— Так точно, — ответил я и стал прикидывать, когда, где и чего я мог разгласить.
— 12 мая прошлого года вы находились в подвальном помещении вашего института, заменяя инженера Корзинкина Альберта Семеновича, так?
— Да, — сказал я, начиная соображать, о чем пойдет речь.
— В результате допущенной вами случайной подсветки объекта, находившегося в лабораторной установке, произошла нештатная ситуация…
— Было такое…
— После выключения установки, отработавшей в критическом режиме, вами был обнаружен субъект, объявивший себя бывшим императором Петром I?
— Мной… Я уже давал все показания в карантине, товарищ капитан…
— Правильно. В ваших показаниях говорится, что некоторое время при первом изменении в работе установки вы находились в нише под пультом управления. Верно это?
— Да.
— И блокировка двери в этот момент еще не сработала?
— Нет. Она позже захлопнулась, когда установка сама разошлась…
— Ну и правильно. Следственным экспериментом установлено, что в этот момент вы не могли контролировать обстановку в спецпомещении. Иными словами, находясь в нише, вы не могли слышать, как открылся со щелчком кодовый замок двери и как в помещение проник посторонний…
— Да…
— Значит, вы не можете с уверенностью заявить, что в помещение никто не проникал?
— Тут только я сообразил: капитан хочет доказать, что Петька, то есть Петр I, на самом деле жулик и самозванец…
— Не могу, — сказал я, — но в боксе был герметический лючок… Я его открывал снаружи…
— Этот лючок можно загерметизировать и изнутри, — улыбнулся капитан, видя, что я хлопаю глазами.
— Значит, этот тип проник в спецпомещение и разыграл комедию? — пробормотал я, сам не веря своим словам.
— Именно так, и он во всем признался. Действительно, он — Петр Алексеевич, но не Романов, а Михайлов, из Усть-Харловского детского дома. Три года назад оттуда бежал, находился во всесоюзном розыске. Его опознала бывшая воспитательница. Собирались направить его обратно, но оказалось, что совершеннолетний, хотели оформлять за тунеядство… Он попросился в армию, в ту часть, где вы служите. Обещал исправиться… Решили поверить, призвали.
— А отчего меня не вызывали, когда шло следствие? — осторожно спросил я.
— Ну, это уж нам решать, кого вызывать, кого не вызывать. События преступления не было, умысла — тоже, по крайней мере с вашей стороны. Гражданин Корзинкин признан виновным в служебном проступке, понес взыскание от администрации института, в данный момент уволился оттуда. Ну а с Михайловым вопрос считаем урегулированным. В общем, теперь он будет вашим подчиненным. Ответственность за его поведение по закону несут все командиры, но с вас спрос особый. Вы с ним будете рядом в казарме, вся его жизнь у вас на глазах… Регулярно нас информировать не надо, но если заметите, что он рассказывает что-то не то, какие-то мнения нестандартные высказывает… Уж будьте добры! Писать ничего не надо, просто зайдете сюда, к замполиту, или прямо к Шалимову и устно все изложите. А они знают, как со мной связаться…
Я знал, что стучать нехорошо, но, конечно, ничего милиционеру не сказал. Тем более что он скорее всего был вовсе не милиционер…
— А где сейчас Михайлов? — спросил я — Со старшиной, на складе вещевого довольствия. В бане его сейчас помоют, постригут и доставят сюда. Подождите малость.
Через пять минут, не больше, голос нашего старшины, прапорщика Будко, испросил разрешения войти. Вместе с прапором появился и Петька Он мало в чем изменился по сравнению с карантином. Только глаза были как-то глубже посажены, не так выпучены, как раньше. Он был уже в форме, с вещами…
— Вот, товарищ Михайлов, — сказал капитан, — это ваш командир отделения, непосредственный начальник, так сказать.
— Здравия желаю, — сказал Петька, смотря на меня по-доброму. И я тоже посмотрел на него по-приятельски. Что-то мне не верилось, что он жулик и авантюрист…
— Мне можно быть свободным? — спросил Будко.
— Вы проводите товарища Михайлова в роту карантина, а мне еще надо побеседовать с младшим сержантом.
Прапорщик и Петька ушли, а милиционер спросил меня:
— Вы вашего бывшего руководителя группы, Игоря Сергеевича, как оцениваете?
— Я, товарищ капитан, не ученый, мне трудно судить…
— А как человека?
— Хорошо. Нормальный мужик, но немного не от мира сего.
— Вот тут вы, Василий Васильевич, ошибаетесь. Очень даже от «сего», точнее — от «того»… У него, между прочим, после смерти была обнаружена книга этого «литературного власовца» Солженицына, Евангелие, несколько икон… Конечно, все понимаем, свобода совести. Но, с другой стороны, неустойчивость это. А где неустойчивость, тут может быть всякое… Есть мнение, что и с установкой, которая взорвалась, не все ясно. Вот так. Поэтому вам, как воину Советской Армии, надо быть предельно бдительным.
— Да я, конечно… — Что-то у меня в башке не очень контачило. Игорь Сергеевич — и чуть ли не шпион! — но единственное, что я смог сказать в его оправдание, было то, что он отругал меня, когда я отговаривал Петьку вступить в комсомол.
— Да? — заинтересованно произнес капитан. — А это не фигурирует… Вы это точно помните?
— Точно! — сказал я, и капитана это обрадовало. Он дал мне листок бумажки, шариковую ручку, и я, с трудом вспомнив, когда происходила беседа, кое-как изложил ее содержание. После этого капитан велел мне поставить число и подпись, а бумажечку забрал.
— Приятно было познакомиться, — улыбнулся мне капитан. — Можете возвращаться в подразделение. Учтите, теперь у вас личный подшефный.
РЯДОВОЙ МИХАЙЛОВ
Петька стал в моем отделении правофланговым — рост у него был такой, что Мартынов, стоявший раньше на правом фланге, казался теперь не очень высоким, хотя имел метр девяносто пять, не меньше. Пришлось двигать койки. Петька оказался рядом со мной. Поговорить мне с ним как следует не удалось до следующей ночи. Мы заступили в наряд, я — дежурным, он — дневальным. Ночью, когда из бодрствующих в роте остались только мы двое, я наконец рискнул задать Петьке те вопросы, которые принародно задавать не мог.
— Ну, Петр Алексеевич, государь всея Руси, — сказал я, — ты что, и правда из детдома удрал?
— Для иных — так, — понизив голос и оглядываясь на спящих, сказал Петька,
— тебе же скажу — ложь сие! И все иное, что Дроздов тебе сказал, — брехня есть.
— Дроздов — это капитан, да?
— Полковник он, а капитаном машкерадно нарядился… Сказывал он мне, что у безопасности государства нашего врагов и иных супротивных немало, кои мнят вдругорядь Смутное время на Руси устроить. Хотят-де Советы свергнуть, а заместо того Империализм посадить. Я его парсуну видал: жирный, одежа черна, на главе ведро черное, а под седалище мешки со златом подгреб. И для того оные супротивные, о воскрешении моем проведав, могут народишко подбить на бунт, яко бы ради праведного и законного царенья моего… А от сего сотворится междоусобие, смута и самосуд; державе нашей, яко при треклятом Гришке Отрепьеве, может быть разорение и погибель. Сказывали, что и когда мы с Ванькой царствовали, таковое быть могло, да Господь оборонил… Мне-то трона все одно не видать, а иноземцы, империалистами рекомые, державу нашу умалят, а то и вовсе попленят, аки при Батые поганом. От сего и велели мне персоны своей нигде и никому не открывать, окромя тебя. А коли буду сего держаться, то обещали и в комсомол принять…
— А жил-то ты где? — поинтересовался я.
— В потаенном месте, — посуровел Петька, — его такоже открывать не велели. Добро жил. Учили наукам: писать, как ныне уставлено, цыфири, пиитике российской, географии, гистории малую толику. На велосипеде учили ездить, после — на мотоцикле, а дале и на автомобиле, токмо прав не дали. Я этот самоход-то зело возлюбил! Все внутре изучил и сам уж ездил не единожды. По городу ездил и правила добро знаю: кому куда первому ехать надлежит, каковы знаки на дороге бывают и что оные показывают… Сказывали, будто и в первое житие я тож до наук был переимчив…
— А кормили как, ничего?
— Добро кормили, вина токмо не давали, да ныне я его и сам пить не стану. Кофей заморский, чай аж из самой Индеи, взвары из груш да винограда сушеного… Так-то я и в царском обличье не питался! Я уж просил их, чтоб не утруждали себя, а то что ни постный день, так все рыбы заморские, я таких-то и не слыхивал: макрурус, нототения… Щуку бы купили, али осетра, али белужины… Да я и снетку был бы рад. Сами же сказывали, чтоб я себя от царского житья отучал, а кормят тем, что простому человеку и не снится поди… Картофель да помидоры — их ведь у нас и не росло отродясь?
— Теперь растут, — сказал я.
— Это я ведаю, — вздохнул Петька, — только вот сказывали, будто я и повелел эту картофель в Русь привезти, а я не помню…
— Это ты позже, когда в Европу съездил… А кормили тебя вполне по-советски. Мяса-то давали?
— В скоромные дни давали, но сказывали, что ныне посты не блюдут, ибо сие суеверие суть. Тут-то, я гляжу, постного больше, хоть ныне, яко по-старопрежнему писано, — разрешение вина и елея…
— Вина тут не дадут… — сказал я. — А елей — это что?
— Масло коровье. Утром-то сколь его было дадено на каждого?
— Как положено — двадцать граммов… Каждому!
— Мудро сие! — сказал Петька. — Так и Бог велел… Я гляжу: и впрямь вы к Царству Христову идете… Живете во монашестве, без баб, поститесь в меру, службу воинскую несете, строением занимаетесь. Эдак-то и не молясь в Царство Божие внидем…
Я, конечно, промолчал. Из антирелигиозных соображений. Кроме того, меня занимал один вопрос, далеко отстоявший от темы разговора. Вчерашний дежурный по роте карантина, сдавая мне дежурство, сообщил, что прошлой ночью в
казарму наведывались «дедушки», которые тихо и без лишних слов заменили успящих «сынков» кое-какое новое обмундирование на старое. Тот дежурный был, как и я, свеженький, из учебки, и спорить с «дедушками» не стал. Докладывать, конечно, ему тоже не захотелось — кто же себе ищет приключений? Те, кого «переодели», узнали об этом только утром, поворчали, но, так как были уже морально подготовлены, умылись и стали спокойно донашивать стоптанные сапоги и тертые ремни. Мне очень не хотелось, чтобы «дедушки» повторили визит нынешней ночью, но они этого не знали и пришли.
— Привет, молодежь! — сказал «основной» из четырех вошедших, держа руки в карманах штанов. — Как служба?
— Нормально, — ответил я.
— А чего не приветствуем? Или уже службу поняли? Нехорошо… Ну, на первый раз прощается… Вот что, мужики: у меня дело есть. Дайте ключ от каптерки! У вас тут, говорят, парадку свежую привезли, померить хотим.
Я один на один этого «основного» не испугался бы. Честное слово! Но их четверо… А нас двое. И я, как-то сам того не желая, сунул руку в карман… Наверно, я навсегда погиб бы в глазах Петьки, если бы вынул руку с ключом. Но я ее не успел вынуть, потому что Петька, сойдя с тумбочки, встал рядом со мной и со щелчком выдернул из ножен свой штык-нож. После этого он вдруг совершенно не своим голосом, сугубо приблатненно, почти как Рюха из нашего двора, сказал:
— Вы что, фраера позорные, давно перья не глотали? Или забыли, как бычки в глазах шипят?
«Дедушки» поглядели на Петьку с его двумя метрами и ножом, на меня с рукой в кармане — хрен знает, что у меня там: ключи или финка? Поглядели и подумали — лучше не надо. К тому же шум, разбудишь народ, а со сна «молодые», не разобрав, кто есть кто, и навалять могут…
— Значит, не поняли нас… — разочарованно сказал «основной». — Придется вас наказать… Но сейчас поздно, «дедушкам» спать пора.
И они гордо, но явно обескуражено удалились. Только после того, как их подковки уцокали куда-то вниз, я подумал, что все-таки Петька — жулик, а никакой не царь регенерированный. Блатные — они тебе и сыном министра, и внуком Брежнева представятся, и такого наговорят про себя, что ты и уши развесишь. А если еще и начитанные, то и старинным языком говорить научатся, и про Петра, и про Софью наболтают. Но спрашивать у Петьки, с чего это он так резко из царя на урку переквалифицировался, не стал… Человек он, судя по всему, тертый, даже если и не из семнадцатого века. Ткнет штыком, за забор и — в бега. Если этот капитан-полковник говорил правду, бегать ему не привыкать стать. И все же один вопрос я задал:
— Ты их и правда мог бы пырнуть?
— Вразумил их Господь, — сказал Петька обычным для себя образом, — а то и пырнул бы…
РАБОЧИЕ БУДНИ
«Старики», к своему счастью, больше нас не посещали и облаву на нас с Петькой не устраивали. Все они демобилизовались, а их места в штатных отделениях заняли молодые воины. Я принял второе отделение первого взвода первой роты. Здесь было пять человек, прослуживших дольше меня, двое прослужили столько же и трое с Петькиного призыва. Самым уважаемым человеком в отделении, да, наверное, и во всей роте, был «великий и мудрый» ефрейтор Зиянутдин Ахмедгараев. Он прослужил полтора года, и вся общественность без принуждения проводила вечерний намаз в честь славного сына татарского народа, озарившего светом своих идей весь Восток, Запад, Юг и Север. Намаз происходил так: дежурные ученики «великого и мудрого», поддерживая «великого учителя» под белы ручки, вели его в умывальник, сопровождаемые толпой почитателей. Перед раковиной дежурные ученики с возгласами: «Бисмилла-ар-рахмани-р-ра-хим!» — торжественно преподносили «великому и мудрому» зубную щетку и тюбик пасты. Исполненный величия Зия, достигавший вместе с пилоткой одного метра и шестидесяти пяти сантиметров роста, собственноручно производил намаз щетки зубной пастой. Едва щетка была намазана, Зия громогласно говорил: «День прошел!», а ликующий народ хором возглашал: «Ну и Бог с ним!» Летописец жизнеописания великого и мудрого Зиянутдина падал ниц — желательно, подальше от луж — и возглашал: «До неизбежного дембеля великого и мудрого Зиянутдина Ахмедгарасва, славного сына татарского народа, озарившего светом своих идей весь Восток, Запад, Юг и Север, осталось столько-то дней!» Все эти элементы присутствовали в церемонии ежедневно, но каждый день отчебучивали и что-нибудь еще, нестандартное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71