Отзывчивый Wodolei.ru
, тракторы мки, радиотелефоны с десятиканальным автосканированием, аркбутаны [22] для мульчирования [23], деревни времен неолита, алюминиевую обшивку, дворец Саргона II [24], канал Эри [25], музеи восковых фигур, подводные очистные насосы, шумерские зиккураты, острова с пальмами и волной для серфинга, древнюю Трою, моторизованные инвалидные кресла, могильные курганы викингов, Большую мечеть Кордовы [26], лагуны, сфинксов, велотренажеры, черные кожаные кушетки, пещеры верхнего палеолита с изображениями бизонов, амфитеатры с тремя сценами, Колосса Родосского, храмы священного дерева бо, разливочные заводы «Кока-Колы», мутоскопы [27], трансфокаторы [28], касбы [29], африканские киберлитовые трубки, бенедиктинские монастыри, мороженицы, Александрийскую библиотеку [30], зуавскую униформу, оперные театры, пятискоростные буровые прессы, клавесины, декорации для film-noir [31], пустыни с миражами, волокноотделители, хеннины [32], квадратные мили душных амазонских джунглей, старые волноломы с чайками.
На далеких фабриках в крупных малонаселенных штатах бригады рабочих под руководством строгих мастеров в засекреченных цехах производили копии столь умело, что оригиналы начинали казаться слегка порченными, чуть поблекшими и неубедительными.
Ходили слухи, что в отделе на пятнадцатом или шестнадцатом этаже, в тенях среди портьер, в маленькой комнатке, напоминающей туристическое агентство, с картами по стенам и грудами буклетов на двух старых столах, главы четырех крупнейших гостиничных сетей, обозленные ежегодным постыдным проигрышем миллиардов туристских долларов зарубежным странам, обсуждали планы приобретения точной копии небольшого европейского государства – озёра и горы, старинные деревеньки с мощеными улицами и резными дверями, железные дороги и почтовые марки, – и размещения ее в центральном Техасе или западной Монтане. Руководство отелей считало, что американцы оценят удобство посещения Европы на машине или автобусе; удовольствие от путешествия будет еще больше, поскольку путешественник знает: лишь почувствовав скуку или одиночество, что нередко случается за рубежом, можно прыгнуть в машину, пересечь поддельную границу и вернуться в Америку.
Дерзость этого плана вызвала у нас какое-то нервное веселье. Мы начали понимать, что подобные сделки заключаются и на других этажах. Мы представляли себе горные цепи, покрытые искусственным снегом, искрящиеся фальшивые озера, копии лесов, соловьев, гроз. Мы грезили о Флоренции, что камень за камнем восстанет посреди Аризоны; в глубинах Китая видели неспешную тщательную реконструкцию Новой Англии с ее сахарными кленами и старыми кирпичными фабриками, ее четкими крышами, светофорами, тенями листвы, речными берегами, а на каждом берегу – точная копия столба солнечного света, косо падающего меж сосен на стол для пикника, где дрожат свет и тени.
Подтверждать такие слухи и подозрения больше не требовалось, ибо мы сами втайне симпатизировали универмагу и чутьем угадывали его загадки. Консорциум намеревался удовлетворить сокровенное желание покупателя присвоить мир, обладать им целиком.
Бесчисленные фабрики выпускали точные детали географии и истории, беспрестанно их умножая.
В каком-нибудь отделе, наполовину скрытом за полками товаров, несомненно, разрабатывались планы копирования и продажи еще больших объектов недвижимости: средиземноморского побережья с его знаменитыми пляжами и курортами, Черного моря, древней Персии. Если бродить тут достаточно долго, найдутся отделы столь дерзостные, что один мысленный образ их пагубен, точно удар молота. Такие видения и предчувствия, копошившиеся внутри, гнали нас в самые удаленные края универмага, заставляли искать незнакомые углы, лихорадочно поднимаясь и спускаясь по зигзагам эскалаторов, проходя знакомые отделы так быстро, что они уже казались незнакомыми.
В одном из таких горячечных странствий мы спустились ниже последнего подземного уровня на новый, еще не достроенный. В плотной темноте, тут и там освещенной зеленоватыми лампами, во все стороны тянулись тоннели с тяжелыми столбами. Рабочие в шлемах с фонариками поднимали блестящие руки и вгрызались кирками в каменные стены. Даже в этом недоделанном обиталище едва вообразимых отделов люди в аккуратных костюмах металлическими рулетками измеряли расстояния, помечали землю мелом. У каменной стены возле прохода была прислонена одинокая дверь, и мужчина в галстуке пригласил нас внутрь.
В свете красноватого зарева отдел был почти черен. Тут и там странно строго двигались мужчины и женщины, точно изображая таинственный танец. Женщины нестерпимой красоты медленно оборачивались к нам с грустными улыбками; казалось, мы вступили в темный печальный сон. Лишь постепенно мы осознали, что фигуры эти – тоже экспонаты. Искусство подвижной голографии, объяснял продавец, стоит на грани следующего прорыва: эти изображения в определенных, тщательно рассчитанных условиях способны вызвать у зрителя ощущение прикосновения и создать впечатление самой жизни. Женщина с дьявольскими глазами медленно скользила к нам; когда она приблизилась, кончиками пальцев мы ощутили слабое покалывание или щекотку. Женщина продолжала рассеянно улыбаться, когда мы отдернули руки.
Мы больше не сопротивляемся, больше не пытаемся сопротивляться новому торговому центру.
Эти опасные спуски, эти сомнительные странствия не дают нам покоя и во сне. Новые отделы открываются чуть ли не каждый день, продажи упорно бьют все рекорды, из складских помещений доносится непрерывный гул прибывающих товаров. Поговаривают о четырех новых верхних этажах, о более глубоких катакомбах, о приобретении соседнего торгового здания, которое присоединится к старому тремя застекленными переходами; подобные слухи, как бы мало ни соответствовали действительности, кажутся нам в высшей степени достоверными. Так мы признаем могущество нового универмага, полноту его триумфа. Ибо отделы множатся, универмаг растет, ежедневно изобретает себя, и одновременно ширится в нашем сознании, пока не размазывает все остальное по черепу изнутри. В самом деле, не всегда приятно покидать новый торговый центр, и мы, раздраженно глядя на часы, изобретаем предлоги, чтобы задержаться среди извилистых проходов и внезапно открывающихся ниш, чтобы ненадолго отложить расставание. Но в конце концов мы должны миновать раздвижные стеклянные двери и выходим наружу, сбитые с толку солнечным светом; перед нами в вечерней тени высятся темно-розовые сумеречные здания. В черных зеркальных окнах напротив мы видим четкое бело-зеленое отражение автобуса, а сквозь него – ряд полуопущенных жалюзи. Над нашими головами – блистающая синяя полоса неба шириной с улицу. Мы торопливо шагаем по тротуару с нелепым чувством, будто вошли в очередной отдел, оформленный искусными, почти живыми копиями улиц с умело положенными тенями и отражениями – будто направляемся в самый дальний угол этого отдела – будто приговорены вечно спешить в вечернем свете по этим искусственным залам в поисках выхода.
ПОЛЕТ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, 1870 ГОД
Пруссаки окружают [33]; выхода нет; и потому я рывками поднимаюсь в воздух, одной рукой вцепившись в край качающейся плетеной корзины высотой мне по пояс, другой стискивая стропы, что тянутся от корзины к обручу наверху, а под собой вижу запрокинутые лица, протянутые руки, машущие шляпы и кепи, в ветреном синем октябрьском воздухе слышу крики «Vive la France! [34]» и «Vive la Re.». Валлар, мой пилот, стоит подле меня в своей туго перепоясанной шинели, publique! [35]спокойный, точно глядит из окна мясной лавки. Задача проста: перелететь линию расположения прусских войск, приземлиться в неоккупированной Франции, организовать в провинциях сопротивление. Потом в Туре присоединюсь к Гамбетте [36]. Опасностей масса; пункт назначения сомнителен, как ветер; но сейчас я под утренним солнцем поднимаюсь над крышами Парижа, и меня завораживает это величественное зрелище – сияние позолоченного купола Дома Инвалидов, неровные башни Сен-Сюльписа, ряды бронзовых пушек на больших колесах в садах Тюильри, стада овец на городских площадях, солдаты, что купаются в Сене возле взорванного моста, и гляди-ка! семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.
***
Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [37]. Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.
***
Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
***
У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.
***
Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.
***
Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.
***
Мы взлетели до десяти тысяч футов, и в ясном обжигающем воздухе я смотрю вниз и не узнаю больше мир: редкие зеленые и буро-лиловые пятна, темные петляющие царапины, кусочки облаков, точно плывущий снег. На такой высоте, откуда люди неразличимы, где осталась лишь Природа, человек потрясен и встревожен. Я раздумываю о безбрежности Природы и малости Человека, но мысль смутна, она не выражает того чувства, что тьмою шевелится во мне. Точно внутри открылась расщелина; трещина; рана; да; не пулевая царапина, но внутренний разлом; ив этой черноте все бессмысленно; борьба ли, сон, зевок или кровотечение; выполню я задачу или уплыву на луну; в этой уродливой черноте нет разницы между Парижем и Берлином; между Парижем и пожрать. Злобные высоты! Здесь лишь смерть грез, мрачный хохот падших ангелов с крылами адского пламени. Ужасное безразличие струится сквозь меня, сотрясая до костей. И все время голосок – шепчет, шепчет: какая разница, то или это… Я разглядываю замерзшую руку на краю корзины. Пальцы, говорю, пальцы, пальцы, но слова не узнаю. У людей есть руки. На руках есть пальцы. На каждой руке пять пальцев. Десять пальцев на обеих руках. Франция – страна.
Англия – страна лавочников. Хлодвиг, король франков, нанес поражение римским легионам при Суассоне [38]. Гай Юлий Цезарь был убит в 44 г. до н. э. У Валлара на усах висит сосулька.
***
Прошло – точно головокружение, точно безумие, когда Валлар потянул трос клапана, и мы начали снижаться с опасных высот. Я смотрю на Валлара – немногословного, невозмутимого, неизменного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
На далеких фабриках в крупных малонаселенных штатах бригады рабочих под руководством строгих мастеров в засекреченных цехах производили копии столь умело, что оригиналы начинали казаться слегка порченными, чуть поблекшими и неубедительными.
Ходили слухи, что в отделе на пятнадцатом или шестнадцатом этаже, в тенях среди портьер, в маленькой комнатке, напоминающей туристическое агентство, с картами по стенам и грудами буклетов на двух старых столах, главы четырех крупнейших гостиничных сетей, обозленные ежегодным постыдным проигрышем миллиардов туристских долларов зарубежным странам, обсуждали планы приобретения точной копии небольшого европейского государства – озёра и горы, старинные деревеньки с мощеными улицами и резными дверями, железные дороги и почтовые марки, – и размещения ее в центральном Техасе или западной Монтане. Руководство отелей считало, что американцы оценят удобство посещения Европы на машине или автобусе; удовольствие от путешествия будет еще больше, поскольку путешественник знает: лишь почувствовав скуку или одиночество, что нередко случается за рубежом, можно прыгнуть в машину, пересечь поддельную границу и вернуться в Америку.
Дерзость этого плана вызвала у нас какое-то нервное веселье. Мы начали понимать, что подобные сделки заключаются и на других этажах. Мы представляли себе горные цепи, покрытые искусственным снегом, искрящиеся фальшивые озера, копии лесов, соловьев, гроз. Мы грезили о Флоренции, что камень за камнем восстанет посреди Аризоны; в глубинах Китая видели неспешную тщательную реконструкцию Новой Англии с ее сахарными кленами и старыми кирпичными фабриками, ее четкими крышами, светофорами, тенями листвы, речными берегами, а на каждом берегу – точная копия столба солнечного света, косо падающего меж сосен на стол для пикника, где дрожат свет и тени.
Подтверждать такие слухи и подозрения больше не требовалось, ибо мы сами втайне симпатизировали универмагу и чутьем угадывали его загадки. Консорциум намеревался удовлетворить сокровенное желание покупателя присвоить мир, обладать им целиком.
Бесчисленные фабрики выпускали точные детали географии и истории, беспрестанно их умножая.
В каком-нибудь отделе, наполовину скрытом за полками товаров, несомненно, разрабатывались планы копирования и продажи еще больших объектов недвижимости: средиземноморского побережья с его знаменитыми пляжами и курортами, Черного моря, древней Персии. Если бродить тут достаточно долго, найдутся отделы столь дерзостные, что один мысленный образ их пагубен, точно удар молота. Такие видения и предчувствия, копошившиеся внутри, гнали нас в самые удаленные края универмага, заставляли искать незнакомые углы, лихорадочно поднимаясь и спускаясь по зигзагам эскалаторов, проходя знакомые отделы так быстро, что они уже казались незнакомыми.
В одном из таких горячечных странствий мы спустились ниже последнего подземного уровня на новый, еще не достроенный. В плотной темноте, тут и там освещенной зеленоватыми лампами, во все стороны тянулись тоннели с тяжелыми столбами. Рабочие в шлемах с фонариками поднимали блестящие руки и вгрызались кирками в каменные стены. Даже в этом недоделанном обиталище едва вообразимых отделов люди в аккуратных костюмах металлическими рулетками измеряли расстояния, помечали землю мелом. У каменной стены возле прохода была прислонена одинокая дверь, и мужчина в галстуке пригласил нас внутрь.
В свете красноватого зарева отдел был почти черен. Тут и там странно строго двигались мужчины и женщины, точно изображая таинственный танец. Женщины нестерпимой красоты медленно оборачивались к нам с грустными улыбками; казалось, мы вступили в темный печальный сон. Лишь постепенно мы осознали, что фигуры эти – тоже экспонаты. Искусство подвижной голографии, объяснял продавец, стоит на грани следующего прорыва: эти изображения в определенных, тщательно рассчитанных условиях способны вызвать у зрителя ощущение прикосновения и создать впечатление самой жизни. Женщина с дьявольскими глазами медленно скользила к нам; когда она приблизилась, кончиками пальцев мы ощутили слабое покалывание или щекотку. Женщина продолжала рассеянно улыбаться, когда мы отдернули руки.
Мы больше не сопротивляемся, больше не пытаемся сопротивляться новому торговому центру.
Эти опасные спуски, эти сомнительные странствия не дают нам покоя и во сне. Новые отделы открываются чуть ли не каждый день, продажи упорно бьют все рекорды, из складских помещений доносится непрерывный гул прибывающих товаров. Поговаривают о четырех новых верхних этажах, о более глубоких катакомбах, о приобретении соседнего торгового здания, которое присоединится к старому тремя застекленными переходами; подобные слухи, как бы мало ни соответствовали действительности, кажутся нам в высшей степени достоверными. Так мы признаем могущество нового универмага, полноту его триумфа. Ибо отделы множатся, универмаг растет, ежедневно изобретает себя, и одновременно ширится в нашем сознании, пока не размазывает все остальное по черепу изнутри. В самом деле, не всегда приятно покидать новый торговый центр, и мы, раздраженно глядя на часы, изобретаем предлоги, чтобы задержаться среди извилистых проходов и внезапно открывающихся ниш, чтобы ненадолго отложить расставание. Но в конце концов мы должны миновать раздвижные стеклянные двери и выходим наружу, сбитые с толку солнечным светом; перед нами в вечерней тени высятся темно-розовые сумеречные здания. В черных зеркальных окнах напротив мы видим четкое бело-зеленое отражение автобуса, а сквозь него – ряд полуопущенных жалюзи. Над нашими головами – блистающая синяя полоса неба шириной с улицу. Мы торопливо шагаем по тротуару с нелепым чувством, будто вошли в очередной отдел, оформленный искусными, почти живыми копиями улиц с умело положенными тенями и отражениями – будто направляемся в самый дальний угол этого отдела – будто приговорены вечно спешить в вечернем свете по этим искусственным залам в поисках выхода.
ПОЛЕТ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, 1870 ГОД
Пруссаки окружают [33]; выхода нет; и потому я рывками поднимаюсь в воздух, одной рукой вцепившись в край качающейся плетеной корзины высотой мне по пояс, другой стискивая стропы, что тянутся от корзины к обручу наверху, а под собой вижу запрокинутые лица, протянутые руки, машущие шляпы и кепи, в ветреном синем октябрьском воздухе слышу крики «Vive la France! [34]» и «Vive la Re.». Валлар, мой пилот, стоит подле меня в своей туго перепоясанной шинели, publique! [35]спокойный, точно глядит из окна мясной лавки. Задача проста: перелететь линию расположения прусских войск, приземлиться в неоккупированной Франции, организовать в провинциях сопротивление. Потом в Туре присоединюсь к Гамбетте [36]. Опасностей масса; пункт назначения сомнителен, как ветер; но сейчас я под утренним солнцем поднимаюсь над крышами Парижа, и меня завораживает это величественное зрелище – сияние позолоченного купола Дома Инвалидов, неровные башни Сен-Сюльписа, ряды бронзовых пушек на больших колесах в садах Тюильри, стада овец на городских площадях, солдаты, что купаются в Сене возле взорванного моста, и гляди-ка! семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.
***
Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [37]. Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.
***
Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
***
У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.
***
Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.
***
Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.
***
Мы взлетели до десяти тысяч футов, и в ясном обжигающем воздухе я смотрю вниз и не узнаю больше мир: редкие зеленые и буро-лиловые пятна, темные петляющие царапины, кусочки облаков, точно плывущий снег. На такой высоте, откуда люди неразличимы, где осталась лишь Природа, человек потрясен и встревожен. Я раздумываю о безбрежности Природы и малости Человека, но мысль смутна, она не выражает того чувства, что тьмою шевелится во мне. Точно внутри открылась расщелина; трещина; рана; да; не пулевая царапина, но внутренний разлом; ив этой черноте все бессмысленно; борьба ли, сон, зевок или кровотечение; выполню я задачу или уплыву на луну; в этой уродливой черноте нет разницы между Парижем и Берлином; между Парижем и пожрать. Злобные высоты! Здесь лишь смерть грез, мрачный хохот падших ангелов с крылами адского пламени. Ужасное безразличие струится сквозь меня, сотрясая до костей. И все время голосок – шепчет, шепчет: какая разница, то или это… Я разглядываю замерзшую руку на краю корзины. Пальцы, говорю, пальцы, пальцы, но слова не узнаю. У людей есть руки. На руках есть пальцы. На каждой руке пять пальцев. Десять пальцев на обеих руках. Франция – страна.
Англия – страна лавочников. Хлодвиг, король франков, нанес поражение римским легионам при Суассоне [38]. Гай Юлий Цезарь был убит в 44 г. до н. э. У Валлара на усах висит сосулька.
***
Прошло – точно головокружение, точно безумие, когда Валлар потянул трос клапана, и мы начали снижаться с опасных высот. Я смотрю на Валлара – немногословного, невозмутимого, неизменного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26