(Наклоняется к Боголю, гладит его по щеке) Глупый мой папочка, ты же инженер человеческих душ, а таких простых вещей не понимаешь... Это же прекрасный способ интегрироваться в местную среду...
Боголь. (Сдерживая рвотные позывы) Ты режешь на куски мое последнее сердце! У нас с тобой за плечами столько лет любви...
Светлана. Не смеши, и скажи об этом своей Софочке. Если бы ты меня, хоть вот настолько любил (отмеряет на мизинце меру любви), не побежал бы возобновлять уже расторженный с ней брак. Ты же хотел на мне жениться или я что-то не то говорю?
Боголь. Ну, солнышко, ты ведь знаешь, я в той ситуации по другому поступить просто не мог. Я гуманист, и не в моих правилах бросать на произвол судьбы тяжело больного, беспомощного человека. Это было бы аморально... Все-таки я с ней прожил 20 лет...
Светлана. Ага, тяжело больного! Да она у тебя хлещет вино почище Бориса Наумовича.
Боголь. Но это исключительно из-за ее физических страданий... Утоляет нестерпимую боль в измученном теле...
Светлана. А я вот, утоляя душевные страдания, и во имя интеграции, сделала этому Попкинсу приятное...Ты из-за Софы сгубил лучшие мои годы. Мне было 20, а тебе, старому козлотуру, сколько было? Пятьдесят или сто пятьдесят? И что теперь ты от меня хочешь? Любви, преданности?
Боголь. Умираю, хочу любви и хочу преданности. Я, собственно, у тебя на игле и ты этим злоупотребляешь. Ты мой наркотик, я без тебя не могу, я весь в плотской зависимости...
Светлана. Во-во -- в плотской! А я хочу, чтобы меня любили просто так. Как женщину, а не как очень удобный и безотказный сексуальный станок...(прихорашивается).
Боголь. Перестань, иди ко мне и расстегни мне этот... как его...зиппер...
Светлана. Жди, ты мне еще не купил обещанные итальянские лодочки...
Боголь. Я уже их выбрал в новом магазине, в который влюблена наша Людмила. Софа мне посоветовала черные, лаковые, с золотистыми бантиками...С первого же гонорара -- лодочки твои...Иди, солнышко, ко мне, я поведаю тебе поэму любви и сагу чувственного восторга... Умоляю, слезь с этой чертовой авоськи и перебирайся ко мне...
Светлана. Боюсь, коляска нас двоих не выдержит...Учти, если ты не разведешься со своей Софой, это будет последний твой акт, я лучше буду встречаться с Попкинсом, у него по крайней мере есть деньги и нет жены...
Боголь. (Опять стонет) О, мой зеброид! Шлю-х-а-а-а... Пять самых лучших, самых зрелых лет своей жизни я потратил на эту...ничтожную куклу, на эту абсолютно аморальную бабенку, променял неповторимые часы своего творчества на свидания с этой...с этой безмозглой прости...простипомой...
Светлана. Пианиссимо, мой незабвенный! Это я потратила лучшие свои младые годы на такого бесперспективного писателя... Ты даже отобразить мой настоящий образ не мог в своей последней повести... Сделал из меня какую-то дешевую прости господи, у которой в голове вместо мозгов одна эротика...
Боголь. Да пойми ты простую вещь -- это же собирательный образ. Не мог же я описывать тебя один к одному... Что бы подумали люди?..
Светлана. Не люди, а твоя любезная Софья Петровна...Я давно подозревала, что тебе от меня только и нужно это трах-тарарах. А я могу обойтись без этого, мне важно другое -- душевность, чтобы ты, как вначале, боготворил меня, дул на меня, целовал мои ноги... и все остальные части тела...
Боголь. Только, пожалуйста, потише, проснется художник, черт знает, что может подумать... А насчет душевности, прости, ты порой себя так ведешь, что кажется в тебе не нежное женское сердце, а какой-то чугунный фаллос...
Светлана. (Вскакивает с гамака и отвешивает Боголю звонкую пощечину) Выбирайте выражения, товарищ инженер человеческих душ! А еще называется русский интеллигент!
Боголь. (Потирает щеку) Пожалуй, советский...нет, наверное, все же, просто русскоговорящий интеллигент...
Светлана. Полуинтеллигент, даже четвертинка...Еще раз такое повторится... как миленький, будешь сидеть на сухом пайке и облизываться, когда я буду с Попкинсом заниматься... анально-оральной любовью...
Боголь. Это же (задыхается в гневе) это же профанация любви! Впрочем, ты только для такой, с позволения сказать, любви и создана! Ты монстр в мини-юбке, терминатор, в котором бушуют вечные ураганы телесных влечений...(Пауза) Ладно, солнышко (примирительно), дай руку и сядь к дяде на колени. "Зиппер"! -- (мечтательно) какое красивое слово...Надо будет посмотреть в словаре Ожегова, что бы оно значило...
Светлана. Тсс, сюда кто-то идет. (Светлана наклоняется и прячет лицо в коленях Боголя).
В рощице появляется Рубин. Он в трусах и майке, с полотенцем на шее.
Борис Наумович. Какая ночь, какая лунность (зевает)...Я как будто слышал здесь голос сирены или мне это приснилось?
Боголь. Приснилось, конечно. Сегодня даже лягушки не квакают, тишина просто оглушительная...
Борис Наумович. М-да... еще как будто берегу в душе утраченную юность... (смотрит на небо). А вы, Василий Савельевич, бодрствуете в диком одиночестве, перед лицом вечности и бездны пространства?
Боголь. А что вам не спится? Ведь у вас завтра, то бишь уже сегодня ответственный день, вы будете выступать на процессе...
Борис Наумович. На процессе века! Речь идет об убийце-маньяке, на счету которого не одна загубленная жизнь.
Боголь. И вы будете этого негодяя защищать?
Борис Наумович. А что же мне еще остается делать, если ни один адвокат за это дело не взялся? (подходит к коляске и замечает Светлану, однако вида не показывает). Адвокаты, как врачи, не могут отказать в помощи любому больному, даже если он болен СПИДом. Мой долг -- облегчить участь падшего (многозначительно, с пафосом), несмотря на то, что жизнь поставила его на колени и ему ничего не остается другого, как только задыхаться в грехах и плотских домогательствах...
Боголь. Но ведь... Я полагаю, кто прощает преступника, становится его сообщником...
Борис Наумович. Не судите да не судимы будете...Пойду досматривать сон...будто я нашел мешок с деньгами и не знаю, что с ним делать -- сдать в полицию или спрятать в мусорном контейнере (возвращается в свою палатку)...
Боголь. Да-аа, антиномия, философский вопрос...Нам бы его проблемы, верно, солнышко? (целует Светлану в макушку)...
Светлана. (Поднимается, одергивает юбку) От тебя невыносимо разит хозяйственным мылом...На первый же твой день рождения подарю тебе For men, будешь у меня источать ароматы не хуже Попкинса...
Боголь. О, зеброид, мне бы сейчас каплю цианистого калия или глоток углекислого газа... Осточертело быть влюбленным, ужасно тошнит (вскакивает с коляски и убегает в кусты)...
Светлана. Какой слабый этот мужской пол (смотрит на небо). Эх, луна, луна, и чего ты такая равнодушная?
Действие второе
Утро, на поляне Боголь, помогает делать физзарядку Софье Петровне, сидящей в коляске.
Боголь. Подняли сначала одну ручку, затем другую...потом обе вместе, вот так, не торопясь, потому что у нас жизнь длинная и счастливая...У других бывает еще хуже: изменяют, страдают, умирают...На Балканах война, в России -- Жириновский... Ах, какое прекрасное утро, облака 1999 года, все разные, небо бирюзовое, а этот хрен Пикассо до сих пор дрыхнет...
Софья Петровна. Со своей красоткой женой...Мне больно, не тяни так сильно руку... Если бы я была такая же, как Светлана молодая и красивая, мы бы тоже с тобой еще нежились в постельке...
Боголь. Как же, нежились бы. (В сторону) Всю жизнь только об этом мечтал...
Софья Петровна. От тебя, Василек, сегодня пахнет какими-то странными запахами... Как будто я их уже где-то встречала... Ну-ка, наклонись, пожалуйста, ко мне поближе. (Принюхивается, закрыв глаза)... Ну, конечно, сандал с розовой водой и компонентами табака и лаванды... Это не мои духи, это очень дорогие... Где ты опять терся ?
Боголь. Эту дрянь источает моя рубашка, которую мы с тобой купили в секэнд хэнде за 20 сантимов...Ты как будто не знаешь, что все шмотки оттуда дьявольски воняют разной парфюмерией... Гнилой Запад, что с него взять...
Софья Петровна. Нет, погоди... Я, кажется, знаю, чьи это духи.
Боголь. И чьи же?
Софья Петровна. О, я слепая курица! Это же парфюм Светки! Никто из наших не может себе позволить таких дорогих духов.
Боголь. Боюсь, ты не совсем права...Здесь такая благоуханная роза ветров (обводит взглядом пространство, прилегающее к палаточному городку). Бывают же на земле места, где царят необъяснимо прекрасные цвета и ароматы... Радуга, нектар, амброзия...Ты слышишь, милая, какая тут необыкновенная субстанция?
Софья Петровна. (Задумчиво) Неужели я так крепко спала?..
Боголь. Свежий воздух, весна, умиротворение. Это тебе идет на пользу. Подними ручку, вот так, теперь вторую... Пошевели пальчиками...Умничка, в движении жизнь...
Появляется Роман Иванович. В руках у него несколько связанных картин. Весь его вид говорит о неудаче. Плечи опущены, на лице гримаса отвращения.
Боголь. А я думал, что вы еще спите, а вы оказывается, ранняя пташка...Ну и как вояж в Ригу?
Игрунов. В вопросах стиля плыви по течению, в вопросах принципа стой твердо, как скала.
Софья Петровна. Это, разумеется, всего лишь плагиат, я за вами раньше такого глубокомыслия не замечала. Тем более, в первой половине дня.
Боголь. Только рука друга может вырвать шипы из сердца...В живописи явный переизбыток. Как, впрочем, и в литературе -- все полки заняты, кругом словесный хлам и духовные миазмы...
Игрунов. Да, человечество понемногу сходит с ума. Миром повелевает "черный квадрат", в котором кто-то увидел божественное явление, шедевр мирового искусства...Жалкая мистификация! Авангардизм, модернизм -- опиум для снобов. Тьфу! Кривые рожи Пикассо почему-то предпочтительнее настоящего искусства... Эх, черт возьми, как я понимаю Ван Гога, тут не то что ухо, тут можно покуситься на самое святое, что есть у мужчины... (бросает картины на землю).
Боголь. А вот этого не следует делать (подходит к рамам и начинает их распаковывать. Расставляет картины лицом к зрителям). Вы только не умаляйте своего таланта. Я уверен, был бы сейчас здесь Левитан, он бы разрыдался от восторга. Такой тонкой и божественно вдохновенной кисти, как у вас, давно в искусстве не было. И долго еще не будет...
Игрунов. К сожалению, оценщики думают по-другому.
Боголь. Тоже мне авторитеты! Все они выходцы из баров и из-за прилавков -- официанты, швейцары, шеф-повара... Раньше они занимались недоливами и недовлажениями, промышляли поборами... А сейчас вся эта шушера заимела свои художественные салоны, эстрадные площадки, издательства. Знаешь, кем раньше был мой издатель? Он работал кладовщиком на мебельной фабрике, и когда мы с ним заговорили на литературную тему... Догадайся, кто, по его мнению, написал "Анну Каренину"?
Игрунов. (Жмет плечами) Мне сейчас это как-то все равно...
Боголь. Понимаю.
Софья Петровна. Василек, мне скучно. Отвези меня в лес, там сейчас полно фитонцидов...
Боголь. Там сейчас полно клещей, а денег у нас с тобой на прививку нет.
Из-за деревьев появляется Людмила с двумя большими корзинками в руках. Она ставит их на землю и вытирает лицо платком.
Людмила. Несчастная женская доля -- есть провиант, нет дров, есть дрова, нет провианта... Сейчас есть провиант, есть дрова с таганком, так нет желания на этих лоботрясов работать. Роман Иванович, сходите за водой, я и так все руки оттянула...
Софья Петровна. У художника стресс. Его картины забраковали.
Игрунов. Не забраковали, а недооценили. Это две большие разницы.
Людмила. Как хотите это называйте, но учтите, через три дня мне перестанут отпускать в магазине в кредит...
Боголь. Людочка, не будь настолько меркантильной, в конце концов, не хлебом единым жив человек.
Людмила. Конечно, не хлебом единым, надо еще мясца, зелени, приправы... А вот сегодня вы будете есть без аджики, черемши и чесночного соуса. Кетчупа и того осталось на донышке...
Боголь. Ничего страшного, даст Бог, Борис Наумович принесет что-нибудь в клювике... А там, смотришь, и я получу какой-нибудь гонорар...
Людмила. Скорее гонорею получите, чем свой гонорар. Сейчас никто ничего не читает и не покупает, сейчас все только умничают и говорят, говорят, говорят...Тьфу, бестолковая какая-то жизнь. (Берет ведра и идет за водой).
Игрунов. (Строго) Людмила, оставь ведра в покое, я сейчас сбегаю за водой... Мне надо двигаться, чтобы на почве нервотрепки не случился тромб...(устремляется вслед за Людмилой).
Софья Петровна. Какой ужас кругом! И почему мы с тобой не уехали в Израиль?
Боголь. Борис Наумович и тот не рискнул туда отправиться. Там вечно идет война, там зной круглосуточный и мне там было бы... (Пауза) Было бы очень скучно...
Софья Петровна. А тут весело?
Боголь. Ну, как тебе сказать, временами не скучно... Вот опубликую роман, съездим в Париж, я тебе покажу бульвар Капуцинов и кафе, в котором Хемингуэй написал свой первый рассказ...
Софья Петровна. Я это слышу уже сто лет. Скорее Борис Наумович станет Плевакой, чем ты Хемингуэем.
Боголь. Еще не вечер, дорогая, нужда иногда заставляет человека творить чудеса. Во мне уже бродит другая тема, семя брошено и надо ждать всходов. Попомни мои слова, Софочка, мы с тобой еще покуролесим не только по Парижу, но и по Америке. Съездим в Голливуд, куда непременно отошлю свой сценарий, и, возможно, будем даже присутствовать на съемках фильма, а там, кто знает, может, и на Оскара сподобимся.
Софья Петровна. Тебе случайно не знаком один деятель по фамилии Манилов?
Боголь. Ради Бога, перестань говорить банальщину, ты мне напоминаешь мою редакторшу: у той тоже -- что ни слово, то махровая банальщина... Ей видишь ли не нравится соцреализм, который, по ее мнению, буквально выпирает из каждой строки моих произведений. Да, я не Пруст и не Джойс, чем, собственно, и горжусь, и пишу в традиционной манере, в какой писали Лев Николаевич и Антон Павлович...Их все читают и зачитываются до сих пор, а того же Джойса надо постигать с дюжиной армейских дешифровщиков да и то не выяснишь, что же, в конце концов, он хотел сказать...
Софья Петровна. А, может, он ничего не хотел сказать, полагая, что литература -- это не инструкция по вылавливанию блох у домашних животных...
Боголь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11