а у Антона вдруг появилась тяга к людям, к товарищам, и он согласился:
– Ладно, приду!
Однако первую же репетицию он пропустил.
– Ну, такие нам не нужны! – сказал по этому поводу руководитель кружка.
Но за Антона решительно вступился Степа Орлов, его поддержала Марина, они обещали выяснить все и твердо договориться с Антоном. Тут же после репетиции они пошли к нему, но дорогой Степа посмотрел на часы и охнул – по какому-то неотложному делу ему нужно было срочно бежать домой.
– А ты иди! – сказал он Марине. – Что тут особенного? Иди! И скажи со всей решительностью. И от моего имени скажи.
И действительно, что тут особенного? Марина набралась смелости и пошла.
Дверь ей открыла Нина Павловна. Она сначала удивилась, а потом очень приветливо заулыбалась.
– Тоника нет дома, а вы заходите.
– Да нет! Зачем же? Вы передайте ему…
– Ничего я передавать не буду. Я вас очень прошу – заходите!
Это был приятный сюрприз для Нины Павловны. После возвращения Антона и разговора с Прасковьей Петровной она изыскивала все, что только возможно, все пути, чтобы сблизиться с сыном. Нина Павловна стала покупать билеты в театр, ходила с Антоном в кино, в Третьяковскую галерею, и визит Марины оказался для нее новой возможностью: «Антон не такая уж грубятина, а хорошая девочка может облагородить и смягчить его». Нина Павловна старалась что-нибудь осторожно выпытать об Антоне, а Марина, не раздеваясь, смущенно сидела на краешке стула и не поднимала глаз. Она сама не знала, зачем она здесь сидит и что ей еще нужно. Все, что необходимо было сказать, уже сказано, а она все сидит, и собирается уйти, и никак не поднимется с места. И вот дождалась – щелкнул замок, и Нина Павловна, выглянув в переднюю, сказала:
– Ну вот и Тоник!.. А у тебя гостья!
А гостья вскочила, красная, как свекла, и единым дыханием выпалила:
– Драмкружок – это самый крепкий и сплоченный коллектив… Должен быть… Там все от одного зависят, и никаких подмен. Ну вот… Это Степа велел тебе передать. Ну вот… Да! А почему ты не пришел? Где был?
– Дела! – коротко ответил Антон.
Дела? – переспросила Марина, как бы взвешивая краткость и отчужденность этого ответа, и вдруг сразу подобралась и посуровела. – Ну, а это тоже дела. И если ты не придешь на следующую репетицию, тебя просто исключат. До свиданья!
Марина коротко простилась с Ниной Павловной и вышла.
– Что же ты ее не проводил? – спросила Нина Павловна.
– А разве это так обязательно? – ответил Антон, и Нева Павловна не поняла, что это значит.
Потом она вздрогнула: ей показалось, что от Антона пахнет водкой.
– Антон, поди сюда, – сказала она.
– Зачем?
– Дыхни! – Нина Павловна уцепилась за него, но Антон резко дернул плечами и, уйдя в свою комнату, щелкнул замком.

27

На двух репетициях Антон был, а на третью не явился. Руководитель кружка вынул из бокового кармана авторучку и, ни слова не говоря, вычеркнул фамилию Шелестова.
– Ну и ладно! – безучастно ответил Антон, когда на другой день ему об этом передал Степа Орлов.
– И что ты за человек? – покачал головой Степа. – Непонятный ты человек.
Но, верный слову, которое дал Прасковье Петровне, он продолжал ходить к Антону и заниматься с ним по математике. Антону нравился и его спокойный, немного флегматичный характер, и то, что Степа не сердился, если Антон чего-нибудь не понимал. И поговорить можно было с ним о разных вещах, не то что с Володей Волковым – об одной математике, и поговорить просто так, по-товарищески, – с ним вообще было теплее. Может быть, и привязался бы он к Степе, если бы это было раньше, если бы не начала действовать в полную меру сила, которая тянула его в другую сторону.
Антон не замечал, – он осознал это много позже, – но каждое соприкосновение с Вадиком и всем этим растленным, извращенным миром оставляло в его душе след, иногда большой, иногда маленький, по одинаково тлетворный: то разговоры на том воровском блатном жаргоне, который непонятен всем остальным, нормальным людям, то карты или доза «шнапс-тринкена», то новая встреча с Галькой, то рассказы о разных занимательных вещах и знаменитых ворах, то философствования Крысы об идеале жизни – пожить, попить, что твое – то мое, а что мое – не твое, то целый урок черного ремесла – как «психовать», изобразить пьяного или заику, что нужно делать, что знать и уметь, как схитрить, вывернуться, а в крайнюю минуту идти на все.

Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнет пистолет.

И когда Крыса сказал однажды Антону: «Хватит тебе «кишки» прятать, пора в дело идти», у него перехватило дух. Вот оно! Смесь щемящего страха и дурманящего волнения была в этом «оно». Ни злости к людям, ни корысти у Антона не было, он не интересовался деньгами и никогда не спрашивал, куда идут те «кишки», которые он прятал. Он брал то, что изредка давал ему Вадик, не задумываясь, много это или мало и как распределяется все остальное. И когда он думал теперь о предстоящем деле, его привлекало другое: как это делается? Азарт, игра в опасность, фальшивая романтика: кто-то будет сопротивляться, кто-то будет преследовать, гнаться за ними, совсем как у Конан-Дойля… Антон старался настроить себя на все это и подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами. И вот уже в аптеке куплен медицинский скальпель за три пятьдесят – оружие! – и гадость кажется доблестью, дурное и страшное – геройством. И вот позволено себе пройти по улице этаким удальцом – шапка набекрень, воротник поднят: «Вот я какой! Нельзя, а я делаю!..»
И вот Крыса назвал свою компанию шайкой «Чубчик», и Антон, не моргнув, дал прижечь свою руку горящей папиросой – клятва!
Иногда против всего этого поднимался неистребимый голос совести и где-нибудь в переполненном троллейбусе Антону казалось, что все на него оглядываются, подозрительно смотрят. Но на смену этому приходила не то безнадежность, не то такая же безнадежная решимость, и Антон старался тогда затолкать непокорную совесть на задворки души, чтобы не пищала, и принимал самый независимый и гордый вид.
И настороженность – что мама заметила, что не заметила? И хитрость: в кармане лежат полученные от Вадика два рубля, а когда пошел в кино, спросил деньги у мамы да еще сдачу принес, чтобы не было подозрений.
– Дай на дорогу.
– Возьми в буфете.
– Нет, дай сама.
Вот он подчеркнуто старается «уложиться в режим» и, приходя домой, спрашивает:
– Я не опоздал?
Но вот нельзя было не опоздать, и тогда, как сказал бы Вадик, приходилось «применять грубость». А у мамы от этого слезы и слезы.
– Тоник! Ну, Тоник! Я прошу тебя: остепенись! Неужели ты хочешь попасть под какое-нибудь страшное колесо?
– Не пугай ты меня никакими колесами. А как ты стала меня прижимать – хуже всяких колес, как в тюрьме!
– Ты еще не знаешь, как в тюрьме-то!
– Я не знаю, другие знают.
– Кто?.. Тоник! Откуда у тебя все это? Господи!
Подозрения все чаще заползают в душу Нины Павловны и становятся все страшнее.
Вот Антон собирается на каток.
«Да какой же сейчас каток? – думает Нина Павловна. – Зима кончается. Оттепель».
Она по-своему завязывает шнурки на его конькобежных ботинках. Антон приходит поздно вечером.
–Ну что ж, был на катке?
– Был.
– Катался?
– Катался.
Нина Павловна смотрит на ботинки и видит – шнурки как были завязаны ею, так и остались. Обманывает! Кончилась зима, отшумели весенние ручьи, все заблестело кругом и засветилось, только в сердце у Нины Павловны, глубоко запрятанный, как лед в погребе, таился холодок тоски и страха. Но она старалась прятать все – и холодок, и свои подозрения, и, когда однажды Нину Павловну попросила зайти Людмила Мироновна, та в ответ на ее расспросы сказала:
– Ничего!.. Кажется, все в порядке. Третью четверть закончил без двоек.
Узнавала она тревожные вести и от Прасковьи Петровны, но тоже пыталась их приглушить и объяснить все
– Нина Павловна! Что это девочки о вашем Антоне говорят: он нес бутылку водки.
– Нет, Прасковья Петровна! Нет! Что вы! Разве я не мать своему сыну? А нес он боржом. Этот случай я помню. Я сама его посылала.
Господи! Хоть бы как-нибудь дотянул до экзаменов!
Сейчас Нина Павловна старалась всячески сблизиться со школой. Только теперь она поняла, что это ее первый друг и союзник. Чуть не каждый день она ходила туда, разговаривала с учителями. Она стала работать в родительском комитете, – ходила с обследованиями, согласилась быть председателем первомайской комиссии, организовала стенную газету для родителей.
И все же тревожное ощущение того, что Антон куда-то катится, все растет и растет. Вот он читает книгу со страшным названием «Банда Теккера», рисует пистолеты, кинжалы и тянет свое бесконечное: «Бродяга я-а… Бродяга я-а-а». Конечно, в этом, может быть, нет ничего страшного, но зачем ему «Банда Теккера»? Зачем какие-то другие пестрые книжки с черными масками на обложке? И откуда они у него? Неужели опять от Вадика?
Вот у него оказалась перевязанной рука.
– Что у тебя?
– Да так… болит.
Заставила снять бинт, обнаружила круглую гноящуюся ранку.
– Почему это? Откуда?
– В химической лаборатории кислотой капнул.
Верить ила не верить? Но разве можно ничему не верить? Так можно совсем оттолкнуть сына.
Но вот в воскресенье, во время обеда, появился парень в кожаной куртке, пьяный, растерзанный, с набрякшими мешками под глазами и устроил на лестнице дебош. Антон бросил обед, взял этого парня под руку и повел его, заботливо поправляя ему кепку на голове. Нина Павловна оставила немытой посуду и тоже пошла вслед за ними, села с другой площадки в трамвай, вслед за ними сошла и, прячась за выступы домов, следила, куда они пойдут. Но никакие предосторожности не помогли, Антон увидел ее.
– Все шпионишь? – с перекошенным от злобы лицом сказал он. – Уходи! Уходи, или я тебя знаешь что?..
– Это мой товарищ, друг! – объяснял он потом, по возвращении, когда со всей силой отчаяния Нина Павловна старалась что-нибудь узнать. – Ты понимаешь? Друг! И как же я мог бросить его в таком состоянии? Нужна фамилия – пожалуйста! Валовой. Олег Валовой! Только ты не выдумай чего-нибудь! Дружбу эту тебе не порвать, не старайся!
Но еще больше Нина Павловна почувствовала силу этой страшной дружбы в следующее воскресенье. Накануне приходил Степа Орлов и звал Антона ехать со всем классом на литературную экскурсию в Абрамцево, в усадьбу Аксакова.
– Там, говорят, Гоголь свои «Мертвые души» читал… – соблазнял Степа Антона. – А потом Репин жил, Васнецов «Аленушку» где-то там написал.
Но Антон отказался, объяснив, что ему нужно ехать с мамой на дачу. А Нина Павловна и Яков Борисович действительно собирались за город – нужно было заняться кое-какими весенними работами, а главное – увезти Антона.
Услышав об экскурсии, она стала уговаривать его поехать со всем классом в Абрамцево, но Антон не поддавался:
– Что я там не видел? Подумаешь!
И вдруг утром он заявил, что ему куда-то зачем-то нужно идти и потому на дачу он ехать не может.
– Я должен! Ты понимаешь? Я должен! – исступленно твердил он, и Нина Павловна почувствовала в этом что-то действительно страшное.
Вне себя она упала перед Антоном на колени, уцепилась за его рукав, но Антон оттолкнул ее. Возмущенный Яков Борисович, пытаясь удержать, обхватил его обеими руками, но Антон ударил его ногой в живот и, вырвавшись, хлопнул дверью.
Мать потеряла власть над сыном, а сын – над самим собой.
Позднее Нина Павловна не могла простить себе, что тут же не побежала за Антоном, не остановила, не вернула его. Как она могла думать о своем самолюбии, когда от нее уходил сын? Это она почувствовала сразу, как только пришла в себя, – Антон ушел. Совсем ушел! Пусть даже вернется он, но все равно ушел!
Нина Павловна вскочила и бросилась на лестницу:
– Антон!
Молчание лестничной клетки испугало ее, и она побежала вниз.
На следующей площадке ей встретилась седая женщина из пятьдесят восьмой квартиры.
– Вы что? Сына зовете? – спросила она, – Я его сейчас у выхода встретила.
– А вы его знаете?
– А как же? Я, кстати, давно вам хотела сказать: он по чердакам что-то лазает. Сказал о каких-то голубях, а там никаких голубей нет.
Не дослушав, Нина Павловна побежала на улицу, но Антона уже не было. Там шли люди, каждый по своему делу, каждый, вероятно, со своими радостями, горестями, заботами, но сын словно провалился сквозь землю. У бабушки Антона тоже не оказалось. И Вадик тоже недавно куда-то ушел, а куда – Бронислава Станиславовна не знала. Нина Павловна, вернувшись к матери, повалилась на диван и зарыдала.
– Беда, беда! Предчувствую: беда!
Старуха растерялась и семенила возле дочери.
– Грехи!.. А ты его сюда больше не пускай. Вадик знаешь какой стал… Совсем никуда парень стал.
– А что же вы раньше-то? – упрекнула ее Нина Павловна. – Как же вы раньше-то не заметили? Почему не сказали?
– Глупа! Стара стала! – бормотала в свое оправдание бабушка.
Они долго сидели и думали. И тогда Нина Павловна решила: пойти к Людмиле Мироновне. Она все поймет и поможет. Это было очень тяжело – идти в милицию и заявлять там о своем собственном сыне. Но это было нужно. Нина Павловна чувствовала, что она совсем изнемогает в борьбе за сына, что одна она бессильна в этой борьбе и ей нужна чья-то твердая и умная рука. Но Людмилы Мироновны не оказалось, а ни с кем другим говорить не хотелось.
Нина Павловна поехала домой, а там, на лестнице, она вспомнила седую женщину из пятьдесят восьмой квартиры и ее слова о чердаке. Нина Павловна поднялась на чердак, в полутьме перелезала через балки, стукнулась обо что-то лбом, вся вымазалась. Ей было страшно, но она делала отчаянные, может быть, героические усилия, чтобы что-то найти и пролить свет на судьбу своего сына, и ничего не нашла.
Было поздно. Все было поздно.

28

Теперь окончательно! Теперь Антон почти ненавидел свою мать. Ну чего она лезет? Он все равно неисправимый. Он все равно теперь с «ними», ну и что из того, что с ними? Ладно!.. А она всюду лезет, шпионит да еще выдумала истерики закатывать.
Так он старается настроить себя сейчас, но дороге в условленное место на Девичьем поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61