https://wodolei.ru/catalog/mebel/komplekty/Aquanet/verona/
И это великая расовая гордость. Как раз в то время возникло движение за десегрегацию школ в Вашингтоне. Угадайте, кто выступил против? Никто, кроме гордых негров Вашингтона, которых задело то, что белые дети, с которыми нам придется общаться, недостаточно хороши».
Все, кто знал Дюка Эллингтона в зрелом возрасте, не могли не видеть результатов этого воспитания: прекрасные манеры и безупречно правильная речь; безоговорочное требование уважения к себе; расовая гордость, которая задолго до развернувшегося в 60-е годы движения «Черное прекрасно» заставляла его утверждать, что он создает негритянскую музыку; неизменная потребность вращаться в обществе людей «высшего сорта», доходящая до того, что он не пускал на порог некоторых музыкантов своего оркестра, чтобы его семья не зналась с ними.
Итак, Вашингтон, как магнит, притягивал негров, особенно из Северной Каролины, которая находилась в нескольких часах езды на поезде. По крайней мере четверо из родни Эллингтона перебрались в Вашингтон в начале 90-х годов: Джеймс Эдвард — будущий отец Дюка, его брат Джон и еще двое — Уильям Дж. и второй Джеймс, о родственных связях которых с Джеймсом Эдвардом и Джоном мало что известно. К началу 1893 года они жили в меблированных комнатах в северозападной части города и в последующие несколько лет работали официантами. Но молодые люди горели желанием подняться наверх. И уже в 1897 году Джон управлял небольшой закусочной, где, вероятно, подавали устриц, а Джеймс стал кучером.
К этому моменту к ним присоединились еще двое Эллингтонов: Джордж — брат Джеймса Эдварда и Эдвард (кем он приходился остальным, также не установлено). Известно, что эти четверо во всем поддерживали друг друга. Они вместе жили (по двое или по трое) и нередко помогали один другому устроиться на работу — судя по тому, что часто служили в одних и тех же местах. Эллингтоны — а некоторым из них к концу 90-х годов не исполнилось и двадцати лет — представляли собой группу умных и энергичных молодых людей, твердо намеренных добиться жизненного успеха.
Отцу Дюка — Джеймсу Эдварду, или Джею Э., как его обычно называли, — посчастливилось, когда в 1897 или 1898 году он попал в дом доктора М. Ф. Катберта, по-видимому имевшего аристократическую клиентуру и наблюдавшего семейства Моргентаусов и Дюпонов. Джеймс Эдвард, которому еще не было двадцати, начал работать кучером и получил жилье у хозяев, видимо, в комнатке при конюшне или каретном сарае, как и полагалось в те времена. Он прослужил в семье Катбертов почти двадцать лет и, сменив несколько должностей, занял наконец место домоправителя. Какие именно обязанности он выполнял, неизвестно. Но домоправитель в богатом доме — важная персона. Он надзирает за остальной прислугой и отвечает за изысканные увеселения, которые в ту пору были в обычае у людей этого круга. Джеймс Эдвард изъяснялся витиевато, очевидно переняв стиль речи у собственного отца, который, по воспоминаниям Рут — сестры Дюка, пытался заигрывать с девушками, уже будучи прикованным параличом к инвалидному креслу. Он направо и налево раздавал пошловатые комплименты типа: «Милашка может стать еще чуть-чуть милее, но красота — это навек». Он одевался настолько элегантно, насколько мог себе позволить, и жил широко, насколько хватало средств. «Джеймс Эдвард, — рассказывал Дюк, — был его карман полон или пуст, всегда вел себя так, будто у него куча денег. Он держался как богатый человек и воспитывал детей так, как если бы был миллионером». Обладая этими качествами, он быстро воспринял образ жизни хозяев. Он научился разбираться в винах и кушаньях, а также в фарфоре и тонкостях сервировки стола. Набравшись опыта, Джеймс Эдвард вместе с другими членами клана Эллингтонов стал обслуживать приемы в лучших домах Вашингтона. Однажды его даже пригласили в Белый дом. Он не только приносил своим домашним лакомую еду, но и получал в подарок от Катберта и других разрозненный фарфор и некомплектное столовое серебро. Эти вещи входили в обиход его семьи. Джеймс Эдвард понимал, что значит быть Джентльменом, и твердо решил стать им. Во всем этом обнаруживалась доля нарочитости, но его стремление к самоутверждению вызывает глубокое уважение. Дюк Эллингтон вырос не в богатом доме, временами с деньгами бывало туго, и отчасти из-за жажды отца иметь только самое лучшее. Но, как это ни парадоксально, мальчик, в отличие от большинства своих ровесников, знал толк в шампанском и веджвудском фарфоре. И, конечно, тяга отца к изящному, пусть и поверхностная, отразилась на формировании житейских пристрастий Эллингтона. Он чувствовал себя ущемленным, если не получал всего по высшему классу, но оценивал себя не суммой заработанных денег, часто вообще этим не интересуясь. Все дело было в образе жизни.
Приблизительно в то же время, когда Джеймс Эдвард устроился в дом доктора Катберта, он познакомился с Дейзи Кеннеди. Ее семья занимала более высокое положение в негритянском Вашингтоне. Ведь Джеймс Эдвард начинал поденщиком, а отец Дейзи, Джеймс Уильям Кеннеди, был капитаном полиции, что предполагало политические знакомства, власть в негритянской среде и определенные отношения с белым истэблишментом.
Существовала семейная легенда, что отец Дейзи родился рабом в Виргинии и был незаконным сыном плантатора и рабыни. И сам Джеймс Кеннеди полюбил рабыню, тоже со смешанной кровью — негритянской и индейской. Хозяин освободил его (рабовладельцы иногда поступали так со своими сыновьями-полукровками), и юноша уехал в Вашингтон. После отмены рабства он вернулся в Виргинию за своей возлюбленной и перевез ее к себе, в столицу, где у них, по разным источникам информации, родилось девять, десять или двенадцать детей. Кеннеди был светлокожим, а кожа его дочери Дейзи выглядела еще светлее, так что, возможно, легенда заслуживает доверия.
Джеймс Кеннеди умер, когда Дюк был еще ребенком, в его детской памяти тот не сохранился, зато Дюк прекрасно помнил свою бабушку — Элис Кеннеди, которая прожила долгую жизнь. В семье ее называли Мама, она вела дом, полный детей и внуков, которые рождались и вырастали, рождались и вырастали.
Дейзи Кеннеди росла очень набожной и воспитывалась в строгих викторианских традициях. По словам близкого друга семьи Фрэн Хантер, Дейзи была «благонравна» и «вела себя с большим достоинством». Рут рассказывала: «Моя мать придерживалась строгих правил», она не красила губы, носила пенсне и была «настоящей викторианской леди».
Дейзи входила в жизнь, обладая тем, что в те времена считалось «преимуществами». Она была светлокожа, мила, даже красива, хорошо воспитана (для своего времени и окружения), а ее отец имел полезные связи. Социально она стояла лишь немного ниже дочерей врачей, адвокатов и преподавателей колледжей, принадлежавших к высшему негритянскому обществу Вашингтона. Это была завидная партия, и можно лишь удивляться, что Дейзи предпочла — и ей это позволили — малограмотного кучера, только что спустившегося с гор Северной Каролины. Этот союз кажется еще более неожиданным, если принять во внимание то, что, при всей элегантности и изысканности манер, Джеймс Эдвард отнюдь не был пуританином. Рут откровенно признавала, что он всю жизнь «гонялся за юбками». Мерсер, сын Дюка, отлично помнивший деда, говорил, что тот «всегда любил сладкую жизнь». В зрелые годы он сильно пил и, возможно, стал алкоголиком. Он, конечно же, был не парой для Дейзи, как в социальном плане, так и в духовном. И все-таки она вышла за него. Почему? Кто знает… Может быть, ее подкупили светские манеры, скрывавшие недостаток образования и прочие слабости. Однако брак оказался довольно удачным. Случались между супругами и ссоры, виной чему служило пристрастие мужа к красивой жизни. Но Дюк утверждал: отец не щадил себя, чтобы Дейзи ни в чем не нуждалась — хороший дом, лето на побережье, подобающие туалеты. «Все лучшее подлежало проверке, дабы удостовериться, что это достойно матери».
Дейзи и Джеймс поженились 5 января 1897 года, на следующий день после того, как невесте исполнилось восемнадцать лет. Сначала молодожены жили в доме Кеннеди на Двадцатой улице. Возможно, в том же году или в начале следующего у них появился ребенок, который умер в младенчестве, но точных тому свидетельств не существует. Зато определенно известно, что 29 апреля 1899 года у молодой четы родился сын, названный Эдвардом Кеннеди Эллингтоном. Вплоть до ранних юношеских лет он оставался их единственным ребенком.
Еще год семья прожила в доме родных жены. Примерно в 1900 году, когда Дюку исполнился год, Джеймс стал домоправителем у Катберта, и резонно предположить, что прибавление жалованья позволило ему обосноваться собственным домом. Скорее всего, пришлось ограничиться несколькими комнатами, взятыми в аренду. В течение десяти лет после первого переезда Эллингтоны меняли квартиры ежегодно, перемещаясь с места на место в негритянском районе, расположенном между площадью Дюпон-серкл и университетом Хауарда. В эти годы Дейзи нередко подрабатывала у доктора Катберта то в качестве регистратора, а то и при подготовке стола для званых вечеров. Это означало, что, как ни пыжился Джеймс, семье приходилось бороться за существование.
Тем не менее у Дюка было счастливое детство. Сейчас их район находится в полуразрушенном состоянии, но в те давние времена его широкие улицы щеголяли трех— и четырехэтажными кирпичными домами. Во дворах росли деревья, там было много света и воздуха. Вполне возможно, что Эллингтоны занимали в одном из таких строений по крайней мере этаж.
Детство Дюка не отличалось особенным богатством событий, но оно ничем не омрачалось и было благополучнее, чем у многих. Двоюродные братья и сестры, дядюшки и тетушки приезжали и уезжали. В доме часто собирались гости. Сами Эллингтоны регулярно навещали бабушку и дедушку Кеннеди, бывали и у других многочисленных родственников. И везде — накрытый стол и веселье. Летом Джеймс отправлял жену и сына «на побережье», так было принято в городских семьях. Считалось, что городская жара — источник болезней и очень опасна для детей. Дейзи и Дюк подолгу гостили у родных в Атлантик-Сити, Филадельфии, Эсбери-Парк. А в Вашингтоне мальчик лазал на деревья, особенно на любимую старую грушу в дедушкином дворе, болел обычными детскими болезнями, играл в бейсбол. (В мемуарах Эллингтон рассказывает, что был азартным бейсбольным болельщиком, но так как в зрелом возрасте к спорту он не проявлял никакого интереса, а, наоборот, не выносил свежего воздуха и держал окна закрытыми, то этому признанию вряд ли стоит особенно доверять.)
Отрочество Дюка освещалось любовью к нему всего их большого разветвленного рода. А Дейзи просто обожала его. «До четырех лет моя мать не сводила глаз со своего маленького сокровища, со своего чуда», — вспоминал Дюк. Когда он болел воспалением легких, она «день и ночь» молилась у его постели. Когда же сыну исполнилось пять и он пошел в школу, она тайком провожала его и ждала, пока за ним захлопнется дверь, а после занятий обычно встречала его в школьном дворе.
Взаимоотношения Дюка с матерью носили совершенно исключительный характер. Мы не знаем, почему Дейзи любила своих детей до безумия. Если правда то, что она когда-то лишилась первенца, то ее поведение можно объяснить боязнью потерять и второго ребенка, единственного, в течение долгих лет, сына. Но каковы бы ни были причины, Дюк рос в атмосфере бесконечной материнской любви, в уверенности, что в ее глазах он самый лучший. Не многие дети так удачливы. Именно тогда Дюк пришел к убеждению, что он особенный, единственный, неповторимый. «Тебя благословил Господь», — не уставала повторять Дейзи, имея в виду, что ее сын не такой, как все, и Дюк верил ей. Он ощущал себя в буквальном смысле «маленьким принцем». Еще ребенком он, стоя на крыльце дома, принуждал своих двоюродных братьев и сестер кланяться и приседать в его присутствии. «Я великий, благородный, я — дюк. Люди будут восхищаться мной». Младшая кузина Дюка, Бернис Уиггинс, помнит, как она бесилась, когда он заставлял ее стоять навытяжку, пока сам вещал: «Возлюбленная мать, твой сын будет величайшим, великолепнейшим, прославленным дюком».
В дальнейшем он вел себя не просто как знаменитость, но как особа королевской крови. Спустя годы Дюк Эллингтон был представлен английской королеве Елизавете. Ирвинг Таунсенд, в течение ряда лет занимавшийся выпуском пластинок Эллингтона, сообщает: «Судя по отчетам об их встрече, Эллингтон отвечал на комплимент еще большим комплиментом, очаровав королеву своим сладкоречием». В качестве подношения он посвятил ей пьесу «The Queen's Suite». «Эллингтон работал над сочинением „The Queen's Suite“ с большим усердием, чем над созданием какой-либо другой своей вещи, из тех, к которым я имел отношение». Напечатана была одна-единственная копия лично для королевы. И вплоть до смерти Дюка произведение не тиражировалось. Эта история свидетельствует о том, что Дюк чувствовал себя достойным королевских особ.
Ощущение собственной неповторимости зародилось у Дюка в детские годы и всю жизнь оставалось определяющим фактором его характера. Оно проявлялось в его поведении самыми различными способами. Это и отказ от объяснений с людьми ниже себя, как бы ни оскорбительны были их действия; и умение выслушивать самую льстивую похвалу не краснея; и бесстрашная готовность к любым свершениям; и внушительный тон и склонность повелевать.
Итак, начиналось отрочество Дюка Эллингтона, оберегаемого и любимого ребенка, растущего в благополучной семье, где благонравие растворено в воздухе, которым он дышит. Он верит в себя и не сомневается, что, вопреки всему, рожден для высокого предназначения.
Глава 2
ПЕРВЫЕ УРОКИ МУЗЫКИ
Начало отрочества Дюка Эллингтона совпало по времени со стремительными и бурными изменениями в мире развлечений, куда Дюку скоро предстояло войти. Эти перемены были обусловлены глубоким и всеобъемлющим сдвигом в американском общественном сознании, сдвигом, таившим столь далеко идущие последствия, что даже сегодня не многие, за исключением специалистов в этой области, осознают его значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Все, кто знал Дюка Эллингтона в зрелом возрасте, не могли не видеть результатов этого воспитания: прекрасные манеры и безупречно правильная речь; безоговорочное требование уважения к себе; расовая гордость, которая задолго до развернувшегося в 60-е годы движения «Черное прекрасно» заставляла его утверждать, что он создает негритянскую музыку; неизменная потребность вращаться в обществе людей «высшего сорта», доходящая до того, что он не пускал на порог некоторых музыкантов своего оркестра, чтобы его семья не зналась с ними.
Итак, Вашингтон, как магнит, притягивал негров, особенно из Северной Каролины, которая находилась в нескольких часах езды на поезде. По крайней мере четверо из родни Эллингтона перебрались в Вашингтон в начале 90-х годов: Джеймс Эдвард — будущий отец Дюка, его брат Джон и еще двое — Уильям Дж. и второй Джеймс, о родственных связях которых с Джеймсом Эдвардом и Джоном мало что известно. К началу 1893 года они жили в меблированных комнатах в северозападной части города и в последующие несколько лет работали официантами. Но молодые люди горели желанием подняться наверх. И уже в 1897 году Джон управлял небольшой закусочной, где, вероятно, подавали устриц, а Джеймс стал кучером.
К этому моменту к ним присоединились еще двое Эллингтонов: Джордж — брат Джеймса Эдварда и Эдвард (кем он приходился остальным, также не установлено). Известно, что эти четверо во всем поддерживали друг друга. Они вместе жили (по двое или по трое) и нередко помогали один другому устроиться на работу — судя по тому, что часто служили в одних и тех же местах. Эллингтоны — а некоторым из них к концу 90-х годов не исполнилось и двадцати лет — представляли собой группу умных и энергичных молодых людей, твердо намеренных добиться жизненного успеха.
Отцу Дюка — Джеймсу Эдварду, или Джею Э., как его обычно называли, — посчастливилось, когда в 1897 или 1898 году он попал в дом доктора М. Ф. Катберта, по-видимому имевшего аристократическую клиентуру и наблюдавшего семейства Моргентаусов и Дюпонов. Джеймс Эдвард, которому еще не было двадцати, начал работать кучером и получил жилье у хозяев, видимо, в комнатке при конюшне или каретном сарае, как и полагалось в те времена. Он прослужил в семье Катбертов почти двадцать лет и, сменив несколько должностей, занял наконец место домоправителя. Какие именно обязанности он выполнял, неизвестно. Но домоправитель в богатом доме — важная персона. Он надзирает за остальной прислугой и отвечает за изысканные увеселения, которые в ту пору были в обычае у людей этого круга. Джеймс Эдвард изъяснялся витиевато, очевидно переняв стиль речи у собственного отца, который, по воспоминаниям Рут — сестры Дюка, пытался заигрывать с девушками, уже будучи прикованным параличом к инвалидному креслу. Он направо и налево раздавал пошловатые комплименты типа: «Милашка может стать еще чуть-чуть милее, но красота — это навек». Он одевался настолько элегантно, насколько мог себе позволить, и жил широко, насколько хватало средств. «Джеймс Эдвард, — рассказывал Дюк, — был его карман полон или пуст, всегда вел себя так, будто у него куча денег. Он держался как богатый человек и воспитывал детей так, как если бы был миллионером». Обладая этими качествами, он быстро воспринял образ жизни хозяев. Он научился разбираться в винах и кушаньях, а также в фарфоре и тонкостях сервировки стола. Набравшись опыта, Джеймс Эдвард вместе с другими членами клана Эллингтонов стал обслуживать приемы в лучших домах Вашингтона. Однажды его даже пригласили в Белый дом. Он не только приносил своим домашним лакомую еду, но и получал в подарок от Катберта и других разрозненный фарфор и некомплектное столовое серебро. Эти вещи входили в обиход его семьи. Джеймс Эдвард понимал, что значит быть Джентльменом, и твердо решил стать им. Во всем этом обнаруживалась доля нарочитости, но его стремление к самоутверждению вызывает глубокое уважение. Дюк Эллингтон вырос не в богатом доме, временами с деньгами бывало туго, и отчасти из-за жажды отца иметь только самое лучшее. Но, как это ни парадоксально, мальчик, в отличие от большинства своих ровесников, знал толк в шампанском и веджвудском фарфоре. И, конечно, тяга отца к изящному, пусть и поверхностная, отразилась на формировании житейских пристрастий Эллингтона. Он чувствовал себя ущемленным, если не получал всего по высшему классу, но оценивал себя не суммой заработанных денег, часто вообще этим не интересуясь. Все дело было в образе жизни.
Приблизительно в то же время, когда Джеймс Эдвард устроился в дом доктора Катберта, он познакомился с Дейзи Кеннеди. Ее семья занимала более высокое положение в негритянском Вашингтоне. Ведь Джеймс Эдвард начинал поденщиком, а отец Дейзи, Джеймс Уильям Кеннеди, был капитаном полиции, что предполагало политические знакомства, власть в негритянской среде и определенные отношения с белым истэблишментом.
Существовала семейная легенда, что отец Дейзи родился рабом в Виргинии и был незаконным сыном плантатора и рабыни. И сам Джеймс Кеннеди полюбил рабыню, тоже со смешанной кровью — негритянской и индейской. Хозяин освободил его (рабовладельцы иногда поступали так со своими сыновьями-полукровками), и юноша уехал в Вашингтон. После отмены рабства он вернулся в Виргинию за своей возлюбленной и перевез ее к себе, в столицу, где у них, по разным источникам информации, родилось девять, десять или двенадцать детей. Кеннеди был светлокожим, а кожа его дочери Дейзи выглядела еще светлее, так что, возможно, легенда заслуживает доверия.
Джеймс Кеннеди умер, когда Дюк был еще ребенком, в его детской памяти тот не сохранился, зато Дюк прекрасно помнил свою бабушку — Элис Кеннеди, которая прожила долгую жизнь. В семье ее называли Мама, она вела дом, полный детей и внуков, которые рождались и вырастали, рождались и вырастали.
Дейзи Кеннеди росла очень набожной и воспитывалась в строгих викторианских традициях. По словам близкого друга семьи Фрэн Хантер, Дейзи была «благонравна» и «вела себя с большим достоинством». Рут рассказывала: «Моя мать придерживалась строгих правил», она не красила губы, носила пенсне и была «настоящей викторианской леди».
Дейзи входила в жизнь, обладая тем, что в те времена считалось «преимуществами». Она была светлокожа, мила, даже красива, хорошо воспитана (для своего времени и окружения), а ее отец имел полезные связи. Социально она стояла лишь немного ниже дочерей врачей, адвокатов и преподавателей колледжей, принадлежавших к высшему негритянскому обществу Вашингтона. Это была завидная партия, и можно лишь удивляться, что Дейзи предпочла — и ей это позволили — малограмотного кучера, только что спустившегося с гор Северной Каролины. Этот союз кажется еще более неожиданным, если принять во внимание то, что, при всей элегантности и изысканности манер, Джеймс Эдвард отнюдь не был пуританином. Рут откровенно признавала, что он всю жизнь «гонялся за юбками». Мерсер, сын Дюка, отлично помнивший деда, говорил, что тот «всегда любил сладкую жизнь». В зрелые годы он сильно пил и, возможно, стал алкоголиком. Он, конечно же, был не парой для Дейзи, как в социальном плане, так и в духовном. И все-таки она вышла за него. Почему? Кто знает… Может быть, ее подкупили светские манеры, скрывавшие недостаток образования и прочие слабости. Однако брак оказался довольно удачным. Случались между супругами и ссоры, виной чему служило пристрастие мужа к красивой жизни. Но Дюк утверждал: отец не щадил себя, чтобы Дейзи ни в чем не нуждалась — хороший дом, лето на побережье, подобающие туалеты. «Все лучшее подлежало проверке, дабы удостовериться, что это достойно матери».
Дейзи и Джеймс поженились 5 января 1897 года, на следующий день после того, как невесте исполнилось восемнадцать лет. Сначала молодожены жили в доме Кеннеди на Двадцатой улице. Возможно, в том же году или в начале следующего у них появился ребенок, который умер в младенчестве, но точных тому свидетельств не существует. Зато определенно известно, что 29 апреля 1899 года у молодой четы родился сын, названный Эдвардом Кеннеди Эллингтоном. Вплоть до ранних юношеских лет он оставался их единственным ребенком.
Еще год семья прожила в доме родных жены. Примерно в 1900 году, когда Дюку исполнился год, Джеймс стал домоправителем у Катберта, и резонно предположить, что прибавление жалованья позволило ему обосноваться собственным домом. Скорее всего, пришлось ограничиться несколькими комнатами, взятыми в аренду. В течение десяти лет после первого переезда Эллингтоны меняли квартиры ежегодно, перемещаясь с места на место в негритянском районе, расположенном между площадью Дюпон-серкл и университетом Хауарда. В эти годы Дейзи нередко подрабатывала у доктора Катберта то в качестве регистратора, а то и при подготовке стола для званых вечеров. Это означало, что, как ни пыжился Джеймс, семье приходилось бороться за существование.
Тем не менее у Дюка было счастливое детство. Сейчас их район находится в полуразрушенном состоянии, но в те давние времена его широкие улицы щеголяли трех— и четырехэтажными кирпичными домами. Во дворах росли деревья, там было много света и воздуха. Вполне возможно, что Эллингтоны занимали в одном из таких строений по крайней мере этаж.
Детство Дюка не отличалось особенным богатством событий, но оно ничем не омрачалось и было благополучнее, чем у многих. Двоюродные братья и сестры, дядюшки и тетушки приезжали и уезжали. В доме часто собирались гости. Сами Эллингтоны регулярно навещали бабушку и дедушку Кеннеди, бывали и у других многочисленных родственников. И везде — накрытый стол и веселье. Летом Джеймс отправлял жену и сына «на побережье», так было принято в городских семьях. Считалось, что городская жара — источник болезней и очень опасна для детей. Дейзи и Дюк подолгу гостили у родных в Атлантик-Сити, Филадельфии, Эсбери-Парк. А в Вашингтоне мальчик лазал на деревья, особенно на любимую старую грушу в дедушкином дворе, болел обычными детскими болезнями, играл в бейсбол. (В мемуарах Эллингтон рассказывает, что был азартным бейсбольным болельщиком, но так как в зрелом возрасте к спорту он не проявлял никакого интереса, а, наоборот, не выносил свежего воздуха и держал окна закрытыми, то этому признанию вряд ли стоит особенно доверять.)
Отрочество Дюка освещалось любовью к нему всего их большого разветвленного рода. А Дейзи просто обожала его. «До четырех лет моя мать не сводила глаз со своего маленького сокровища, со своего чуда», — вспоминал Дюк. Когда он болел воспалением легких, она «день и ночь» молилась у его постели. Когда же сыну исполнилось пять и он пошел в школу, она тайком провожала его и ждала, пока за ним захлопнется дверь, а после занятий обычно встречала его в школьном дворе.
Взаимоотношения Дюка с матерью носили совершенно исключительный характер. Мы не знаем, почему Дейзи любила своих детей до безумия. Если правда то, что она когда-то лишилась первенца, то ее поведение можно объяснить боязнью потерять и второго ребенка, единственного, в течение долгих лет, сына. Но каковы бы ни были причины, Дюк рос в атмосфере бесконечной материнской любви, в уверенности, что в ее глазах он самый лучший. Не многие дети так удачливы. Именно тогда Дюк пришел к убеждению, что он особенный, единственный, неповторимый. «Тебя благословил Господь», — не уставала повторять Дейзи, имея в виду, что ее сын не такой, как все, и Дюк верил ей. Он ощущал себя в буквальном смысле «маленьким принцем». Еще ребенком он, стоя на крыльце дома, принуждал своих двоюродных братьев и сестер кланяться и приседать в его присутствии. «Я великий, благородный, я — дюк. Люди будут восхищаться мной». Младшая кузина Дюка, Бернис Уиггинс, помнит, как она бесилась, когда он заставлял ее стоять навытяжку, пока сам вещал: «Возлюбленная мать, твой сын будет величайшим, великолепнейшим, прославленным дюком».
В дальнейшем он вел себя не просто как знаменитость, но как особа королевской крови. Спустя годы Дюк Эллингтон был представлен английской королеве Елизавете. Ирвинг Таунсенд, в течение ряда лет занимавшийся выпуском пластинок Эллингтона, сообщает: «Судя по отчетам об их встрече, Эллингтон отвечал на комплимент еще большим комплиментом, очаровав королеву своим сладкоречием». В качестве подношения он посвятил ей пьесу «The Queen's Suite». «Эллингтон работал над сочинением „The Queen's Suite“ с большим усердием, чем над созданием какой-либо другой своей вещи, из тех, к которым я имел отношение». Напечатана была одна-единственная копия лично для королевы. И вплоть до смерти Дюка произведение не тиражировалось. Эта история свидетельствует о том, что Дюк чувствовал себя достойным королевских особ.
Ощущение собственной неповторимости зародилось у Дюка в детские годы и всю жизнь оставалось определяющим фактором его характера. Оно проявлялось в его поведении самыми различными способами. Это и отказ от объяснений с людьми ниже себя, как бы ни оскорбительны были их действия; и умение выслушивать самую льстивую похвалу не краснея; и бесстрашная готовность к любым свершениям; и внушительный тон и склонность повелевать.
Итак, начиналось отрочество Дюка Эллингтона, оберегаемого и любимого ребенка, растущего в благополучной семье, где благонравие растворено в воздухе, которым он дышит. Он верит в себя и не сомневается, что, вопреки всему, рожден для высокого предназначения.
Глава 2
ПЕРВЫЕ УРОКИ МУЗЫКИ
Начало отрочества Дюка Эллингтона совпало по времени со стремительными и бурными изменениями в мире развлечений, куда Дюку скоро предстояло войти. Эти перемены были обусловлены глубоким и всеобъемлющим сдвигом в американском общественном сознании, сдвигом, таившим столь далеко идущие последствия, что даже сегодня не многие, за исключением специалистов в этой области, осознают его значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64