По-ихнему – в косяк.
Пугают, носятся громадными тенями-призраками в водной толще, все уже сжимая круги. И вот рыба уже бьется в коконе страха, задыхаясь, давя друг друга, – и тогда касатки начинают ее глушить. Они выпускают струи воздушных пузырей в эту толпу, превратившуюся от жути и скученности в полуживой полуфабрикат, и рыба оказывается в воздушной яме, в чужом и чуждом пространстве, словно в Зазеркалье... Обезволенная и обессиленная ставридка всплывает кверху пузом в нужном количестве, и касатки наслаждаются обедом. Возможно, что и беседуют неспешно за трапезой: мозг у них, как и у дельфинов, устроен вполне по-человечьи.
– Выпьем? За касаток? – На лице Корнилова блуждала улыбка блаженного.
– Выпьем.
– Знаешь, герой, я тут вспомнил... Я ведь когда-то носил бороду. Бороду носят свободомыслящие индивиды. Или – считающие себя независимыми. Я даже в партию из-за того не пошел, хотя еще в университете пихали паровозом. А усы, заметь, носят честолюбцы. И честолюбцы часто неудачливые.
– Товарищ Сталин был неудачливым честолюбцем?
– Вестимо. Он хотел всю Европу, а остался «при своих». Счастливость свою или несчастливость люди измеряют сами – уровнем своих амбиций. Если человек хотел стать чемпионом мира, а стал лишь чемпионом Европы – он неудачник. И всю жизнь будет считать себя таковым. А если хотел стать бухгалтером, а сделался главным бухгалтером – о, это успешный человек, и он вправе гордиться собой.
Собой, своею тещей и женой. Стихи родились. О ком я забыл?
– О бритых.
– Бритые-костюмные – люди системы. Им важны субординация и построение.
Самое противное, герой, – Корнилов провел руками вдоль пиджака, – что к «шкуре» привыкаешь, из второй кожи она делается первой и – подчиняет тебя себе. Что там говорил Фридрих Георг Гегель о единстве формы и содержания? Не помню.
– По-моему, мы напились.
– Не вполне.
– А коньяк хорош.
– Изыскан.
– Еще по капле?
– А то.
– Знаешь, я и себя двадцатилетним и бородатым помню плохо. Задорный был, портвешок хлебал залихватски, «три семерки», из горлышка. Куда все ушло?..
– Схемы. Вы строите схемы, исчисляя путь наименьшего сопротивления: из точки "А" к деньгам. И «переменные» для вас – люди. Тех, кто в схему не вписываются, вы сокращаете. И с каждым «сокращенным» человеком и в вас самих остается все меньше людского. Жалости, сочувствия, сострадания, способности любить. Такие дела.
– Брось. Всегда так было, герой. Только облекалось в слова изысканные, поэтические... Послушай.
Читал Корнилов напамять, распевно, чуть прикрыв глаза, покачиваясь в такт речи и едва-едва аккомпанируя себе рукой:
– "Не поднимай тяжести свыше твоей силы и не входи в общение с тем, кто сильнее и богаче тебя. Какое общение у горшка с котлом? Этот оттолкнет его, и он разобьется. Богач обидел и сам же грозит; бедняк обижен и сам же упрашивает. Если ты выгоден для него, он употребит тебя; а если обеднеешь, он оставит тебя. Если ты достаточен, он будет жить с тобою и истощит тебя, а сам не поболезнует. Возымел он в тебе нужду – будет льстить тебе, будет улыбаться тебе, ласково будет говорить с тобою и скажет: «Не нужно ли тебе чего?» Своими угощениями он будет пристыжать тебя, доколе, два или три раза ограбив тебя, не насмеется наконец над тобою. После того он, наконец увидев тебя, уклонится от тебя и будет кивать головою при встрече с тобою. Наблюдай, чтобы тебе не быть обманутым или не быть униженным в твоем веселье. Когда сильный будет приглашать тебя, уклоняйся, и тем более он будет приглашать тебя. Не дозволяй себе говорить с ним, как с равным тебе, и не верь слишком многим словам его; ибо долгим разговором он будет искушать тебя и, как бы шутя, изведывать тебя.
Какой мир у гиены с собакою? И какой мир у богатого с бедным?
Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он удержится друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастию богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: «Это кто такой?» И если он споткнется, то совсем низвергнут его".
Корнилов замолчал и сидел некоторое время, уставясь в темноту. Вид его казался просветленным, но взгляд... Взгляд был пустым.
– Как любит повторять твой друг, мир не изменился.
– Это были стихи? – спросил Данилов.
– Это были стихи, герой. Из книги Сираха. Мне он понятнее других. «Давай и принимай, и утешай душу свою, ибо в аде нельзя найти утех».
– Я тоже прочту стихи, умник. Из другой книги.
– Она тоже учит, как жить?
– Она учит, как жить всегда.
Данилов закрыл глаза и представил небо. Он читал тихо, почти шепотом, и было ему уже не важно, слышит ли его лихой сотрапезник:
– "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто... Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется не правде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится" <Из 1-го послания апостола Павла к коринфянам.>.
– И ты в это веришь? – скривившись, спросил Корнилов.
– Да. Я верю.
Глава 94
– "Верю – не верю". Помнишь, была такая карточная игра, герой? Сейчас в нее играют все.
Корнилов нервно открыл золотую коробочку, взял понюшку белого порошка щепотью, вдохнул резко, замер на мгновение:
– Вот она, жизнь! Когда весь мир лежит у тебя на ладони и искрится изморозью! Жизнь... Когда-то я прочел древнее сказание о шумерской богине Иштар. Она была богиней плотской любви и тем – жизни. Ты замечал, герой, что даже у латинян слова «смерть» и «любовь» различны всего в одной букве, означающей отрицание смерти: «тоге» и «атоге». И над людьми имеет власть лишь тот, кто держит в руках смерть. Как я сейчас держу твою.
Олег промолчал, а Корнилов тяжело опустился в кресло, поднял мутный взгляд:
– О чем я говорил?
– О шумерской богине.
– Да. Иштар. Она подошла к воротам преисподней и потребовала сторожа впустить ее. Услышав об этом, сестра Иштар, владычица царства мертвых, «пожелтела лицом, словно срубленный бук, и губы ее почернели, как побитый тростник». Она испугалась того, что, вторгаясь в царство мертвых, богиня жизни нарушит гармонию Вселенной.
Ты знаешь, в чем заключена гармония Вселенной, герой? В том, что все смертны. Все хлипкое здание человеческой цивилизации построено только на неизбежности смерти. На ее неотвратимости. На том, что у кого-то есть право карать, у кого-то миловать. У кого-то – обещать жизнь вечную или запрещать ее.
Но люди хотят быть машинами, я это знаю... Они уже придумали, как сделают для себя запчасти: клонирование станет таким вот производством запчастей для горстки избранных. Ты представляешь, что будет, когда люди поделятся не по расам, идеологиям, культурам, не по бедности или богатству... Одни – станут бессмертными, другие – прахом?!
Такое уже было. Люди вкусили от древа Познания добра и зла и желали вкусить от древа Жизни, но Господь изгнал их из рая, не желая, чтобы неверие и несовершенство сосуществовали рядом с Вечностью. И поставил Ангела с огненным мечом охранять Врата Небесные.
И прошли тысячелетия, и Сам Господь сошел на изверившуюся землю и указал Путь... И минули еще века, и что же люди? Они заново строят вавилонскую башню, башню собственного плотского бессмертия. Мир падает в преисполню. Вернее, он уже там.
Корнилов улыбнулся вымученной, кукольной улыбкой:
– Впрочем, это не коснется тебя, герой. Ты сгоришь, как и положено отважным.
– Не хочу тебя разочаровывать, умник, но ты – уже сгорел.
Корнилов какое-то время сидел молча, лицо его было искривлено странной гримасой – боли? отчаяния? воспоминания? Он поднял на Данилова измученный взгляд:
– Самое противное, что ты прав. С годами не только не достигаешь того, что хотел, но теряешь и то, что имел. И те призраки, что посещают тебя ночами, уже не пугают, и превращаешься в бездушного идола-божка для самого себя... Мне порой совсем не с кем даже поговорить, герой. Люди вокруг или ничтожны, или мнимы, они – как клочья ядовитого тумана нйд трясиной лжи. Все мы делаемся замкнутыми системами и лжем, лжем, лжем... Ложь – принятый стереотип поведения корпоративных систем, сначала по отношению к миру внешнему, потом – к самим себе. И тем – они сами себя губят. Как и люди. И ты тоже лжешь. Что должно волновать тебя более всего в такой вот ситуации? Выживешь ты или нет, ведь если ты пропадешь – все остальное для тебя исчезнет – умные мысли, чья-то слава и чья-то зависть... Исчезнет не только любовь, но и воспоминание, и мечта о ней... Ведь так?
– А ты незаурядный актер, умник.
– О нет. Посредственный. Или ты думаешь, что во время нашего ночного автопробега я просто витийствовал? Нет. Я боялся! Искренне, трепетно! Трусил!
Ибо – что есть в этом мире святее, чем моя жизнь? Ничего. Нескромно, зато правда. Для тебя святее – твоя, но что мне до тебя?
– Философствуешь?
Корнилов открыл губы в оскале:
– Практикую. А практика, как известно, критерий истины.
– Так в чем истина?
– Истин столько же, сколько людей. Хотя есть и общее. Знаешь, как принято говорить: «Он добился своего». Люди столь часто повторяют эту расхожую фразу, что утратили ее смысл. Ведь чтобы «добиться своего», нужно отобрать что-то чужое. И словцо даже такое есть, я тебе давеча говорил: присвоить. Вот я и присваиваю. Истина... У покойного Сергея Оттовича Грифа тоже была своя истина.
Он ведь был генерал. А чтобы стать генералом, нужно не только побеждать врагов.
Нужно уметь сдавать своих. Бестрепетно. С легким ли, тяжелым сердцем, но сдавать. Или, как принято выражаться сейчас, «сливать». Как дерьмо в канализацию. Если бы, по закону алхимии, все золото, что есть на генеральских погонах, обратить в пролитую за них кровь тех, кого эти люди называли «своими», – они бы захлебнулись в этой крови!
Корнилов помолчал, хмыкнул самодовольно:
– Драконы, а Гриф был истинный звероящер, уж ты поверь, всю жизнь готовятся к поединку с себе подобными. А валит гигантов заурядная сволочь. Так уж повелось в этой жизни. Грифа отослал в иные миры Крошка Цахес.
– Кто?
– Вагин. Все называли его Серым Йориком. А я наименовал Цахесом. Для разнообразия. – Помолчал, добавил:
– Папа Головин по пропаже дочери взъярился нешуточно, собрал моих орлов и наехал на Грифа, как танк на грабли. Но нетерпелив был Александр Петрович, скор, порывист. Оставил людей прокачать Грифа через «полиграф» и химикалии, а тут Вагин и открыл «сезон охоты».
Перестрелял «ботаников», вывел обколотого шефа через потайную дверцу, посидел-подумал, борясь с искушением, – да и вкатил ему добавку наркоты до полной и сугубой летальности. – Корнилов вздохнул невесело:
– Мир порой смешон до гротеска: эдакого грифона тяпнула платяная тифозная вошь. А ведь не со зла даже тяпнула – такая уж паскудная порода. И он – помер.
– А сам-то папулю Рамзеса на ноль помножил, математик? Это как? Из любви к науке, как практик – теоретика?
– Жизнь заставила. – Корнилов помолчал немного. – Я •разработал схему похищения принцессы, девица она – шустрая и непредсказуемая. А до того запустил дезу в круги – о грядущих неудовольствиях Головина по поводу Трубы и всего, что с нею связано. Гриф клюнул, еще пара-тройка человечков, но Гриф клюнул основательнее других: школа. Прямо скажу: Вагин давно был у меня на контакте, но искренне считал меня «государевым оком» – оперативником Совета безопасности, подрабатывающим на кого-то из олигархов: деньги я Вагину подкидывал немаленькие. Да и тяжко ему было под грифоном, как ящерке под вараном.
Комплексовал. И тут – наша барышня Дарья коленцо выкинула: с тобой познакомилась, герой.
– Уроды в джипе – ряженые?
– Нет, вот злые хулиганы были чистой случайностью, импровизацией природы, тэкскээть. Ну а ты... Насколько я знаю принцессу, а знаю я ее с вот такусенького возраста, – Корнилов показал расстояние от пола, – произвел ты на нее впечатление. Поскольку характером она в папу, а нежностью и жизнелюбием – в маму, алгоритм ее дальнейших действий просчитать было несложно. Навел я, грешный, о тебе справочки и – ахнул: весь джентльменский набор! Статейки аналитичил скандальные, прошлое сомнительно-боевое, настоящее неопределенное!
Находка прямо! Вот на кого, думаю, навесим мы всех дохлых кошек! Как исподнее по забору! А тут еще узнал: грифон уже запал на тебя, что оса на патоку! Я подсуетился. Как ты из квартирки на другое утречко вышел, пару дебилов снарядил вослед – втемную, понятно. Они незатейливо тебя на драчку развели, потом капитан приехал, бумажки запротоколил... И что по бумажкам вышло? Убивцем ты оказался, один ведь из дебилов возьми – и помрэ.
– Не может быть.
– Капитан помог. Он свои коврижки отрабатывает. Ах, как славно все складывалось. Вот и военизированный психопат Данилов налицо, да со свеженьким жмуром за душой, пусть не по правде, а по подлогу, но кому нужна сейчас правда?
– Наркоманы – тоже твои были?
– А как же! Конченые шныри, без обмана. Надеялся я, ты хоть их, сердешных, укатаешь. А ты – в бега!
– А если бы оказался не так прыток?
– И чем я рисковал? Догнал бы тебя капитан, чуток помаял из усердия, да и выпустил под подписку и до выяснения. А я бы тебе квартирку успел грамотно оформить. Камерами вряд ли, а вот звучком с полифонией – факт.
– Чего ж не оформил? Время было.
– А Гриф – птица вещая? Припозднились мы чуток. Его парни маячили, ну и своим я приказал маячить. Вот и протанцевали, как балет духов имени Духовой. – Корнилов помолчал, расплылся в улыбке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74