Говорят, что летающие раки до
сих пор доставляют в Оккервильскую Академию Наук письма от этих искателей
научной истины. Только они написаны на никому ныне неведомом
древнеабруйском языке, и поэтому совершенно нечитабельны.
Однажды к фонтану Лотостроф выбежал оборванный человек по имени
Ослот, который во всеуслышание прокричал, что он нашел путь к дому
волшебника Эф. После этого он кинулся головой в фонтан, что положило конец
его откровениям, ибо в фонтане его немедленно поглотило пятое измерение.
От него остался лишь грязный черный ботинок, который доселе стоит там
напоминая всем о странных свойствах пустыни Эф.
Пока Уинки переберал в уме все, что он знал об этой славной пустыне,
сама она незаметно пошла к концу. Так что, когда он поднял голову,
намереваясь всмотреться вдаль, перед его глазами красовался фонтан
Лотостроф. Король абессинских морей почтительно поклонился этому
знаменитому памятнику эпохи 2-. Затем, повернувшись к Уинки, поблагодарил
его за приятное сопутствие и извинившись за неотложные дела, нырнул в
фонтан.
Уинки уселся в тенечке и расслабился, вознося хвалу духу дорог. Еще
слава богу, что пустыня была вредна своим идеям в фокусе относительного
времени. Теперь Уинки находился на краю пустыни ровно за трое суток, до
того, как он упал в мутную воду реки Оккервиль. А это значит Миранда (он
ни на секунду не забывал своих обещаний) придет на погост послезавтра
вечером. Торопиться пока некуда, поэтому он медленно вытянул ноги, ощущая
в каждом мускуле приятную пустоту. Четверо суток пути это не сахар.
Подставив под вылетевшую из сумки сигарету руку, он небрежно закурил,
сказавши только:
- Лапонька, скажи лучше, который час?
Этого небрежного вопроса вполне хватило, и страшный мохнатый монстр,
готовившийся было к прыжку, ошеломленно фыркнул и отцепился от фонтанного
барельефа, тяжело рухнув на песок рядом с Уинком. Они помолчали. Затем
монстр смущенно пробормотал:
- Ну откуда же мне было знать, что ты из этих?
Помолчав еще и вдруг зардевшись так, что даже шерсть его приняла
розовый оттенок, о как-то очень неловко поднялся и сказал в сторону:
- Ну, я пошел.
- Постой, старик, - подал реплику Уинки почему-то голосом сугубо
положительного кинематографического героя середины шестидесятых годов.
Но если ты, о читатель, считаешь себя знатоком актеров...
...
Он вышел оттуда с сильной головной болью. Но, к несчастью, одной
головной болью дело не кончилось. Время от времени воспоминания
пробуждались в нем и он сам, испытывая некоторую неловкость, начинал очень
положительно хрипеть, петь странные песни, в которых на протяжении 2-3
аккордов, Люта успевает залесть на горы, с них упасть или совершить
какое-нибудь аналогичное по осмысленности действо, а в особо
затруднительных случаях, хрипанув как десять авторов вместе взятых, он
говорил: "Не трухай, старик, еще не вечер". Надо признаться, обычно на
людей или не людей, наивных и молодых это производит потрясающее
впечатление.
Но на этом способности Уинка не кончались, он еще много чего умел:
устало интеллигентно прикуривать, как молодой ученый, измерять человека
взглядом, если нужно показывать при этом всю глубину его морального
падения, как юноша, обдумывающий чутье, принимать настороженно-скучающий
вид, сквозь который проглядывает готовность дать бой всему нехорошему, что
только появится в пределах достижимости, как сотрудник кое-чего.
Еще много всяких вещей умел Уинки, но поскольку общеизвестно, что
совершенный кинематограф совершенно не в состоянии создать что-либо
похожее на произведение искусства и вообще кино явление упадническое. А
единственный неплохой кадр, когда-либо проецировавшийся на экран, входил в
самую первую ленту братьев Люмьер, не считая 2-3 кадров, которые были
вырезаны в фильме, сами знаете каком, сами знаете когда. Я боюсь, о
читатель, что тебе не непонравился бы этот талант Уинки. Но, рискуя не
угодить, я все же тебе о нем, о всемилостивейший читатель ибо правда
повествования для меня дороже твоего одобрения или неодобрения.
Итак, Уинки переключился на тон сильного мужчины, при этом совершенно
покорил его неопытного и застенчивого собеседника. Оказалось его зовут
Вепрь Девственник, что он по натуре гуманен и мягок, а нападать на похожих
ему приходится, чтобы закалить свой характер.
- Понимаешь, Уинки, нельзя мне с таким характером, совсеем он у меня
не мужской, робок я больно, стесняюсь.
Уинки не стал настаивать на дальнейших разъяснениях. Он лгал и без
того, что это лохматое чудовище с душой художника по уши влюблено в одну
ветренную особу, живущую скрытой абессинией. Зовут эту красавицу Рыба,
Растущая Внутрь Себя. И неумелый в сердечных делах Вепрь, вот уже не один
век добивается ее благосклонности. Да, Уинки знал кое-что в воспитательных
целях, так что когда из фонтана высунулась клешня с письмом, Вепрь уже
знал, что закалять характер можно не только сваливаясь на голову усталым
путникам. Попутно он прослушал надзирательную лекцию о том, как нужно себя
вести. Клешня его проскрежетала:
- Письмо для этого, ну как его, ну это... Вепря Изденственного.
Обезумевший от счастья Вепрь схватил письмо со штампом
скрытоабессинского оффиса. Воспитательная часть была на этом закончена и
Уинки, уставший до последнего предела, задремал.

10
Сны снятся всем: юному органисту с заплетенной косичкой, черной как
смоль головкой, видится по ночам Хаммонд С., на клавишах которого
маленькие омерсончики гоняются за маленькими куперенчиками, тех и других
подстерегает педаль, плотоядно щелкая переключателями. Одинокий бородатый
инженер грезит о дрессированных штеккерах и (в снах возможно все) о
неиспорченном аппарате. Еще в чьих-то розовых снах поп-фаны, подстриженные
под нуль, сидят на скамейках в парках культуры и отдыха, и, лузгая
семечки, слушают песни народностей севера, исполняемые Клавдией Шульженко.
Даже старику ван Оксенбашу приснилось однажды, как он проводит первую
брачную ночь с трактором Кировец-700. Поэтому с нашей стороны будет
непозволительным заявить, что юношам, кончившим начальный курс чудес и
прошедшим практику среди каменных столбов Герватцера и Буга, тоже могут
сниться сны.
Мы покинули его в тот момент, когда он устало уронил голову на грудь
и задремал, утомленный тяжелей дорогой. Последуем же за ним дальше, в
глубины подсознания с тем, чтобы как можно полнее уяснить, зачем мы
описываем жизнь Уинкля вот уже на протяжении девяти глав нашего
запутанного романа и намереваемся заниматься этим и дальше. И хоть
говорят, что сны являются лишь искажением действительности, однако же,
весьма часто Уинковы сны имели местом действия какой-то странный красивый
город, который иногда становится невероятно похож на первую любовь. И
пусть нам не понять логику Уинковых снов, пусть действия в них нам
покажутся невразумительными, бессмысленными, что ж, это только сны, кто
знает, какая правда заключена в них.

СОН Первый
Из-за левого плеча доносилось тиканье часов. Они были двухэтажными, с
окном на каждом этаже. Циферблат второго этажа казался мертвым, никому
непонятным символом. В то время, как шевелящийся в первом этаже маятника
кусок зубчатого колеса жили сейчас в настоящем мгновении, хотя и
механической, жизнью. Оглянуться на них было приятно. Чем-то напоминала
эта картина море времени в одном очень красивом фильме.
Фильм - это длинная целлулоидная лента, на каждом сантиметре которой
нанесены картинки и черная кривая сбоку. Если протянуть ленту через
специальный аппарат, то картинки будет вполне членораздельно двигаться, а
черная кривая привратиться слова и музыку. По идее, это должно производить
на тех, кто смотрит и слушает, определенное впечатление.
Когда они вышли под холодный дождь (дождь был еще и со снегом), так
что Тартусское шоссе, вылезавшее из-за кинотеатра, с отвечающим духу дня
названием "Эхо", было мокро, слякотно, а трамваи проезжали с грязно-белым
верхом (еще дул очень мерзкий ветер), стало ясно, что музыка никогда не
кончится.
Это ничего, что побеленский чернобородый человек, всегда
отстукивающий на чем попало биение музыки, горящей внутри него, человек, с
которого мы начали строить наш новый мир, шел другой дорогой. Мы
переживаем и то, что некому больше, не замечая окружающего, сидя на
краешке тротуара, осиливать премудрости второго голоса в эпоху,
отпечатанных нотах "Битлз", после этого в мохнатой серо-голубой сумке ждет
своего часа.
Больше схватываться в неравной битве с клавишами, даже спинами,
отчитываться за такты, не переживаем, нас двое, нас может быть больше
Музыка никогда не кончится, поэтому кто-то из нас встал на колени перед
синим с разноцветными зигзагами поверху листом, прикрепленным с другой
стороны забрызганного стекла. Показалось, что там в маленьком желтом
силуете подводной лодки есть кто-то, кто помнит о нас, и верит, что пламя
никогда не погаснет.
Стол передо мной завален бумагами, окно открыто настежь. Тремя
этажами ниже подъехал прямоугольный индиго-желтый автобус, при виде
которого некому больше кричать, пугая случайных прохожих: "С шестого раза
ведь не сядем!" Некому так некому. Ведь все равно за окном огромные
зеленые деревья и голубоватое городское небо, и воздух на вкус все такой
же, с майской чуть-чуть горчинкой, а бумаги и беломора хватит до конца
дня.
Часы на стенке за левым плечом остановились, меня больше нечего не
связывает с мирным течением реки времени. Нас двое: я и вечный, как первая
влюбленность камня, Смольный собор, справа за окном. В твоем дне
лихорадочного остуживания секунды отбивают чего-то.
Что это было, а?

СОН Третий
Микрофон выглядел слишком неустойчиво, он опять порадовался, что
вовремя поставил на свою любимую гитару пьезокристалл, теперь можно петь,
не думая о том, что гитару не будет слышно. струны вздрогнули под сжатыми
пальцами, было слышно, как из этого касания рождаются высокие чистые
звуки. Они с гитарой понимали друг друга, как любовники, прожившие вместе
и дожди и солнце. "Ни одна женщина не умеет любить" - подумал он вскользь
и повернулся к фортепиано. Снизу, из зала не было слышно, что он сказал
тому, кто, словно падший ангел, касаясь клавиш распущенными черными
волосами, озабоченно возился с непослушной стойкой, но руки его, даже во
время разговора, гладили струны короткими, едва уловимыми движениями.
Потом левая рука приникла к грифу, а пальцы правой рубанули по струнам, и
уже начав петь, он впервые посмотрел в зал поверх микрофона, как поверх
прицела. Лиц он не видел. Как река, чувствовал течение своего голоса и
прикосновение берегов. Песня представлялась ему в тот момент живым
существом, девушкой, идущей по напряженному канату, напряженная под
холодным дыханием нацеленным на нее глаз. Она защищена лишь сознанием
своей беды, только это искренняя и жаркая любовь делает ее недосягаемой
для слов и насмешек.
Голоса сплетались в какой-то неистовой пляске. Руки, бьющие струны,
словно очерчивали бьющееся тело и кружева старинным узором рисовали
развевающиеся по ветру волосы на высоком голубом небе, и бледно - розовое
знамя любви. Они летели над холодной пустыней зала, как упокойный крик
рук, обреченный на смерть завтрашним днем, прекрасный в своем последним
забытьи.
Ты помнишь смятую лаской траву? Помнишь теплый, как парное молоко,
асфальт под босыми ногами? Помнишь? Так пел он, хотя слова пели о другом.
Песня о ночном прощальном прощальном ветре. Я подымалась девушкой, идущей
по пояс в лунной дорожке. И смех просто так, и пульс Финского залива под
руками. Он пел. Последний всплеск гитары был, как всплеск волны. И
защищенный от непонимания зала, так же как и защищенный от их мимолетной
любви, он опять недоверчиво покачал ненадежную стойку и сдвинув гитару на
бок, нагнулся, поднимая похожий на камышинку противовес. Только против
одного но не бвл защищен, где в конце зала безошибочно выбранное освещение
выхватило, как алмаз из песка. Черная тень, сразившегося и сбившегося к
плечам, побледневшим золотом, сладко опершись о стену, смеялась с кем-то,
даже не смотря в их сторону. Гитара заворчала в его руках. Когда он
опомнился и улыбнулся чересчур широко, сказав что-то пианисту, они
засмеялись, только пальцы его все гладили и гладили гриф, словно внезапно
ослепли.

11
А эта глава выйдет совсем короткой потому, наверное, что много листов
и исписал, пытаясь описать, что случилось, когда Уинкль проснулся. Ничего
из этого не вышло. Встреча сразу двух хороших людей оказалось мне не под
силу. Произошло собственно вот что:
Проснулся он и увидел, что толпа, заросшая мхом и подкосячной пылью,
преследует сбежавших от них вшей, ибо без вшей, ей, толпе, как-то не по
кайфу и жизнь не в жизнь. Тут появляется некий человек, Ходж Подж его
зовут, объясняет Уинку что и почему. Это он ведет Уинки в некое место,
место называемое Аю. Там все работают, ибо любят делать свое дело: музыку,
краски, всякие науки, что кому угодно.
Должно было бы еще следовать долгое безумное занимательное описание
Уинковых с Ходжем Поджем странствий по лабиринтам Аю, но это я тоже
опустил, ибо на бумаге все вышло скучнее, чем на самом деле. Вообще-то еще
много чего должно произойти:
1 2 3 4 5 6 7 8