Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»
Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.
— Благодарю Тебя, Господи! — Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал, и обращаясь к медведю, радостно зашептал. — Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!
Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил…
Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.
— Господи! — в отчаянье закричал Савва. — За что?! В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.
Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви.
Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.
— Отбегался казак… видать не судьба поюродить, — Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. — Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой. Поклонись за меня, коли свидитесь… а еще Григорию Ани…
Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.
***
Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу, послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе.
Некогда вольный да хлебосольный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив, что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи.
Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором, на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями.
— Увидишь владыку, сразу на колени вались, — участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. — Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка.
Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.
— Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?
— Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти, — прошептал Снегов и сам испугался своих слов.
— Громче, раб, — крикнул Пимен, — говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?
— Василько про то поведал, казак, — растерянно пробормотал Савва, — с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед нимто и раскрылся.
— Вот как! — яростно закричал архиепископ. — Стало быть, ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?
— Не зрел того очами, — Савва перекрестился и рухнул ниц. — Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!
— Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? — Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. — Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!
Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:
— Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай, — Пимен задумался и кусая губы, продолжил. — Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое. А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.
***
Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.
— Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, — завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. — Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!
— Ужо и так все выгребли, — недовольно огрызались мужики, но, пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. — Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, теперь и забелить щи нечем.
— Тако и отощали! — посмеивался в ответ келарь. — Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!
— Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, — испуганно открещивались мужики. — За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят.
— Како иначе, родимые? — удивился келарь. — Али не ведаете того, что не по достатку еда — та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!
Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:
— Некуда девать тебя, болезный. Теперь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь.
Снегов встал на колени, протягивая келарю трясущиеся, обмороженные руки:
— Определи в застенок, батюшка, али к татям в тюрьму. Не могу больше на льду почивать, насмерть закоченею.
— На все воля Божья, — участливо вздохнул келарь. — А выпустить тебя отсюдова никак нельзя. Молился бы лучше за здравие милостивого владыки нашего Пимена, что за слова твои крамольные пытать тебя не велел!
Келарь перекрестился и принялся затворять яму.
— Помилосердствуй, батюшка! Христом тебя молю… не виновен, истинный крест, не виновен!
— Не виновата курочка, да грязна улочка, — бросил на прощание келарь и заложил в петли засов.
Глава 17. Ибо жатва созрела
По Рождеству ударили лютые морозы, такие, что на лету замерзали птицы и, будто в горах, расходилось по окрестностям гулкое эхо. И день и ночь над Новгородом являлись неведомые и невиданные прежде знамения: то встанет полная белая радуга, то воссияют в небесах три солнца и разом померкнут, а по ночам спускались от луны на землю огненные столбы, или посреди звезд складывались в пылающий в полнеба крест.
Лишь стужа спала, как по Новгороду поползли невероятные слухи, что взяты в кольцо бессчетным стрелецким войском и каждого, кто ищет бежать из города, тут же донага раздевают и, перебив ноги, оставляют на корм собирающимся бессчетным волчьим стаям. Люди шептались, суетливо крестясь, и спешили в церкви молиться за здравие государя и умягчение грозного его сердца. Наступившие Святки стали на удивление тихими и богомольными.
Взамен лютых морозов в Новгород пришла неожиданная оттепель, стремительная, словно ранняя весна. В считанные дни на Волхове вскрылся лед и, вместо увязающих в снежном месиве саней, люди стали перевозить поклажи на лодках. Новгородцы сочли наступившие теплые дни за благой знак. Все ждали чуда, но никто не мог сказать, каким оно должно быть.
На Крещение Новгород облетела добрая весть: «Царь близ ворот города. Нет, царь уже вошел в Новгород, положив конец мучениям и страху!» Обезумевшие от счастья люди срывали с деревьев голые ветви и бежали к городским воротам, дабы устелить путь своему спасителю.
На волховском мосту многолюдный крестный ход с торжественными красными хоругвями и чудотворными образами, беспрестанно славящий пришествие Иоанново, встретился с горделиво восседающим на вороном коне государем, позади которого смыкались необозримые ряды черной опричненной стражи. По толпе пронесся благоговейный стон, крестный ход встал и медленно повалился перед царем на колени:
— Явился еси днесь вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, Свет Неприступный…
Наконец, Пимен встал с колен и, подойдя к Иоанну, поднял для благословения руку. Царь, с презрением посмотрев на Пимена, расхохотался и стегнул архиепископа по лицу плетью:
— Никак ты, пес блудливый, на меня посмел поднять руку? Или в Новгороде теперь собакам позволено царя благословлять?
— Государь! — испуганно взревел Пимен. — В чем вину мою зришь? Не иначе, как в любви и преданности?
— Жигимонт Август тебе государь! — закричал Иоанн в гневе и, топча конем Пимена, крикнул собравшемуся народу: — Ведаю про измену вашу великую! И про то, что отложиться хотели к иноплеменным, и что слаще вам быть польскими холопами, чем детьми моими! Так и вы прознайте, что пришел к вам не с миром, что иду я крестить Новгород кровью, как отцов ваших крестил мой пращур Добрыня! Чего ждете от меня, христопродавцы? Уж не суда ли милосердного?
Царь с яростью посмотрел на разлившееся перед ним рыдающее человеческое море и грозно крикнул:
— Тогда, молитесь! Будет вам суд праведный, суд скорый и страшный!
***
После отслуженной в Софийском соборе литургии Иоанн в окружении опричненных телохранителей вышел из храма к новгородцам, на коленях ожидавшим его появления. Царь силком вытолкнул к народу бледного, с безвольно поникшей головой архиепископа Пимена:
— Отвечай, народ новгородский, кто сей перед вами?
Собравшиеся, падая ниц, истошно завыли.
— Упорствуете? — царь выхватил у опричника булаву и бросился к застывшим в смертном ужасе людям. Подобно зверю Иоанн рычал, без разбора проламывая головы мужикам и бабам, сокрушая ребра рыдающим детям, пока, утомленный, не воротился вновь к церковным воротам.
— По великой милости своей еще раз вопрошаю погрязший в мерзости народ новгородский, — царь указал забрызганной кровью булавой на не смеющего шелохнуться Пимена. — Кто сей перед вами?
Повинуясь царскому гласу, люди медленно поднимались с рыхлого, напоенного теплом снега. Увидав рядом с собой убиенных, несмело крестились, поспешно отводя взгляды от раскромсанных голов и еще трепещущих неостывших тел.
— Иди, — Иоанн толкнул архиепископа в спину, — вопрошай паству, кто ты таков!
Пимен подходил к рыдающим людям, мужчинам и женщинам, ветхим седым старикам и совсем малым детям, ласково гладил их по волосам, и благословляя, спрашивал:
— Отвечай государю без утайки, мое грешное чадо, кто аз есмь?
Люди целовали Пимену руки, прижимаясь опухшими от слез лицами к теплым архиереевым ладоням:
— Владыко наш, пастырь добрый…
Недолго послушав людские причитания царь рассмеялся и обратился к опричникам, в нетерпении ожидающим его воли:
— Воистину, братия, сами свидетельствуют о своей измене!
Затем, поманив пальцем Пимена, громогласно объявил новгородцам:
— Лжете, не архиерей вовсе, а скоморох всея Руси. Вон как потешается на чужом горе! Да только без толку, слезами царя не проведешь! — Иоанн подошел к Пимену и лукаво прищурился. — Где же скоморошия жена? Почто своего царя не встречает? Али не рада?
— У монашествующих нет жен, — смиренно ответил Пимен.
— А кто здесь монашествующий? — удивленно спросил у опричников Иоанн. — Ужели скоморохи подвизаются Царствию небесному?
Опричники с хохотом сбили с головы Пимена клобук, сорвали крест и сунули архиепископу в руки скоморошью волынку.
— Добро! — крикнул царь. — Теперь скоморошью невесту ведите, свадьбу гулять будем!
Опричники привели под уздцы старую беззубую кобылу, затем схватили Пимена и, куполом завязав над головой рясу, стащили с архиепископа порты.
— Сажайте скоморошника к миру задом, — хохоча распоряжался Иоанн, — да вяжите покрепче, не то женишок свалится по дороге, кто тогда утешит молодую?!
— А теперь, — царь окинул собравшихся плотоядным взглядом, — не грех честным пирком отпраздновать свадебку!
***
Шестую неделю пирует черное опричненное воинство в славнейшем русском граде Великом Новгороде. Без устали пытает Скуратов с заплечными мастерами новгородских бояр, купцов и архиереев. Исхудал, осунулся, но добился-таки от всех признания об измене великой. Кровью харкали игумены да соборные старцы, подписывая свои признания перейти за деньги в папское услужение. Раскаялись и бояре в измене, позарившись на вольности польские, вслед им провинились и купцы новгородские.
— Да станут казни мои страшнее казней египетских! — заклинал опричников Иоанн, приказывая разрубать младенцев надвое перед глазами их матерей, топить беременных баб в Волхове, протыкая животы баграми, не щадить стариков и старух, жечь людям головы, обмазывая их горючим зелием чернокнижника Бомелия.
— Новую заповедь даю вам! — прорекал Иоанн. — Блажен убивающий, и мучающий достоин благоволения!
Каждое утро одуревшие от вина и крови опричники переодевались ряжеными и ходили в образе чертей по Новгороду, заставляя свои жертвы отрекаться от Христа, добровольно передавать души во власть сатане. Согласившегося стать богоотступником, обрекая себя на вечные муки, опричники отпускали, отсекая по локоть правую руку, не желавшим отрекаться от Христа перебивали кости или ломали хребет, оставляя помирать на улице, или выволакивали за город на корм волкам.
А по ночам с зажженными факелами шарили но уцелевшим погребам, вытаскивая оттуда прятавшихся детей и молодых девок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31