Эва открыла какую-то дверь. Мы оказались в комнате, где увидели ее в прошлый раз. Там еще стоял жаркий дух летнего вечера, то есть пахло дозревающими на подоконнике яблоками, остывающей виноградной лозой — в общем, каким-то веселым однообразием деревенского житья-бытья.
Ловко огибая мебель, Эва подбежала к столику, стоящему под окном. И тут мы услышали сильный стук, но не в наше окно, а, по-видимому, в соседнее. Кто-то барабанил по оконной раме, одновременно со скрежетом царапая каким-то предметом по стеклу.
— Не шевелитесь, — прошипел я Эве в ухо. Себастьян хотел остановиться, но поскользнулся и поехал на прямых ногах по паркету.
— Ну и каток, бляха муха, — смущенно пробормотал он.
— Послюнявь лапы, — посоветовал я.
Он послушно стал лизать свои черные подошвы, немного напоминающие ягоды ежевики. А тем временем кто-то уже открывал громко дребезжащее окно.
— Кто там? — узнали мы голос Терпа.
— Это я, Цыпа, — ответили ему хрипло.
— Чего тебе?
— Жребий перейден, — сказал Цыпа; с поговорками у него дело обстояло плохо. — Барышню похитили.
Терп не спросил, ни кто похитил, ни как. Вероятно, раздумывал, что делать.
— Ты их видел?
— Да. Они подались в город. Убегали садами, потом лесом, мимо смолокурни. Жутко петляли, заметали следы.
— Молодец, что прибежал.
— Я для вас всё. А этих бы я… вот так, вот так. — Послышалось хлопанье, а точнее говоря, слабый шелест крыльев.
— Погоди, покажешь дорогу, — сказал Терп и, похоже, отступил в глубь комнаты.
Мы услышали металлическое щелканье затвора.
— Господи Боже! — почти закричала Эва. — Он ни за что не простит. Он нас убьет.
Я попытался ее удержать, но она уже лихорадочно обшаривала стол. Наконец нашла деревянную шкатулку, похожую на швейцарский домик, приподняла крышку и что-то вынула изнутри. Вероятно, волшебный камень. Но тут музыкальная шкатулка начала играть. Мелодия была вроде бы веселая, но одновременно печальная, какая-то пронзительная; в спящем доме она звучала пугающе громко. Надо было как можно скорее захлопнуть эту проклятую крышку. Я стал дрожащими руками ощупывать стол, застеленный нитяной салфеткой, что-то — книжки или ноты — свалилось на пол, а печальная музыка между тем заполнила всю комнату, зазвенела в каких-то шкафчиках с посудой. Казалось, что ее слышит вся долина, что ветер несет странные звуки над рекой прямо в город.
Наконец я нашел этот искусно вырезанный из дерева домик. Захлопнул островерхую крышу. Музыка смолкла, но нам почудилось, что отголоски ее еще долго не угасали в огромном чреве старой усадьбы.
Одна за другой захлопали двери. Кто-то где-то затопал ногами, словно кого-то пугая. Мы кинулись к своей двери. Под напором могучего тела Себастьяна она со стуком распахнулась. Дог, пытаясь удержать равновесие, отчаянно цеплялся когтями за навощенные доски пола, но остановился только у нижней ступеньки лестницы, по которой спускалась мать Терпа.
Она несла керосиновую лампу с белым абажуром, свободной рукой заслоняя ее от холодных сквозняков.
— Эвуня, ты больна, — странно, как заводная, говорила она. — Опять стала ходить по ночам? Ложись, деточка, утром вызовем врача. Не бойся, ты теперь всегда будешь нашей любимой Эвуней. Дай руку, детка.
Эва попятилась, ища мои пальцы. Себастьян неуклюже поднимался с пола; видно было, что он хочет заслонить нас своей костлявой грудью.
— Кто к нам пришел? — спросила мать Терпа, поднимая лампу над головой, украшенной белыми стручками папильоток. — Телеграмму от мужа принесли? Неужели наконец прислал весточку?
— О господи! Бежим! — крикнула Эва. — Я знаю ход.
И бросилась в сени, откуда вела вниз неказистая лестница, пахнущая плесенью и потрохами земли. Мы скатились по этой лестнице, кружа по спирали, спотыкаясь на каждом шагу, и влетели в какую-то дверь. Себастьян, бежавший последним, захлопнул ее, задвинул обросший ржавчиной засов и громко, чуть не вывернувшись наизнанку, чихнул.
За дверью была кромешная тьма. Я не видел ни Себастьяна, ни Эвуни. Только слышал их прерывистое дыхание и догадался, что теперь Себастьян смог спокойно высунуть язык, похожий на солдатский ремень.
Рядом со мной что-то протяжно и ритмично заскрежетало. Я увидел красную, похожую на червячка точку; вокруг этого червячка появилась и стала расползаться розовая дымка, вырывая из черноты белую Эвину руку. Пальцы размеренно сгибались и разгибались: казалось, Эва старательно выжимает воду из какого-то темного предмета. Становилось светлее, и в конце концов в углу возле двери сверкнули изумленные глаза Себастьяна
— Мы спасены, — сказала Эва. — А теперь я б чего-нибудь поела. Хорошо бы сладкое и кислое разом.
А мы глядели на ее руку, в которой что-то похрустывало, распространяя вокруг себя хоть и слабый, но спасительный свет. Эва догадалась, что мы удивлены.
— Это фонарик с динамо. Нужно все время нажимать на рычажок, тогда он будет гореть. Новейшее изобретение, мне его папа привез из последнего путешествия. Хотите посмотреть?
— Я знаю. У нас дома среди старого барахла валяется такой. Кто-то, не помню кто, подарил отцу перед войной. Где мы?
— В старом подвале. Я покажу вам выход. Когда-то я тут играла в войну. Ненавижу девчачьи игры. У вас ничего нет поесть?
Я похлопал себя по карманам.
— Нет.
— Жаль. Ну не беда, до города потерплю.
— До города еще далеко, — мрачно сказал Себастьян.
— Неважно, ведь мы уже спасены. Волшебный камень со мной, и в последний момент я успела прихватить фонарик. Это хороший знак, да?
Мы молчали, оглядывая шероховатые стены, как будто обсыпанные солью или серебром: мелкие кристаллики нежно переливались.
— Похвалите меня, какой я молодец.
— Ты молодец, — сказал я, а Эва прижалась ко мне, точно насмотрелась ковбойских фильмов, в которых герои обнимаются под звуки душещипательной музыки.
— Вы меня любите? — таинственным шепотом спросила она.
Себастьян кашлянул, хотел переступить с одной пары лап на другую, но только покачнулся, страдальчески на меня глядя.
— Любим, — ответил я.
— Ну тогда в путь. В городе угостимся мороженым, да?
— Да.
— Я вас тоже люблю. Ужасно, безумно, чертовски.
И начала как ненормальная жужжать своим динамо. Только тут мы увидели проход, ведущий в соседнее помещение. Там стояли какие-то заплесневелые чаны, пузатые бочки, крышки которых были придавлены булыжниками, каменные кадушки, обросшие пылью и паутиной. Эва приподняла крышку одной из бочек.
— Ой, соленые огурцы.
Вытащила из-под ломких стеблей укропа большой огурец и принялась аппетитно его уплетать, брызгая на нас рассолом.
— Пошли. Нечего время терять, — сказал Себастьян и стряхнул со спины мутные капли. — Он знает, что мы в подвале.
— Теперь он нам уже ничего не сделает, — сказала Эва, с наслаждением уписывая огурец. — Мы выйдем далеко от дома, даже далеко за парком.
В следующем помещении стояли какие-то деревянные ящики, штативы, странные широкие лыжи, закругленные с обоих концов, валялись мотки веревок, заканчивающихся зажимами, почерневшие дырявые тропические шлемы, на полу лежали кипы старого брезента и большие стеклянные пластины. Я поднял одну и увидел негатив южного пейзажа: белые пальмы на фоне черного неба, совершенно белые дикие звери в черной траве. На других пластинках были белые горы с черными верхушками и серые фигуры альпинистов, висящих на белых веревках. Одна фотопластинка была почти сплошь черной, только смутно угадывалась линия берега. Я сообразил, что это, вероятно, вечные льды и побережье какого-то северного моря. Все предметы в этой заброшенной фотолаборатории были заляпаны какими-то выветрившимися химикалиями.
Эва, не переставая жужжать своим динамо, терпеливо ждала, пока я кончу разглядывать эти необычные реликвии, от которых веяло печалью или, скорее, смутной бессмысленной надеждой.
— Какие ты знаешь созвездия, Эва? — шепотом спросил я.
— Ох, не помню. Я люблю смотреть на звезды, но зачем знать, как они называются?
— А луна? Нравится тебе лунный свет? — тихо спросил я со странной тревогой.
— Нет! Нет! — почти крикнула Эва. — Ненавижу луну.
— А какой у вашей луны цикл?
— Что это значит?
— Сколько проходит дней от новолуния до конца последней четверти? — с непонятным упорством продолжал я расспросы.
— Сколько дней? Не знаю. Месяц, наверно.
— Не знаешь? Ты, дочь астронома?
— Ох, да я буду балериной. Обожаю танцевать, как моя мама.
Себастьян бесшумно приблизился и всунул между нами свою тяжелую башку.
— В чем дело, старик? — обеспокоенно спросил он. — Чего ты к ней пристал?
— Не волнуйся. Все о'кей. Просто предчувствия одолевают.
— Тоже мне, нашел время, — сердито буркнул Себастьян.
Мы пошли вниз по наклонному коридору. Пахло тут как в настоящем подземелье: промозглой сыростью, плесенью и старыми кирпичами. Мы долго спускались, держась за осклизлые стены, пока путь нам не преградил резвый ручеек; возможно, это была просто сточная канава. В ноздри ударило чем-то кислым. В мерцающем свете фонарика я заметил, что быстрое течение несет грязную, вроде бы мыльную пену. Эва бросила в воду огрызок огурца.
— Скоро начнутся подземелья замка, — сказала она, перескакивая канаву.
— Какого замка?
— Ну этого, где во время последней войны был госпиталь.
— А когда была последняя война?
— Это что, экзамен? Сам должен знать.
Мы миновали зал со сводчатым потолком. На стенах висели какие-то железяки, почти полностью изъеденные ржавчиной. Себастьян остановился, поджидая меня.
— Что так шумит, старик? — хрипло спросил он.
— Где?
— За нами. Слышишь?
Я на секунду задержал дыхание. Действительно, что-то шумело — мерно, как водопад.
— Может, дождь пошел. Мы ведь не видели звезд.
— Гляди. — Себастьян поднял свою костлявую лапу. К седоватой шерсти прилипло несколько размокших зерен. — Понял?
— С пивоварни? — спросил я.
— Я в этом не разбираюсь, старик. Но вода эта — точно не подземный ручей.
Мы пошли дальше. Себастьян то и дело оглядывался, потому что шум нисколько не отдалялся. Через несколько минут он снова остановился.
— Знаешь что, старик, сбегаю-ка я проверю.
— Не стоит. Может, выход недалеко.
Но он уже повернул назад и тяжелой рысью побежал в темноту.
— Покажи мне волшебный камень, — попросил я Эву.
Она испуганно отдернула руку.
— Не могу.
— На секундочку. Я взгляну и отдам.
— Нельзя, — неуверенно сказала она. — Ну ладно, покажу, только не дотрагивайся.
И опустилась одним коленом на неровный кирпичный пол. Осторожно положила на сухое место продолговатый, как лодочка, темный камень, который, задрожав, завертелся на остром конце и замер, указывая другим концом вперед, в сумрачный туннель коридора. На поверхности камня я заметил небольшой выступ и неразборчивые знаки. Это могли быть примитивные солнечные часы, выдолбленные в окаменевшем куске железной руды.
— Знаешь, я, когда болела, все время была на том острове, где мы с мамой родились.
— Ты же говорила, что болела здесь.
— Ничего ты не понимаешь. Я, честное слово, там была. И все помню. Травы, деревья, камни, море. Могу рассказать каждый день, час за часом. Но никто мне не верит.
Помолчала минуту, наморщив лоб, а потом шепнула:
— Этот камень у меня оттуда.
Я хотел напомнить, что мать подарила ей камень здесь, перед смертью, но тут вернулся заметно приунывший Себастьян. Очень благовоспитанно, самым кончиком языка, он слизнул что-то со своих черных губ и, старательно скрывая волнение, сказал:
— Потоп. Кто-то напустил чертову прорву воды. Сматываемся, пока не поздно.
— Ох, это, наверно, с пивоварни, — небрежно бросила Эва. — Ничего страшного. Выход уже близко.
Мы невольно ускорили шаг. Прошли несколько подвальных залов, два или три извилистых коридора, спустились по маленькой лесенке, но затем вынуждены были остановиться.
— Минутку, — сказала Эва. — Я не вижу прохода.
Мы тупо смотрели на ряды двухэтажных железных кроватей, совершенно голых, оскалившихся искривленными пружинами.
— Как это не видишь? — спросил Себастьян.
— Вот так, не вижу. А раньше был.
— Где?
— Кажется, в левой стене.
Себастьян протиснулся между кроватями, тщательно обнюхал стену.
— Ты, наверно, ошиблась. Пошли обратно.
Мы повернули назад, но не обнаружили ни новых ответвлений коридора, ни скрытых проходов. Только все громче и грознее ревел этот проклятый водопад.
— Даю вам слово, что в зале с кроватями есть проход, — все еще спокойно повторила Эва.
— Я же проверил, — буркнул Себастьян.
— Может быть, справа. Он точно должен быть, я знаю.
Мы со всех ног бросились обратно, тем более что на полу уже образовалась лужица пенящейся воды, влетели в зал с кроватями, и Себастьян принялся нервно обнюхивать стены. Похоже было, он сильно сдрейфил, потому что поминутно задевал боками эти железные койки, и одна даже чуть не свалилась прямо ему на спину. Эва схватила меня за руку. Я почувствовал, что ладонь у нее вспотела; тонкие пальчики перебирали мои пальцы, будто искали между ними что-то маленькое и хрупкое.
— Никакого прохода здесь нет, — прохрипел Себастьян, и я почувствовал, что он просто в панике.
Обыскав пол, Себастьян исследовал сперва зубами, а затем когтями какой-то выступ в стене, волчком завертелся на месте, потом кинулся в ту сторону, откуда мы пришли, и вернулся очень медленно, на подгибающихся лапах.
— Вода подступает.
Эва подбежала к левой стене, заколотила по ней кулаками.
— Неправда. Тут есть проход, я отлично помню. Бежим. Ну что вы стоите столбом?
Вероятно, она перестала нажимать рычажок фонарика, и свет начал потихоньку меркнуть, словно пожираемый столетним мраком. Еще минуту я видел ее черноволосую голову, поблескивающую от влаги, длинную шею, покатые плечи под шелковой тканью и худенькие ноги в испачканных белых носочках.
— Отсюда нет выхода, — вяло пробормотал я, потому что мне вдруг стало на все наплевать. Где-то далеко, словно за тридевять земель, бился страх, что мне наставят двоек, что отец никогда не устроится на работу, что я буду ужасно, бесконечно долго умирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28