А может быть, еще и в том, что сам затоптался на месте, задержался с последующими шагами? Получилось так, что опять бокс, опять Агеев (впрочем, и Лагутин – без него история получилась бы короче) дали мне возможность выступить в печати посолиднее, чем прежде. К тому же в популярном и не сугубо спортивном журнале-в «Юности».
Очерк прочли люди и несвязанные со спортом, и несведущие в боксе – и мне приятно было услышать от них одобрительные слова. Впервые и на киностудии заинтересовались тем, что я пишу.
Куц, когда мы были с ним на севере, где Агеева, конечно же, знали занимавшиеся боксом моряки, внимательно прочитал журнал, который я тщеславно захватил с собой как главный свой литературный труд, и тоже отозвался положительно.
Даже и не припомню, чтобы кто-нибудь меня особенно критиковал за этот очерк – я такие вещи обычно надолго запоминаю (возможно, все из-за того же тщеславия…).
Сложись у меня тогда прочные отношения с опубликовавшим «Агеева» журналом – а могло ведь и такое произойти, наверное, – моя дальнейшая жизнь в спортивной журналистике, скорее всего, развивалась бы иначе, стремительнее, во всяком случае. Не знаю только: к лучшему ли, к худшему ли? Это я уж сейчас – без сожаления и без обид – просто так: надо же как-то объяснить топтание на месте, никого не виня, но стараясь разобраться в себе наряду со своими героями…
Могло, наверное, произойти – не произошло, однако. Отступая, я предполагал, что сохраняю индивидуальность, самостоятельность. А возможно ли подобное, отступая? Но, может быть, я и не отступал – я только топтался на месте. Утаптывал почву до твердости – в своей книге и так ведь никто не запретит обернуть…
Мне тогда показалось, что редактора спортивного отдела «Юности» Юрия Зерчанинова я мало интересую как автор. И привлек он меня исключительно как узкого специалиста по Агееву. В общем, почти так оно и было на самом деле – то, что я писал прежде, редактору не попадалось на глаза.
С другой стороны, как фанатик журнального цеха, Зерчанинов относился почти к каждому из редактируемых авторов как к созданию собственных рук и не сразу собирался его из них выпустить. Готов был и еще использовать, но с пользой для редакции, для отдела, а не как «свободного художника», противоречащего его, Зерчанинова, издательским и литературным представлениям, которыми он поступался – в чем я убедился, когда мы на какой-то срок, спустя полтора десятилетия, стали соавторами, – крайне неохотно, если и вообще поступался. К тому же он был – да и сейчас мало что изменилось – гораздо авторитетнее меня и в журналистском, и в спортивном мире.
Меня он тогда воспринял как неиспорченного еще новичка, каким он и до сих пор отдает предпочтение перед слишком уж уверовавшим в свою квалификацию журналистом со стажем.
Мне такое восприятие не казалось особенно лестным – сочтите это за самомнение. Может быть. Но мне-то кажется, здесь чуточку сложнее…
Я работал к тому моменту всего-то три года в штате да и печатался каких-нибудь пять лет, но мне уже исполнилось двадцать семь – и мог ли я не задумываться о своем будущем в литературной работе?
Я уже догадывался, что та, не до конца, разумеется, определившаяся манера, в которой я работаю, начинаю, вернее, работать, а уже чувствую, что по-другому не смогу, ведет меня в несколько ином направлении, чем то, что приводит к верному, скорому и серьезному профессиональному журналистскому признанию.
А мне, не скрою, при всей сумятице моих неперебродивших, полудетских впечатлений о мире, где, как и до сих пор мне кажется, естественная метафоричность спорта открывает кое на что глаза и соревновательная суть спорта со стольким ассоциируется, все же хотелось, очень хотелось поскорее стать профессионалом – получить, наконец, признание.
Незадолго до того, как «Юность» в лице Зерчанинова заказала мне по рекомендации моих товарищей по «Спорту» очерк об Агееве, я обжегся на одном самодеятельном эксперименте.
…По внешним признакам, я уже кое-какое положение в журналистике занимал. Работал заместителем редактора отдела. Ко мне благоволил заместитель главного редактора, вместе с которым я и перешел из АПН в «Советский спорт», наставник при дебютах Евгения Евтушенко и Юрия Казакова и сам интересный поэт – ныне покойный Николай Александрович Тарасов.
Я постепенно осваивался в очень непростой редакционной обстановке. Кое-какие заметки опубликовал и даже очерк на полосу о хоккеисте Анатолии Фирсове. Но поиск натуры, в постижении которой я мог бы выразить свой новый опыт и умение, по-прежнему занимал меня.
…В Ригу на соревнования гандболистов я поехал вместе с Дмитрием Рыжковым – наиглавнейшим из журналистов, пишущих об этой игре (теперь он, правда, больше пишет о хоккее и здесь тоже очень высоко котируется, а гандбол уступил Елене Рерих, в свое время известной спортсменке), – он и сам играл, стоял в воротах сборной, когда ручной мяч у нас только-только начинался. Несложная – мне давалась целая неделя на сбор материала к одному только очерку (теперь я, случается, пишу большой очерк за день – два, но не рискну и предполагать: сколько же времени требуется для оптимальной подготовки к нему?) – и весьма увлекательная командировка предстояла мне. Я войду, надеялся я, как свой, поскольку еду с Рыжковым, в те спортивные кулисы, которые, как я уже говорил, издавна и неизменно меня интриговали.
Мне казалось, что и натура для очерка у меня будет на редкость благодарной. Я успею все понять и прочувствовать. И напишу нечто такое…
Меня, возможно, задевало и то, что «женская тема» никак не возникала в написанном мною до сих пор. «Словарный запас», как любил говорить один из первых моих редакционных начальников, вроде бы уже позволял бросить вызов чуть ли не Токареву, а случая все не представлялось. И вот…
Я как-то очень быстро забыл про те осечки, когда сникал, потеряв контакт с собеседником, когда я ощущал себя вдруг неуклюжим и неисправимо глупым, говорил не своим голосом и не свои слова и спешил поскорее прервать разговор, которого, собственно, и не было, поскорее уйти, не думая о том: а как же потом писать? Кстати, вернее, некстати – и до сих пор, после стольких лет работы со мной случается похожее, и труднее всего для меня в журналистике интервью. А как же очерки при такой скованности и профессиональной, значит, неполноценности?
Очерки, мне кажется, складываются, как складывается жизнь.
Или не складывается.
…Я видел Скайдрите Смилдзиню, знаменитую баскетболистку тех лет, главным образом, на фотографиях. И будущий очерк по тогдашней профессиональной беззаботности или незрелости – при всех тревогах о будущей жизни и судьбе – подсознательно, как теперь я понимаю, виделся мне эдаким пунктиром афористических, полных литературного блеска подписей к эффектным фотографиям.
У нас в АПН такие вещи практиковались для иллюстрированных журналов на разные страны – и мой тогдашний приятель и соавтор Алик Марьямов вместе с опытным Виктором Бухановым считались лидерами в этом жанре. И я им втайне завидовал, не меньше, чем раннему Токареву.
Как совместить, сочетать невесомость таких предпосылок с претензией на серьезные мысли об избранном деле? Не знаю.
Вспоминаю, как было, и рассказываю, что получилось.
…Смилдзиня приходила на игры гандболистов каждый день, но я все откладывал беседу с ней. Все надеялся, что мне это как-нибудь «устроят». Меня познакомили с ее женихом – спортивным психологом, кажется. Он по-русски почти не говорил. Мне, точнее, меня переводили. Но ничего из той беседы не пригодилось мне.
А со Смилдзиней я так и не познакомился. Смотрел, ходил вокруг да около в буквальном смысле – с тем и уехал. Такая робость? Но вел-то я себя в Риге не робко, был общительным, многословным, с массой людей перезнакомился.
А со Смилдзиней внутренне ощущал: не готов к разговору, разговор, нужный мне, не получится.
Но почему-то, помню, не волновался за дальнейшее – не сомневался: что-то напишу…
Когда очерк был напечатан, мой старший товарищ по редакции и тогда уж известный журналист, к тому же самый большой у нас знаток баскетбола, Толя Пинчук сказал: «Впервые вижу, чтобы объяснительная записка редактору о невыполненном задании была напечатана в газете…»
А Лев Иванович Филатов и после того, как ушел я из «Спорта», в наставительных беседах с молодыми приводил мою «Смилдзиню» как пример профессиональной несостоятельности.
И еще было немало критических и недоуменных откликов и отзывов. Запомнилась строчка из письма, по-моему, штангистов со сбора: «Видимо, ваш корреспондент неприятная, несимпатичная личность, если спортсменка отказалась с ним разговаривать…»
Архив у меня весьма условный. И газет того времени, разумеется, не сохранилось. Но в старых бумагах я недавно обнаружил гранки именно этого очерка. Случайно ли я сохранил их, нарочно ли… Однако, когда перечел я сейчас всеми осмеянную «Смилдзиню», то вдруг понял, что это по сути, по идее ближе к тому, как хотелось бы мне писать, чем работы одобренные…
И я как бы вклеиваю «Смилдзиню» в текст сегодняшней рукописи как документ моих тогдашних смятений и предчувствий – вот так красиво, вспоминая Скайдрите Смилдзиню, позволю я себе сейчас высказаться.
Монолог, обращенный к портрету:
Знаю, Скайдрите, вам небезразлично ваше изображение в прессе. Хорошо помню: в Тбилиси ваша команда – ТТТ выигрывает первенство Союза, вокруг фотографы прилаживают аппаратуру, теснясь, как в трамвае или троллейбусе, ищут броские ракурсы, рассаживают вас и ваших подруг в два ряда (групповой снимок новых чемпионов), а вы выходите из кадра, отходите в сторону (нет, я так не могу, я должна причесаться). И фотографы послушно ждали: какой же кадр без Скайдрите Смилдзини, без капитана, лидера, центрового.
И конечно, Скайдрите, я не рискну осуждать вас. Фотографы подождут – пусть зов женственности всегда будет сильнее опьяняющей радости победы.
Фотографам все же повезло гораздо больше, чем мне. Я так и не дождался (не добился) вашего внимания и покинул Ригу, так и не получив, в сущности, аудиенции, хотя и встречался с вами ежедневно (целую неделю) в здании манежа.
Я никогда, разумеется, не решался оспаривать мнение баскетбольных авторитетов, утверждавших, что искусству вашей игры в защите могут позавидовать и мастера из мужских команд. Я искренне сочувствую вашим противникам на площадке – не обижайтесь, Скайдрите: ведь я испытал нечто общее с ними. Упорство, с которым вы хранили (или защищали?) молчание, – не слагаемое ли оно вашего баскетбольного характера (а в баскетбол вы играете, если не ошибаюсь, восемь лет из двадцати четырех прожитых)? Я надеялся, Скайдрите, – женщины ценят настойчивость: и вы ответите минимум на один-два вопроса. Но мой прессинг успеха не принес, ваш прибалтийский и олимпийский (кстати, женский баскетбол не входит в программу Олимпийских игр и олимпийские лавры – это, пожалуй, единственное, чего вам не хватает для полноты славы) взгляд летел над моей головой. И я, похоже, уехал ни с чем. И, чтобы вознаградить себя за рижское молчание, я пытаюсь беседовать с вашим портретом, который набрасываю на листке бумаги.
Поэтому, Скайдрите, предупреждаю вас заранее – я буду предельно субъективен, я буду строить предположения, я буду спорить о вас с самим собой и не стану добиваться обязательного и документального сходства. Я сдвигаю со стола ваши фотографии – извините мне, Скайдрите, и эту вольность. Фотографии путают меня разноплановостью жанров. Я их во множестве рассматривал: вот вы демонстрируете детям бросок по кольцу, и вы с книгами, и цветами, и опять с мячом, с мячом, с мячом, и мяч все проскальзывает в кольцо, в кольцо, в кольцо. Нет, ничего мне не помогают понять снимки, они только разбивают вашу жизнь на выразительные квадраты. А что же случится на промежуточных «чистых полях», куда врываются неподдающиеся лабораторной обработке цвета, контрасты и светотени, перепутанные линии и прерывистое дыхание?
Вы опять молчите, Скайдрите?
Вы рассердились на меня? Интересно, как выразится он – ваш гневный всплеск, – если под рукой не окажется мяча. Я привык с трибун видеть: что-то на площадке не по вашему (резкость соперниц, например, – с вами часто бывают жестоки в игре, хотят обезопасить всеми правдами и неправдами, так уж вы здорово играете, вот она и оборотная сторона высокого класса), вы сразу – мячом об пол изо всех сил, гасите ударом темперамент гнева. Однако – и только. А неудовлетворенность судейством – полугримаса иронии (без слов). Я мог написать: полуулыбка, но подумал о том, что не видел как-то толком вашей улыбки, мне все время казалось – это эскиз, намек на улыбку, имитация расположения…
Сейчас вспоминаю ваши слова – мотивировку отказа от беседы. Вы сказали (дословно не помню, но примерно), что в баскетбольном сезоне – каникулы и поскольку в данный момент вы не играете и специально к играм не готовитесь, то и говорить не о чем. Тогда я посчитал подобную мотивировку нелепой. При чем тут баскетбол? (Что, у нас, кроме баскетбола, темы не найдется: вы же в институте учитесь– в Политехническом, языки знаете, читаете?) Теперь же припоминаю (сопоставляю) и думаю иначе. В Москве на Спартакиаде, в паузе между играми, вы стоите недалеко от площадки и оживленно беседуете и даже (или мне показалось издалека?) улыбаетесь. И в Риге, на гандбольном турнире (все шесть дней), где вы не участник, а зритель, – полная отрешенность, прохладное одиночество в разгоряченной зрелищем аудитории и лишь время от времени полуоборот идеального профиля в сторону элегантного и тоже весьма сдержанного спутника. Вы скучаете в мире без баскетбола – я нрав? Если прав, поговорим о баскетболе. Что я знаю о вашей баскетбольной биографии, Скайдрите?
В пятнадцатилетнем возрасте Скайдрите Смилдзиня познакомилась на уроках физкультуры в сельской школе с правилами баскетбола. Не вдаваясь в нюансы, сразу к сенсации – через год она играет в сборной республики и включена в состав сборной СССР.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32