https://wodolei.ru/brands/Jika/lyra/
)
чтобы доставить вам удовольствие?
– Я вам уже сказал, сеньор Биасу, – ответил Пьеро: – отпустите со мной этого пленника.
Биасу на минуту задумался, а потом воскликнул, стараясь придать своему лицу выражение самой глубокой искренности:
– Так и быть, alteza, я хочу показать, как велико мое желание вам услужить. Позвольте мне сказать пленнику два слова с глазу на глаз; после этого он может идти за вами.
– И только-то? Пожалуйста! – ответил Пьеро.
Его лицо, до этого надменное и недовольное, просияло от радости. Он отошел на несколько шагов.
Биасу отвел меня в угол пещеры и тихо сказал:
– Я могу даровать тебе жизнь, только с одним условием: ты знаешь его. Ну как, ты одумался?
Он показал мне письмо Жана-Франсуа. Я считал низостью согласиться.
– Нет! – ответил я.
– Ты все еще упрямишься? – сказал он со своей обычной усмешкой. – Видно, ты сильно надеешься на своего покровителя! А знаешь, кто он?
– Да, – ответил я с живостью, – он такой же изверг, как и ты, только еще лицемерней!
Биасу подскочил от удивления и, глядя мне в глаза, чтобы понять, не шучу ли я, спросил:
– Так ты вправду не знаешь его?
Я ответил ему с презрением:
– Я знаю только, что это невольник моего дяди по имени Пьеро.
Биасу опять начал ухмыляться.
– Ха! Ха! Вот так потеха! Он требует для тебя жизни и свободы, а ты говоришь, что он «такой же изверг», как и я!
– Что мне за дело? – ответил я. – Если б я получил хоть одну минуту свободы, я добивался бы его смерти, а не моей жизни!
– Что это значит? – спросил Биасу. – Ты как будто говоришь то, что думаешь, и вряд ли хочешь шутить своей жизнью. Тут кроется что-то непонятное для меня. Тебе покровительствует человек, которого ты ненавидишь; он хочет спасти тебя, а ты хочешь его убить! Впрочем, мне все равно. Ты желаешь получить хоть минуту свободы, – это единственное, что я могу подарить тебе. Я отпущу тебя с ним; но прежде дай честное слово, что за два часа до захода солнца ты вернешься назад и отдашься в мои руки. Ведь ты француз?
Что мне сказать вам, господа? Жизнь была мне в тягость; к тому же меня возмущала мысль принять ее от Пьеро, которого у меня было столько поводов ненавидеть; быть может, на мое решение повлияла также уверенность, что Биасу, никогда не выпускавший из лап свою добычу, ни за что не согласится отпустить меня; я действительно хотел получить свободу всего на несколько часов, чтобы узнать перед смертью о судьбе моей любимой Мари, а значит, и о своей. Дать слово, которого потребовал от меня Биасу, доверявший чести француза, было самым верным и легким средством получить еще один день жизни; я дал его.
Связав меня этим обещанием, Биасу подошел к Пьеро.
– Alteza, – сказал он угодливо, – белый пленник в вашем распоряжении; вы можете увести его; он волен следовать за вами.
Я никогда не видел, чтобы глаза Пьеро сияли таким счастьем.
– Спасибо, Биасу! – вскричал он, протягивая ему руку. – Спасибо! Ты оказал мне такую услугу, что можешь теперь требовать от меня все, что захочешь! Продолжай командовать моими братьями с Красной Горы до моего возвращения.
Он повернулся ко мне.
– Раз ты свободен, идем!
И он увлек меня с необыкновенной настойчивостью.
Биасу смотрел нам вслед с удивлением, сквозившим даже в почтительных поклонах, которыми он провожал Пьеро.
XLIV
Мне не терпелось остаться с Пьеро наедине. Его смущение, когда я спросил о судьбе Мари, оскорбительная нежность, с какой он осмелился произнести ее имя, еще укрепили ненависть и ревность, вспыхнувшие в моем сердце, когда я сквозь пламя пожара в форте Галифэ увидел, что он уносит ту, которую я едва успел назвать своей женой. Что значили для меня после этого великодушные упреки, которые он бросал при мне злодею Биасу, его попытки спасти мою жизнь и даже необыкновенная странность всех его поступков и слов? Что значила для меня тайна, казалось, всегда окружавшая его? Тайна его неожиданного появления передо мной живым и невредимым, когда я был уверен, что присутствовал при его смерти; тайна его плена в лагере белых, после того как я видел, что он утонул в Большой реке; тайна превращения раба в повелителя, пленника – в освободителя? Из всех этих (непонятных происшествий для меня было ясно только одно: гнусное похищение Мари – обида, требовавшая мести, преступление, требовавшее наказания. Все, что случилось необъяснимого за это время, могло лишь заставить меня отсрочить мой приговор, и я с нетерпением ждал минуты, когда призову к ответу моего соперника. Эта минута настала наконец.
Мы прошли сквозь тройную цепь негров, распростершихся при виде нас и кричавших с удивлением: «Miraculo! ya no esta prisoniero!» О чудо! Он уже не пленник! (исп. – Прим. авт.)
Не знаю, о ком они думали: о Пьеро или обо мне. Наконец мы вышли за границы лагеря; последние сторожевые посты Биасу скрылись за деревьями и скалами; Раск весело обгонял нас и снова прибегал назад; Пьеро быстро шел вперед. Я резко остановил его.
– Послушай, – сказал я ему, – незачем идти дальше. Уши, которых ты боялся, теперь не могут нас услышать; говори, что ты сделал с Мари?
Голос мой прерывался от сильного волнения. Он кротко посмотрел на меня.
– Опять! – сказал он.
– Да, опять! – вскричал я в бешенстве. – Опять! Я буду спрашивать тебя снова и снова, до твоего последнего вздоха и до моего последнего дыхания. Где Мари?
– Значит, ничто не может рассеять твоих сомнений во мне? Ты скоро все узнаешь.
– Скоро, негодяй? – возразил я. – Я хочу знать сейчас же! Где Мари? Где Мари? Слышишь? Отвечай, или жизнь за жизнь! Защищайся!
– Ведь я уже говорил тебе, что не могу, – отвечал он с грустью. – Поток не борется со своим источником; ты трижды спас мою жизнь, и она не может бороться с твоей жизнью. Да если б я и захотел, это невозможно. У нас только один кинжал на двоих.
С этими словами он вытащил кинжал из-за пояса и протянул его мне.
– Возьми, – сказал он.
Я был вне себя. Я схватил кинжал и приставил блестящее острие к его груди. Он не подумал уклониться.
– Несчастный, – вскричал я, – не принуждай меня к убийству! Если ты сейчас же не скажешь мне, где моя жена, я воткну тебе в сердце этот клинок!
Он ответил мне без гнева:
– Ты мой господин. Но я молю тебя, дай мне еще час жизни и следуй за мной. Ты сомневаешься в том, кому три раза спас жизнь, в том, кого называл своим братом; но слушай, если через час ты все еще будешь сомневаться во мне, ты волен убить меня. Это ты всегда успеешь. Ты же видишь, что я не буду сопротивляться. Заклинаю тебя именем самой Марии… – и он прибавил с усилием: – твоей жены. Еще один час; и если я так умоляю тебя, то, поверь, это не ради меня, а ради тебя!
Его голос, полный невыразимой грусти, звучал необыкновенно убедительна. Какое-то смутное чувство говорило мне, что, быть может, все это правда, что одного желания спасти свою жизнь было бы недостаточно, чтобы придать его словам такую проникновенную нежность, такую кроткую покорность, и что он умоляет не ради самого себя. Я еще раз подчинился той тайной власти, которую он имел надо мной и в которой я тогда стыдился себе признаться.
– Хорошо, – сказал я, – даю тебе отсрочку еще на час; я пойду за тобой.
Я хотел отдать ему кинжал.
– Нет, – сказал он, – оставь его у себя, ты мне не доверяешь. Но идем, у нас мало времени.
XLV
Он снова пошел вперед. Раск, который во время нашего разговора несколько раз убегал и опять возвращался к нам, как бы спрашивая взглядом, зачем мы остановились, теперь весело бежал перед нами. Мы углубились в девственный лес. Приблизительно через полчаса мы вышли на красивую зеленую поляну, окруженную высокими вековыми деревьями с густой и свежей листвой; по ней протекал родник, бивший из скалы. На поляну выходила пещера, темное отверстие которой все заросло вьющимися растениями: бородавником, лианами и жасмином. Раск хотел было залаять, но Пьеро знаком остановил его и, взяв меня за руку, ввел в пещеру.
В этом гроте, на циновке, спиною к свету, сидела женщина. Услышав звук шагов, она обернулась… Друзья мои, то была Мари!
На ней было белое платье, как в день нашей свадьбы, и венок из флер-д'оранжа, последний девичий убор молодой новобрачной, который я не успел снять с ее головы. Она увидела меня, узнала, вскрикнула и упала в мои объятия, теряя сознание от радости и волнения. Я был вне себя.
На ее крик из углубления в конце пещеры, где была устроена вторая комната, выбежала старуха с ребенком на руках. То была старая няня Мари и младший ребенок моего несчастного дяди. Пьеро сбегал за водой к роднику и брызнул несколько капель в лицо Мари. Их свежесть вернула ее к жизни; она открыла глаза.
– Леопольд! – воскликнула она. – Мой Леопольд!
– Мари!.. – ответил я, и слова мои замерли в поцелуе.
– Только не при мне! – вскрикнул кто-то раздирающим душу голосом.
Мы подняли глаза; это был Пьеро. Он стоял тут же, присутствуя при наших ласках, как на пытке. Его грудь высоко вздымалась, ледяной пот крупными каплями скатывался со лба, он весь дрожал. Вдруг он закрыл лицо руками и выбежал из пещеры, повторяя с отчаянием: «Не при мне!»
Мари слегка отстранилась от меня и воскликнула, глядя ему вслед:
– Великий боже! Леопольд, он, кажется, страдает, глядя на нашу любовь. Неужели он любит меня?
Крик невольника доказал мне, что он мой соперник; восклицание Мари доказывало, что он мой друг.
– Мари! – сказал я, и сердце мое наполнилось одновременно невыразимым блаженством и горьким раскаянием. – Мари, разве ты этого не знала?
– Да я и сейчас не знаю, – отвечала она, стыдливо покраснев. – Как! Он любит меня? Я никогда этого не замечала!
Я страстно прижал ее к своему сердцу.
– Я снова нашел и жену и друга! – воскликнул я. – Как я счастлив и как виноват! Я сомневался в нем!
– Как! В нем? – спросила Мари с удивлением. – В Пьеро? О да, ты очень виноват. Он два раза спас мне жизнь и, может быть, больше, чем жизнь, – прибавила она, опуская глаза. – Если б не он, меня разорвал бы крокодил; если б не он, негры… Пьеро вырвал меня у них из рук в ту минуту, когда они, видимо, собирались отправить меня вслед за моим несчастным отцом.
Мари замолчала и заплакала.
– Но почему же Пьеро не отослал тебя в Кап, к твоему мужу? – спросил я ее.
– Он пытался, но не мог. Это было очень трудно; ему приходилось скрываться и от черных и от белых. Кроме того, мы не знали, что с тобой. Некоторые говорили, будто видели, как тебя убили, но Пьеро убеждал меня, что это неправда; и я была уверена, что ты жив: если б ты умер, сердце подало бы мне весть и я умерла бы в ту же минуту.
– Значит, Пьеро привел тебя сюда? – спросил я.
– Да, мой Леопольд; никто, кроме него, не знает про эту уединенную пещеру. Вместе со мной он спас и всех, кто уцелел из моей семьи, – мою няню и младшего брата, и спрятал нас здесь. Уверяю тебя, нам тут очень удобно; и если б не война, которая проникает в каждый уголок нашей страны, теперь, когда мы разорены, я с радостью осталась бы здесь жить с тобой. Пьеро приносил сюда все, что нам было нужно. Он часто приходил к нам, с красным пером в волосах. Он утешал меня, говорил о тебе, уверял, что скоро мы будем снова вместе. Последние три дня он не был у нас, и я начала уже беспокоиться, но тут он вернулся с тобою вместе. Бедный друг! Он, значит, ходил за тобой?
– Да, – ответил я.
– Но может ли быть после этого, что он влюблен в меня? – продолжала она. – Ты в этом уверен?
– Теперь уверен, – ответил я. – Это он занес надо мной кинжал и опустил руку не ударив, из боязни причинить тебе горе; это он пел тебе песни любви у беседки над рекой.
– Неужели! – воскликнула Мари с наивным удивлением. – Он твой соперник? Тот гадкий человек с букетом ноготков – это добрый Пьеро? Мне прямо не верится! Он так предан мне, так почтителен, еще больше, чем когда он был нашим рабом! Правда, иногда он смотрел на меня каким-то странным взглядом, но я видела в нем только грусть и думала, что он жалеет меня в моем горе. Если бы ты знал, с какой горячей преданностью он говорил со мной о моем Леопольде! Его дружба превозносила тебя почти так же, как моя любовь.
Рассказ Мари восхищал меня и в то же время приводил в отчаяние. Я вспоминал, как жестоко я обошелся с великодушным Пьеро, и чувствовал всю справедливость его кроткого, покорного упрека: «Не я неблагодарный».
В это время Пьеро вернулся. Лицо его было мрачно и скорбно. Он был похож на осужденного, только что мужественно перенесшего пытку. Он медленно подошел ко мне и сказал серьезным тоном, указывая на кинжал, который я засунул себе за пояс:
– Час прошел.
– Какой час? – спросил я.
– Час отсрочки, что ты мне дал; он был мне нужен, чтоб привести тебя сюда. Тогда я умолял тебя оставить мне жизнь, теперь я заклинаю тебя избавить меня от нее.
Самые нежные чувства: любовь, дружба, благодарность, соединились теперь, чтобы разорвать мое сердце. Горько рыдая, я упал к ногам раба, не в силах произнести ни слова. Он поспешно поднял меня.
– Что ты делаешь? – воскликнул он.
– Я только воздаю тебе должное; я не достоин такой дружбы, как твоя. Признательность твоя не может быть так велика, чтобы ты простил мне мою неблагодарность.
Его лицо еще несколько минут сохраняло суровое выражение; по-видимому, в душе его шла мучительная внутренняя борьба; он сделал шаг ко мне и остановился, разомкнул губы, но не произнес ни слова. Однако колебания его длились недолго; он раскрыл мне свои объятия и сказал:
– Могу я теперь называть тебя братом?
В ответ я бросился ему на шею.
Помолчав немного, он сказал:
– Ты добр, но несчастье сделало тебя несправедливым.
– Я вновь нашел своего брата, – ответил я, – я счастлив теперь, но очень виноват.
– Ты виноват, брат? Я тоже был виноват, и гораздо больше тебя. Ты счастлив теперь; я же буду несчастным всегда!
XLVI
Радость вновь обретенной дружбы, в первые минуты осветившая его лицо, быстро угасла; на нем появилось выражение какой-то печали и твердости.
– Послушай, – сказал он мне сурово, – мой отец был королем в стране Каконго. Он творил суд над своими подданными у порога своего дома и после каждого вынесенного им приговора, по обычаю королей, пил полную чашу пальмового вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
чтобы доставить вам удовольствие?
– Я вам уже сказал, сеньор Биасу, – ответил Пьеро: – отпустите со мной этого пленника.
Биасу на минуту задумался, а потом воскликнул, стараясь придать своему лицу выражение самой глубокой искренности:
– Так и быть, alteza, я хочу показать, как велико мое желание вам услужить. Позвольте мне сказать пленнику два слова с глазу на глаз; после этого он может идти за вами.
– И только-то? Пожалуйста! – ответил Пьеро.
Его лицо, до этого надменное и недовольное, просияло от радости. Он отошел на несколько шагов.
Биасу отвел меня в угол пещеры и тихо сказал:
– Я могу даровать тебе жизнь, только с одним условием: ты знаешь его. Ну как, ты одумался?
Он показал мне письмо Жана-Франсуа. Я считал низостью согласиться.
– Нет! – ответил я.
– Ты все еще упрямишься? – сказал он со своей обычной усмешкой. – Видно, ты сильно надеешься на своего покровителя! А знаешь, кто он?
– Да, – ответил я с живостью, – он такой же изверг, как и ты, только еще лицемерней!
Биасу подскочил от удивления и, глядя мне в глаза, чтобы понять, не шучу ли я, спросил:
– Так ты вправду не знаешь его?
Я ответил ему с презрением:
– Я знаю только, что это невольник моего дяди по имени Пьеро.
Биасу опять начал ухмыляться.
– Ха! Ха! Вот так потеха! Он требует для тебя жизни и свободы, а ты говоришь, что он «такой же изверг», как и я!
– Что мне за дело? – ответил я. – Если б я получил хоть одну минуту свободы, я добивался бы его смерти, а не моей жизни!
– Что это значит? – спросил Биасу. – Ты как будто говоришь то, что думаешь, и вряд ли хочешь шутить своей жизнью. Тут кроется что-то непонятное для меня. Тебе покровительствует человек, которого ты ненавидишь; он хочет спасти тебя, а ты хочешь его убить! Впрочем, мне все равно. Ты желаешь получить хоть минуту свободы, – это единственное, что я могу подарить тебе. Я отпущу тебя с ним; но прежде дай честное слово, что за два часа до захода солнца ты вернешься назад и отдашься в мои руки. Ведь ты француз?
Что мне сказать вам, господа? Жизнь была мне в тягость; к тому же меня возмущала мысль принять ее от Пьеро, которого у меня было столько поводов ненавидеть; быть может, на мое решение повлияла также уверенность, что Биасу, никогда не выпускавший из лап свою добычу, ни за что не согласится отпустить меня; я действительно хотел получить свободу всего на несколько часов, чтобы узнать перед смертью о судьбе моей любимой Мари, а значит, и о своей. Дать слово, которого потребовал от меня Биасу, доверявший чести француза, было самым верным и легким средством получить еще один день жизни; я дал его.
Связав меня этим обещанием, Биасу подошел к Пьеро.
– Alteza, – сказал он угодливо, – белый пленник в вашем распоряжении; вы можете увести его; он волен следовать за вами.
Я никогда не видел, чтобы глаза Пьеро сияли таким счастьем.
– Спасибо, Биасу! – вскричал он, протягивая ему руку. – Спасибо! Ты оказал мне такую услугу, что можешь теперь требовать от меня все, что захочешь! Продолжай командовать моими братьями с Красной Горы до моего возвращения.
Он повернулся ко мне.
– Раз ты свободен, идем!
И он увлек меня с необыкновенной настойчивостью.
Биасу смотрел нам вслед с удивлением, сквозившим даже в почтительных поклонах, которыми он провожал Пьеро.
XLIV
Мне не терпелось остаться с Пьеро наедине. Его смущение, когда я спросил о судьбе Мари, оскорбительная нежность, с какой он осмелился произнести ее имя, еще укрепили ненависть и ревность, вспыхнувшие в моем сердце, когда я сквозь пламя пожара в форте Галифэ увидел, что он уносит ту, которую я едва успел назвать своей женой. Что значили для меня после этого великодушные упреки, которые он бросал при мне злодею Биасу, его попытки спасти мою жизнь и даже необыкновенная странность всех его поступков и слов? Что значила для меня тайна, казалось, всегда окружавшая его? Тайна его неожиданного появления передо мной живым и невредимым, когда я был уверен, что присутствовал при его смерти; тайна его плена в лагере белых, после того как я видел, что он утонул в Большой реке; тайна превращения раба в повелителя, пленника – в освободителя? Из всех этих (непонятных происшествий для меня было ясно только одно: гнусное похищение Мари – обида, требовавшая мести, преступление, требовавшее наказания. Все, что случилось необъяснимого за это время, могло лишь заставить меня отсрочить мой приговор, и я с нетерпением ждал минуты, когда призову к ответу моего соперника. Эта минута настала наконец.
Мы прошли сквозь тройную цепь негров, распростершихся при виде нас и кричавших с удивлением: «Miraculo! ya no esta prisoniero!» О чудо! Он уже не пленник! (исп. – Прим. авт.)
Не знаю, о ком они думали: о Пьеро или обо мне. Наконец мы вышли за границы лагеря; последние сторожевые посты Биасу скрылись за деревьями и скалами; Раск весело обгонял нас и снова прибегал назад; Пьеро быстро шел вперед. Я резко остановил его.
– Послушай, – сказал я ему, – незачем идти дальше. Уши, которых ты боялся, теперь не могут нас услышать; говори, что ты сделал с Мари?
Голос мой прерывался от сильного волнения. Он кротко посмотрел на меня.
– Опять! – сказал он.
– Да, опять! – вскричал я в бешенстве. – Опять! Я буду спрашивать тебя снова и снова, до твоего последнего вздоха и до моего последнего дыхания. Где Мари?
– Значит, ничто не может рассеять твоих сомнений во мне? Ты скоро все узнаешь.
– Скоро, негодяй? – возразил я. – Я хочу знать сейчас же! Где Мари? Где Мари? Слышишь? Отвечай, или жизнь за жизнь! Защищайся!
– Ведь я уже говорил тебе, что не могу, – отвечал он с грустью. – Поток не борется со своим источником; ты трижды спас мою жизнь, и она не может бороться с твоей жизнью. Да если б я и захотел, это невозможно. У нас только один кинжал на двоих.
С этими словами он вытащил кинжал из-за пояса и протянул его мне.
– Возьми, – сказал он.
Я был вне себя. Я схватил кинжал и приставил блестящее острие к его груди. Он не подумал уклониться.
– Несчастный, – вскричал я, – не принуждай меня к убийству! Если ты сейчас же не скажешь мне, где моя жена, я воткну тебе в сердце этот клинок!
Он ответил мне без гнева:
– Ты мой господин. Но я молю тебя, дай мне еще час жизни и следуй за мной. Ты сомневаешься в том, кому три раза спас жизнь, в том, кого называл своим братом; но слушай, если через час ты все еще будешь сомневаться во мне, ты волен убить меня. Это ты всегда успеешь. Ты же видишь, что я не буду сопротивляться. Заклинаю тебя именем самой Марии… – и он прибавил с усилием: – твоей жены. Еще один час; и если я так умоляю тебя, то, поверь, это не ради меня, а ради тебя!
Его голос, полный невыразимой грусти, звучал необыкновенно убедительна. Какое-то смутное чувство говорило мне, что, быть может, все это правда, что одного желания спасти свою жизнь было бы недостаточно, чтобы придать его словам такую проникновенную нежность, такую кроткую покорность, и что он умоляет не ради самого себя. Я еще раз подчинился той тайной власти, которую он имел надо мной и в которой я тогда стыдился себе признаться.
– Хорошо, – сказал я, – даю тебе отсрочку еще на час; я пойду за тобой.
Я хотел отдать ему кинжал.
– Нет, – сказал он, – оставь его у себя, ты мне не доверяешь. Но идем, у нас мало времени.
XLV
Он снова пошел вперед. Раск, который во время нашего разговора несколько раз убегал и опять возвращался к нам, как бы спрашивая взглядом, зачем мы остановились, теперь весело бежал перед нами. Мы углубились в девственный лес. Приблизительно через полчаса мы вышли на красивую зеленую поляну, окруженную высокими вековыми деревьями с густой и свежей листвой; по ней протекал родник, бивший из скалы. На поляну выходила пещера, темное отверстие которой все заросло вьющимися растениями: бородавником, лианами и жасмином. Раск хотел было залаять, но Пьеро знаком остановил его и, взяв меня за руку, ввел в пещеру.
В этом гроте, на циновке, спиною к свету, сидела женщина. Услышав звук шагов, она обернулась… Друзья мои, то была Мари!
На ней было белое платье, как в день нашей свадьбы, и венок из флер-д'оранжа, последний девичий убор молодой новобрачной, который я не успел снять с ее головы. Она увидела меня, узнала, вскрикнула и упала в мои объятия, теряя сознание от радости и волнения. Я был вне себя.
На ее крик из углубления в конце пещеры, где была устроена вторая комната, выбежала старуха с ребенком на руках. То была старая няня Мари и младший ребенок моего несчастного дяди. Пьеро сбегал за водой к роднику и брызнул несколько капель в лицо Мари. Их свежесть вернула ее к жизни; она открыла глаза.
– Леопольд! – воскликнула она. – Мой Леопольд!
– Мари!.. – ответил я, и слова мои замерли в поцелуе.
– Только не при мне! – вскрикнул кто-то раздирающим душу голосом.
Мы подняли глаза; это был Пьеро. Он стоял тут же, присутствуя при наших ласках, как на пытке. Его грудь высоко вздымалась, ледяной пот крупными каплями скатывался со лба, он весь дрожал. Вдруг он закрыл лицо руками и выбежал из пещеры, повторяя с отчаянием: «Не при мне!»
Мари слегка отстранилась от меня и воскликнула, глядя ему вслед:
– Великий боже! Леопольд, он, кажется, страдает, глядя на нашу любовь. Неужели он любит меня?
Крик невольника доказал мне, что он мой соперник; восклицание Мари доказывало, что он мой друг.
– Мари! – сказал я, и сердце мое наполнилось одновременно невыразимым блаженством и горьким раскаянием. – Мари, разве ты этого не знала?
– Да я и сейчас не знаю, – отвечала она, стыдливо покраснев. – Как! Он любит меня? Я никогда этого не замечала!
Я страстно прижал ее к своему сердцу.
– Я снова нашел и жену и друга! – воскликнул я. – Как я счастлив и как виноват! Я сомневался в нем!
– Как! В нем? – спросила Мари с удивлением. – В Пьеро? О да, ты очень виноват. Он два раза спас мне жизнь и, может быть, больше, чем жизнь, – прибавила она, опуская глаза. – Если б не он, меня разорвал бы крокодил; если б не он, негры… Пьеро вырвал меня у них из рук в ту минуту, когда они, видимо, собирались отправить меня вслед за моим несчастным отцом.
Мари замолчала и заплакала.
– Но почему же Пьеро не отослал тебя в Кап, к твоему мужу? – спросил я ее.
– Он пытался, но не мог. Это было очень трудно; ему приходилось скрываться и от черных и от белых. Кроме того, мы не знали, что с тобой. Некоторые говорили, будто видели, как тебя убили, но Пьеро убеждал меня, что это неправда; и я была уверена, что ты жив: если б ты умер, сердце подало бы мне весть и я умерла бы в ту же минуту.
– Значит, Пьеро привел тебя сюда? – спросил я.
– Да, мой Леопольд; никто, кроме него, не знает про эту уединенную пещеру. Вместе со мной он спас и всех, кто уцелел из моей семьи, – мою няню и младшего брата, и спрятал нас здесь. Уверяю тебя, нам тут очень удобно; и если б не война, которая проникает в каждый уголок нашей страны, теперь, когда мы разорены, я с радостью осталась бы здесь жить с тобой. Пьеро приносил сюда все, что нам было нужно. Он часто приходил к нам, с красным пером в волосах. Он утешал меня, говорил о тебе, уверял, что скоро мы будем снова вместе. Последние три дня он не был у нас, и я начала уже беспокоиться, но тут он вернулся с тобою вместе. Бедный друг! Он, значит, ходил за тобой?
– Да, – ответил я.
– Но может ли быть после этого, что он влюблен в меня? – продолжала она. – Ты в этом уверен?
– Теперь уверен, – ответил я. – Это он занес надо мной кинжал и опустил руку не ударив, из боязни причинить тебе горе; это он пел тебе песни любви у беседки над рекой.
– Неужели! – воскликнула Мари с наивным удивлением. – Он твой соперник? Тот гадкий человек с букетом ноготков – это добрый Пьеро? Мне прямо не верится! Он так предан мне, так почтителен, еще больше, чем когда он был нашим рабом! Правда, иногда он смотрел на меня каким-то странным взглядом, но я видела в нем только грусть и думала, что он жалеет меня в моем горе. Если бы ты знал, с какой горячей преданностью он говорил со мной о моем Леопольде! Его дружба превозносила тебя почти так же, как моя любовь.
Рассказ Мари восхищал меня и в то же время приводил в отчаяние. Я вспоминал, как жестоко я обошелся с великодушным Пьеро, и чувствовал всю справедливость его кроткого, покорного упрека: «Не я неблагодарный».
В это время Пьеро вернулся. Лицо его было мрачно и скорбно. Он был похож на осужденного, только что мужественно перенесшего пытку. Он медленно подошел ко мне и сказал серьезным тоном, указывая на кинжал, который я засунул себе за пояс:
– Час прошел.
– Какой час? – спросил я.
– Час отсрочки, что ты мне дал; он был мне нужен, чтоб привести тебя сюда. Тогда я умолял тебя оставить мне жизнь, теперь я заклинаю тебя избавить меня от нее.
Самые нежные чувства: любовь, дружба, благодарность, соединились теперь, чтобы разорвать мое сердце. Горько рыдая, я упал к ногам раба, не в силах произнести ни слова. Он поспешно поднял меня.
– Что ты делаешь? – воскликнул он.
– Я только воздаю тебе должное; я не достоин такой дружбы, как твоя. Признательность твоя не может быть так велика, чтобы ты простил мне мою неблагодарность.
Его лицо еще несколько минут сохраняло суровое выражение; по-видимому, в душе его шла мучительная внутренняя борьба; он сделал шаг ко мне и остановился, разомкнул губы, но не произнес ни слова. Однако колебания его длились недолго; он раскрыл мне свои объятия и сказал:
– Могу я теперь называть тебя братом?
В ответ я бросился ему на шею.
Помолчав немного, он сказал:
– Ты добр, но несчастье сделало тебя несправедливым.
– Я вновь нашел своего брата, – ответил я, – я счастлив теперь, но очень виноват.
– Ты виноват, брат? Я тоже был виноват, и гораздо больше тебя. Ты счастлив теперь; я же буду несчастным всегда!
XLVI
Радость вновь обретенной дружбы, в первые минуты осветившая его лицо, быстро угасла; на нем появилось выражение какой-то печали и твердости.
– Послушай, – сказал он мне сурово, – мой отец был королем в стране Каконго. Он творил суд над своими подданными у порога своего дома и после каждого вынесенного им приговора, по обычаю королей, пил полную чашу пальмового вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23