Похоже, что и в самом деле…
– Я не против, чтоб Рой иногда имел увлечения. Наверное, это ему необходимо. Или он думает, что необходимо. Ведь не он же девиц тащит в постель.
– Не он? – как и положено, переспросил я.
– То есть да, разумеется, он тоже… В общем, хоть для меня все это – ножом по сердцу, я сумею с этим примириться. Но что меня повергает в кромешный ужас, так это мысль, что он уйдет совсем!
– Но сейчас, конечно же, ничто этого не предвещает? Этот ужин, разговор о Бразилии. Он действует в высшей степени не нарочито. Во всяком случае, пытается действовать. Не похоже, будто собирается в очередной раз в Байрейт…
– Это все впереди! Ах, дорогой Дуглас, я знаю все наперед! Видите ли, я сама через это прошла. Изучила по собственному опыту.
– Он и вас возил в Байрейт?
– Вроде того. Словом, я с ним поехала. Это была моя победа. После первой его жены я оказалась лучшей слушательницей его рассказов о музыке. Так явственно помню: он наигрывает на рояле всякие фрагменты, потом это прослушивается в записи. А когда он брал меня с собой на концерт, я узнавала знакомые темы и репризы, ну и так далее… Впрочем, почему бы мне не помнить? Ведь прошло всего-навсего лет десять.
Глаза Китти наполнились слезами, хотя такое с ней случалось частенько. Неужели Рой и в самом деле женился на ней потому, что она умела слушать?
– Скажите, Китти, вам и в самом деле это нравится? Музыка, я хочу сказать…
– А как же, конечно! – официально-сдержанно отозвалась она. – Я обожаю музыку. Всегда обожала.
– Ну и… Скажите, вы что-нибудь знаете об этой новой девице? Сколько ей лет?
– Ничего я о ней не знаю, только в последние годы у него стали появляться двадцати-двадцатидвухлетние. С годами они все юнее. Похоже, с каждым его лишним десятком будут становиться вдвое моложе прежнего. Когда ему стукнет семьдесят три, начнет заглядываться на десятилетних.
Прикинув в уме, я отметил, что, пожалуй, последнее наблюдение Китти при определенных посылках верно. Мне показалось невероятным, чтобы человек, способный поставить именно эти посылки во главу угла и затем подвести их к соответствующему «логическому» выводу, мог (что в случае с Китти было очевидно) представлять себе финал исключительно в трагических и неприглядных тонах.
– И когда стукнет восемьдесят три – на пятилетних? – испытующе поинтересовался я.
– Вот именно! – согласилась она, обрадованная, что я внемлю ее логике.
Продолжать я не стал.
– Собственно, я говорю, если ему нужна ученица, не там ищет. Это поколение совершенно музыкой не интересуется. За исключением чересчур пресных любительниц лошадей, а также строчить по списку открытки к Рождеству. За нынешними молодыми Рою не угнаться.
– Возможно, в его возрасте учить музыке не так уж важно, – сказала Китти и как бы походя спросила: – Скажите, поп – это музыка?
– Нет! Так все-таки, чем я могу помочь? Я готов, но не совсем себе…
– Милый, милый Дуглас! Первым делом разузнайте, кто она такая и…
– Но ведь вы сказали…
– …и насколько далеко это у них зашло, а потом мы сможем наметить кое-какой план действий.
– Но это же шпионаж! А что за план?
– Я не против, чтобы вы сказали Рою, что я просила вас переговорить с ним об этому. Убеждена, вы сделаете все возможное, чтобы его образумить, разве вы не согласны, что глупо ему кидаться на прыщавую дикарку-малолетку? Ведь это же просто преступление, это так ужасно для всех: для меня, для детей и, разумеется, будет для него самого, когда она ему надоест, и еще, например, для молоденького виолончелиста, в ком он принимает такое участие, для стольких людей, которые находятся на его попечении, для всех, по отношению к кому у него есть обязательства…
Ну да, до кучи – и для этих, которые ведут переговоры начет разоружения!
– Наверное, вы правы. То есть, конечно же, правы; я тоже так считаю. И все же не вижу, как могу я или вообще кто-либо остановить его, если он решил.
– Но если вы что-то этакое разузнаете, чтобы в конце концов можно было…
Из глубин верхнего этажа послышался, быстро нарастая, какой-то беспокойный гул, слагавшийся из бессловесного, уже слышанного мною в телефонной трубке воя, громкого, захлебывающегося скрежетом лая Пышки-Кубышки, раздраженных реплик Гилберта, какого-то четвертого голоса, а также топота многочисленных ног. Китти вскочила, на несколько мгновений приняв облик жертвы грядущего артобстрела, затем переместилась на, похоже, заранее подготовленные позиции. И тут в комнату, все громче и визгливей заходясь ревом, ворвался мальчишка в ладненьком бархатном костюмчике бутылочно-зеленого цвета и уткнулся к ней в колени: насколько я понял, то был Эшли Вандервейн. Следом за ним явился Гилберт с последующей перебранкой. В процессе выяснилось, что Эшли удирал от Гилберта всего-навсего затем, чтобы заручиться поддержкой матери в отстаивании за собой чего-то – то ли одиннадцатого за день шоколадного батончика, то ли бутылки с соляной кислотой, – чему гнусно противился Гилберт.
Но особо в суть я не вникал, так как мое внимание было целиком приковано к Пенни Вандервейн, также представшей в общей группе, – и главным образом к ее груди, обозреть которую особого труда не составляло, в том смысле, что она хорошо просматривалась в глубоком V-образном вырезе темно-коричневой, с пестрым шотландским рисунком кофточки, или рубашки, или, может, даже пижамной блузы. Грудь Пенни поражала не столько своей величиной, сколько своей чрезвычайной выпуклостью, и еще тем, что торчала высоко и была какая-то монолитная, так что, казалось, ткни ее пальцем, и упрешься во что-то жесткое, как в коленку. Именно так: грудки ее походили на пару коленок изумительной формы, обтянутых новенькой первоклассной нежнейшей кожей. Теперь я отметил, что крепились они на довольно высокой, с длинными руками и ногами фигурке, увенчиваемой аккуратно подстриженной головкой с личиком, поражавшим глазами удивительной широты и голубизны.
Последние скользнули в ответ на мой пристальный взгляд, на мгновение задержались на мне, не отражая ни малейшего узнавания и даже с меньшим любопытством, чем пассажир в лифте уделяет своему попутчику. Что из того: мне уже было ясно – вот она, причина мгновенно вспыхнувшего во мне любопытства, едва Китти утром пригласила ее посетить. Однако было так же очевидно, что мне предстоит ждать долго, может быть бесконечно долго, того момента, когда можно будет изложить Пенни свои соображения насчет ее грудей.
Заключенный в материнские объятия, Эшли, засунув большой палец одной руки в рот, растопыренными большим и указательным другой – жеста в такой комбинации, ей-богу, я ни у кого доселе не встречал – размахивал в воздухе. Он вынул изо рта большой палец, только чтобы сообщить матери, что Гилберт его стукнул. Гилберт это отрицал, и я ему поверил, однако Пышка-Кубышка, порыкивая на лодыжки Гилберта, придерживалась явно иного мнения. Китти разрешила эту проблему тем, что увела сына из комнаты в сопровождении собачонки, увязавшейся вслед за ними.
– Вы воспитываете мальчика в нездоровом духе, – заметил Гилберт.
– Насчет его воспитания – это не ко мне! – отозвалась Пенни своим вывернутым выговором, точнее, совмещая худшее из по крайней мере двух диалектов.
– Похоже, это никого не интересует. Игрушки, подарочки, конфетки, мороженое. Почему он сегодня не пошел в школу?
– Не захотелось – не пошел.
– Надо было заставить! Ему еще шесть, его пока винить нельзя. Что можно ожидать от ребенка, которому позволяют спать в родительской постели!
Пенни повела плечами, что благотворно отозвалось колыханием верхней части ее торса, и вот уж было повернулась в мою сторону, но передумала и сохранила прежнее положение.
– Я Дуглас Йенделл! – произнес я, решив, ведь надо же с чего-то начать.
Криво усмехнувшись, Пенни бросила:
– Знаю!
Гилберт устремил на нее осуждающий взгляд и не отрывал, пока Пенни взгляд не перехватила. После чего мне сказал:
– А я – Гилберт Александер!
И протянул руку, которую я пожал.
После тяжкого минутного колебания я спросил у Пенни:
– Как ваш отец?
– Кирюха-то? Прекрати идиотничать, Гилберт, не выставляй себя чистоплюем, это всего-то допотопный шантанный жаргон. На самом деле никакой он не кирюха. Нет, папаша вполне молодцом, по птенчикам ударяет, чтоб взбодриться.
Издав негодующий возглас, Гилберт покинул комнату.
– Правда, обхохочешься с этими? – Пенни начала уделять мне прямо-таки преувеличенное внимание. – Гляди, какой аристократ! Этот даже в постели малость версаль изображает. Правда, поначалу, когда мы только сошлись. С тех пор здорово поднаторел. Знаешь, у него такой прибор! Клянусь, в полном порядке!
Меня слегка взволновало то обстоятельство, что Пенни взяла на себя труд выдворить Гилберта и тут же с ходу применила, на мой взгляд, запрещенный прием – ниже пояса, хотя я вполне отдавал себе отчет, что другой на моем месте мог бы воспринять это как поощрение к действию. Я прикидывал, что это: просто так или безупречный инстинкт. Канув взглядом в глубину ее голубых глаз, я твердо решил, что инстинкт.
– Дико рад за тебя! – сказал я весело. – Что ж у Роя за птенчик на сей раз?
– Без понятия. Зелененький. Это она вас сюда зазвала, чтоб… как это… повлиять на него?
Я смекнул, что теперь речь о Китти.
– Она мучается.
– Да ты видал когда, чтоб она не мучилась? Такая натура. Такая, старик, идиотская натура! Наверное, и этого сопляка, Эшли, родила, чтоб прибавить себе мучений. Чуть что – трагедь! Понятно, что этот за птенчиков принялся, – продолжала Пенни в своей навороченной манере. – Потом все этой выложит, и опять по-новой. Не сомневайся, теперь тем же кончится. Прямо скажем, никаких особых волнений.
– Ты с ними живешь?
– На халяву, – ответила она на мой мысленный вопрос.
– Ну а Гилберт? Он что, тут живет или так?
– Ну, он считает, что здесь.
– А ты как считаешь?
Она снова пожала плечами, поймала мой взгляд и придвинулась чуть поближе.
– А ты где живешь?
– На Мейда-Вейл. У меня там квартира.
– Один?
– В настоящий момент, к сожалению, да.
– Угу!
Пенни прикрыла позелененные веки.
Даже абстрагируясь от ее похвал в адрес физических достоинств Гилберта, я прекрасно понимал, что меня ждет на этом этапе, однако есть ситуации, когда приходится с копьем бросаться на броневик. Раздались шаги, кто-то приближался к нашей двери по дощатому, не покрытому ковром коридору.
– Можно тебя как-нибудь пригласить к себе? – спросил я.
– Нельзя! – отвечала она, расплываясь в улыбке и качая головой. И повторила: – Нельзя!
Вошла Китти, не только всем видом, но и голосом смахивавшая на человека, только что перенесшего допрос в тайной полиции. Сказала, что можно, если угодно, отобедать вместе со всеми, и мы отправились в гостиную. Я раздумывал про себя, с чего это у Пенни ко мне такая неприязнь: ведь не из-за того же, что пару лет назад я тискал ей грудь. Она, то есть грудь, наверняка с тех пор обрела надлежащий опыт в таких вещах. И еще, я чувствовал, здесь дело посложней, чем просто настороженное отношение ко мне как к возможному союзнику мачехи. Не исключено, что я просто противен ей сам по себе. Затем я подбодрил себя мыслью, что мне решительно необходимо, пусть формально, из чистого тщеславия, возобновить свой приступ, памятуя о непреложной истине, что, чем дольше оставлять девушку без внимания на первом этапе, тем дороже это обойдется впоследствии, когда дойдет до дела.
Я проследовал за дамами через комнатушку с множеством паровых котлов, баков, труб и иного сопутствующего оборудования в очередное помещение.
– Пригнитесь, Дуглас! – предупредила Китти как раз в тот самый момент, когда я с размаху пришелся лбом о притолоку.
Обожгла резкая боль. Спустившись на пару ступенек вниз, мы оказались в просторной и величественной кухне с видом во двор. Присутствующие в целом отреагировали на приключившееся со мной несчастье – Китти бесконечными аханьями и прикладыванием мокрого кухонного полотенца к моему лбу; Гилберт довольными взглядами в процессе доставания из буфета и расставления посреди накрытого стола всяких бутылочек с соусами и баночек с чатни и маринадами; пожилая прислуга участием и сочувствием; Рут и Пенни соответственно с тайной и явной насмешкой. Лишь Кристофер остался безучастен, спешно и шумно нагружая снедью и посудой на двоих свой поднос. Каковой мгновение спустя в сопровождении Рут и вынес из кухни; прислуга вскоре также покинула комнату, восприняв выражение признательности со стороны Китти как знак очистить помещение. Таким образом, за столом остались лишь Китти, да я, да Гилберт, да Пенни. Гилберт находился при исполнении, протягивая тарелки с супом, передавая мясные закуски и салат, извлекая из кладовки, исторгавшей дыхание Арктики, жестянки с пивом. У женщин осведомлялся, не хотят ли чего, при помощи слов, у меня – при помощи вздымания бровей или подбородка, а иногда и того и другого одновременно. В ответ на приказание Китти поведать мне о своих занятиях изрек в весьма, если так можно выразиться в данных обстоятельствах, учтивой манере, дескать, является работником сцены (вероятно, передвигает туда-сюда декорации, домыслил я) и что почти закончил работу над книгой о проживании выходцев из Вест-Индии в Лондоне.
– Роман? – осведомился я.
– Ни в коем случае! Культура, вызвавшая к жизни роман, умирает. Нечто по форме более свободное от традиционных рамок и вместе с тем более смелое. Близко к музыке и изобразительному искусству. Я постепенно осваиваю трактовку книги как некой «Лондонской сюиты», трехцветной и в трех частях.
Я подумал про себя, если он еще только в процессе осваивания, стоило бы, пока не поздно, остановиться, однако удержался, чтобы произнести это вслух.
– Книга в целом автобиографическая?
– Считаю вопрос бессмысленным. Мы способны воспроизводить только то, что чувствуем, или испытываем, или переживаем в жизни.
Пока я, не вполне осознанно, пытался совместить его высказывание со звучавшей увертюрой к «Поэту и крестьянину» Суппэ, Китти полюбопытствовала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34