеченную кривощапой красной галочкой.
— «Осенний день год кормит», — читал Никонов.
— Уберите. Определение товарища Сталина снимает необходимость поминать сомнительные дедовские мудрости эпохи феодализма… Нас кормит не осенний день, а социалистическое сельское хозяйство, ударный самоотверженный труд колхозного крестьянства.
Так в областной газете проводилась строго выдержанная линия, которая шла сверху вниз лично от товарища Иосифа Виссарионовича Сталина к товарищу Серафиму Лизунову и далее без остановок прямо в массы тружеников села, которые вдруг узнавали, что уборка — дело сезонное.
Успех любого журналистского начинания в те времена во многом зависел от того, насколько был подкован и как глубоко вник в речения Вождя и Учителя человек, взявшийся за перо.
Найти для «поднятия» силы звучания любой статьи афоризм в речах Сталина было делом нетрудным.
«Кадры, — говорил Вождь, — решают все». И бесспорная очевидность руководящего утверждения обезоруживала человека, заставляла его чувствовать себя круглым дураком, который не допер самостоятельно до понимания азбучной истины.
«Чтобы не ошибиться в политике, — советовал Учитель, — надо смотреть вперед, а не назад». И цитирование этих слов в глазах наших кураторов сразу придавало ударную силу газетной статье.
Этому нас учили в университете.
Это было аксиомой для всех, кто пел в Хоре Мальчиков.
Товарищ Серафим Лизунов помер скоропостижно с вечным пером в руках от необратимого изумления.
Однажды, проснувшись и взяв в руки газету, он понял, что вся мудрость, ради которой долгие годы на память зубрил гениальные изречения и последние указания Великого Вождя, оказалась вдруг никому не нужной.
Все, что еще недавно приводило Хор Мальчиков в душевный трепет, пошло одним махом козе под хвост.
В мире не оставалось места для товарища Серафима Лизунова с набором цитат из трудов товарища Сталина, пригодных на все случаи жизни. Цитаты остались прежними, а жизнь вдруг изменилась. Уборка перестала быть делом сезонным и вошла в обычный круг крестьянских забот на общих правах с севом и недородом.
Лизунов вмиг осознал это и ушел.
Тихо догорел в одночасье.
Место Дирижера занял представитель новой эпохи товарищ Бельдюгин.
Как правило, и низы, которые были недовольны твердостью его линии, и верхи, считавшие, что эта линия проводится без особой жесткости, переиначивали фамилию Бельдюгина, и она звучала устрашающе нецензурно.
Мое знакомство с Бельдюгиным началось в те дни, когда, вернувшись с войны, он взял низкий старт на стометровке литературного творчества.
С бордовым пузатым портфелем дотоле неизвестный сочинитель возник перед заведующим отделом культуры нашей газеты Бугровым. Возник и взял быка за рога:
— Хочу помочь вам, товарищи. Вот выиграли войну, теперь будем поднимать вашу газету.
Заход походил на атаку, но Бугров выдержал ее по-фронтовому, не дрогнув.
Я в те годы был простым литрабом и потому, делая вид человека, усердно творящего нетленные духовные ценности областного масштаба, спокойно слушал их разговор.
— Красиво звучит, — сказал Бугров деловым тоном, каким обычно говорят с посетителями, чтобы вселить в них некоторое ощущение безнадежности. — А теперь покажите, с чем пожаловали. Так ли это красиво?
— Я думаю, — сказал Бельдюгин, неторопливо расстегивая замки портфеля, — когда начнете публиковать, то лучше всего на первой странице. Знаете, иногда так помещают важные материалы — тремя колбасками сверху до самого низа. Это украсит газету, резко поднимет ее идейность, увеличит тираж.
Бугров даже не улыбнулся. Ни одной пуговицы на мундире не расстегнул. Сказал спокойно, чуть устало:
— Мы, молодой человек, только цех, в котором заготовляют газетный фарш. А колбаски — дело секретариата.
— Спасибо, понял, — сказал Бельдюгин. — Когда решим с вами, я зайду насчет колбасок в секретариат.
Он достал из портфеля толстенную тетрадь в коленкоровом переплете:
— Вот, поглядите.
— «Пословицы и поговорки войны нам и сегодня очень нужны», — вслух прочитал Бугров заголовок, украшавший титул рукописи. Он всегда читал вслух вещи, которые ему приносили. Так легче было получить поддержку коллег, сидевших в одной с ним комнате. — Что ж, тема конкретная.
— Я тоже так думаю, — скромно согласился автор.
— «Родина для нас дороже глаз», — прочитал Бугров первую бельдюгинскую пословицу.
Пошлепал губами, почесал за ухом.
— Глупость, молодой человек. При чем тут глаза, если о Родине речь? Можно ли зрение противопоставлять патриотизму?
— Это народная пословица, — сказал Бельдюгин обиженно. — Наш народ так говорит. Я лишь записываю его изречения.
— Э-э, — пробурчал Бугров. — Наш народ и не такое говорит. Если все за ним записывать…
И стал читать дальше.
— «Никогда Россия ярма не носила». Это что? Вы когда-нибудь историю изучали? Носила ярмо Россия, молодой человек. Носила…
— Да, но в переносном смысле она всегда оставалась свободной, — Бельдюгин стал распаляться и шел в атаку. — Пословица должна воспитывать у людей гордость, а не сеять в народе сомнения.
— Пословица никому ничего не должна, — устало заметил Бугров. — И уж тем более не должна быть глупой.
— Где вы обнаружили глупость? — спросил Бельдюгин зло. — Это ответственное обвинение.
— А вот глупость: «Наш покой не тревожь: всадим нож». Явно бандитская прибаутка.
— Так-так, — сказал Бельдюгин угрожающе. — Может быть, вы вообще отрицаете идею защиты социалистического Отечества?
Бугров не обратил внимания на выпад.
— Идем дальше. «Бьет Альбина из карабина». Это, извините, не пословица, а тифозный бред. Я вам таких мудростей наговорю три короба, не сходя с места. И вы их тоже на счет народа запишете?
— А почему нет? — сказал Бельдюгин. — Только вы не наговорите.
— Ладно, я добрый, — усмехнулся Бугров. — Валяйте, записывайте.
И начал импровизировать:
— «Моется Ваня в партизанской бане». «Старый Игнат взял автомат»…
— Минутку, — всполошился Бельдюгин. — Я не приготовил бумагу.
Бугров смотрел на него с нескрываемым удивлением. Он даже снял очки, чтобы лучше разглядеть собеседника.
— Готов, — бодро доложил Бельдюгин. — Диктуйте.
— «Бьет Пахом врага стальным штыком». «Варит Маша партизанам кашу». «Врагам на горе пошел в партизаны Боря». «Стал Ефим солдатом лихим»…
Бельдюгин шваркал карандашиком в своей толстенной тетради, едва успевая записывать экспромты Бугрова. При этом он повторял:
— Колоссально! Давно бы к вам прийти! Как я не допер?
— Может, хватит? — спросил Бугров, выдав на-гора еще несколько глупостей.
— На каком фронте воевали? — спросил Бельдюгин. — Такая замечательная самобытность видения…
— Нигде я не воевал, — сказал Бугров грустно. — Стар уже для войн. И болен.
— Тогда откуда у вас такое форклерное богатство?
Бугров теперь видел, что выиграть бой можно. Он постучал по крышке стола ладонью.
— Тут у меня всего такого полным-полно. А места в газете не дают. Ни одной колбаски…
— Понял, — сказал Бельдюгин, — я не в обиде. Тем более, кое-что из ваших запасов для себя передрал. Вы не обидитесь, если я это где-нибудь опубликую?
— Бога ради! — махнул рукой Бугров.
Когда Бельдюгин вышел, он повернулся ко мне.
— Помяни мое слово, старик. Этот тип говорит «форклер», но я уверен — пойдет далеко. Нахален. Других талантов ему не надо.
Бугров будто в воду глядел.
Через несколько лет в Москве в военном издательстве министерства обороны вышла книга «Пословицы и поговорки войны». В ней черным по белому был рассыпан весь бред, и тот, что отверг Бугров, и тот, что он сам наговорил.
Еще через год Бельдюгин защитил диссертацию. На почетном месте в мудрено-ученом труде стояли Игнат с автоматом, Пахом со стальным штыком, в партизанской бане мылся веселый Ваня, Маша варила кашу…
Голосовавших против Бельдюгина в ученом совете не оказалось.
Кандидат наук по сравнению с отошедшим в иной мир Лизуновым выглядел без малого академиком. И других кандидатур на вакантное место Дирижера областной прессой в обкоме не стали искать.
Конечно, камертон у товарища Ивана Бельдюгина был иной. В период, когда одни мудрости были развенчаны, а другие еще не созданы, Дирижер полными пригоршнями черпал коллективную мудрость народа и выплескивал ее на непокрытые головы хористов,
В первое лето дирижерства Бельдюгина бывалый и битый всеми возможными способами Никонов понес на согласование передовую статью «Быстро и без потерь соберем урожай». Написана она была по лучшим канонам эпохи товарища Серафима Лизунова.
Новый Дирижер просмотрел материал, ковырнул строчку в середине первого абзаца:
— Давайте сразу эти штучки отбросим! Тоже мне мудрость! Уборка — дело сезонное. Да любой худолапотный дед знал об этом за сто лет до товарища Сталина. Только формулировал куда точнее: «Осенний день год кормит». Так и пишите. Это бьет в точку. И народу понятнее…
С тех пор пословиц и поговорок на каждый номер нашей газеты стало приходиться чуть больше прежнего, а согласований по цитатам убавилось.
О товарище Иване Бельдюгине я вспомнил далеко не случайно. Он сам не дал возможности о себе забыть.
Утром пятого дня генеральных приготовлений к приезду Великого Гостя, когда я пришел в редакцию и еще не сел за стол, трелью залился телефон.
Хорошо поставленный руководящий рык Бельдюгина ударил в ухо артиллерийским залпом упреков:
— Ну и контора у вас! Звоню с самого утра — никого. Где Константин?
— Сейчас и есть самое утро, — сказал я дерзко. Поважать Дирижера в его несправедливых происках было опасно для будущего. — Вчера Главный вообще из редакции не уходил. Сегодня ушел в четыре. Сейчас восемь. Может человек отдохнуть?
— Может, — утвердил мой вопрос товарищ Иван Бельдюгин. — В гробу! А сейчас все работают. Такое время грядет…
— В чем дело? — спросил я. — Если срочное — я на месте.
— Сейчас у нас все дела срочные, и все на месте, кроме вашего Главного. Ладно, с ним я потом. А ты подумай, как на все время пребывания Гостя обеспечить в газете поток откликов трудящихся. На первой полосе. Ежедневно! Широкой волной.
Трубка металлически блямкнула в ухо и замолчала.
Поскольку товарищ Иван Бельдюгин осуществлял проведение «линии» обкома партии, пренебречь его пожеланиями мы не могли.
Итак, требовались отклики.
В газетах того времени они были соусом, в котором к столу читателей подавались важнейшие события в стране и за рубежом. Считалось, что каждое новое указание партийных властей должно порождать в народе волну бурных восторгов, которые, в свою очередь, обязаны выплескиваться на страницы советской прессы пенистым прибоем многочисленных откликов.
Так считалось. Но теперь представьте человека, который утречком, хлебнув чайку и наспех просмотрев газеты, хватается за перо, чтобы настрочить в редакцию послание с осуждением поганых расистов Южной Африки и с одобрением нового порядка налогообложения крестьян, установленного министерством финансов родной советской страны…
Трудно представить, верно? Особенно мне, двадцать лет подряд читавшему редакционную почту. Не было в ней откликов — вот вам крест!
Да и кто, спрашивается, мог наздравствоваться на каждый чих нашего дорогого Никифора Сергеевича, который молол и молол со всех возможных трибун, не щадя языка своего?
Поначалу газеты, забитые текстами его выступлений, читали многие. Но по мере того, как давление звонких фраз нарастало, а разрыв между словом и делом, между обещаниями и тем, чем они оборачивались, увеличивался, читательский интерес к руководящему трепу стал резко падать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36