https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/dushevye-ograzhdeniya/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


И девочка отзывается, отвечает ему:
Ты такой добродушный и круглый,
Стань на время, пожалуйста, куклой.
Мне ведь не с кем играть - только с Буддою,
Я тебя в одеяло закутаю.
Но Будда качает бронзовой головой:
Я бы рад поиграть с тобой, деточка,
Но надломлена хрупкая веточка.
И теперь даже Будда
Не способен на чудо.
Будда умолк, снова превратился в бронзовую статуэтку. Мистерия продолжается. Заговорила Циновка.
Я - Циновка,
Меня не приносят в хоромы,
Я с полей,
Я из рисовой нежной соломы.
И когда ты замерзнешь,
Тебя я согрею.
А когда ты пылаешь
Прохладой повею.
Один за другим оживают предметы в доме Сасаки. И это уже не мой, это - ее Театр. В нем идет свой спектакль, а мы - зрители. Противогазы на лицах моих спутников снова стали обыкновенными театральными масками.
Вслед за Циновкой ожила подушка.
Я - Подушка.
Я твоя подружка,
Положи ты меня под ушко.
И от вороха перьев и пуха
Шорох крыл
Долетает до слуха.
Это ночью, когда тебе долго не спится.
К изголовью слетаются белые птицы.
Потом в руках Сасаки появились две палочки-хаси, похожие на барабанные, и чашечка риса.
Чашечка риса ожила, заговорила:
Я Чашечка Риса на детской ладони,
Дитя надо мною склонилось в поклоне.
Я только с огня, и не кажется странным,
Что пар надо мной, как дымок над вулканом,
Но в чашке не рис благодатный как будто,
А каждое зернышко - это минута.
И вот уже риса немного осталось:
Щепотка на донышке, самая малость.
И я в естестве невесомом
На детской ладони взлетаю над домом.
Я в небе уже. Я в заоблачной выси.
И тут уже дело, конечно, не в рисе.
Мой Театр! То, что в нем происходит, может показаться фантазией. Оживают предметы, превращаются в живые образы. И нас это удивляет. Мы слишком привыкли к молчанию природы. Но окружающий нас мир не может молчать бесконечно. Каждой травинке, каждому деревцу, каждому зернышку риса есть что сказать. Довольно царствовать, человек! Ты сам - часть природы, не больше. Нельзя дожидаться, пока Природа нас свергнет. Ведь Природа - самая добрая субстанция в мире - вдруг не выдержит - восстанет, отомстит. Только беда в том, что виноваты перед ней одни люди, а месть падает на головы других. Почему за страшную войну Природа мстит девочке, родившейся через много лет после войны? Чем она перед тобой виновата, Природа? Где справедливость?
Последнее время Сасаки стала странно приближаться к Природе. Она научилась понимать язык деревьев, рек, долин. Самые необычайные вещи открывали ей свою душу. Любой предмет, на котором она останавливала взгляд, оживал. Она понимала его язык. И все окружающее приобрело иной смысл - девочка почувствовала себя частицей Природы, такой же, как вода, ветер, хлеб. Она не уходила из жизни - рожденная Природой, она как бы возвращалась в отчий дом - к Природе.
А Пьеро и Арлекин наблюдали за происходящим с удивлением и бессилием. В них шла какая-то невидимая за масками работа. Менялись их представления - они как бы попали на новый неведомый этаж жизни. Забыв о своих личинах, они постигали сложность и красоту человеческого духа. Бог красоты был где-то близко, слышался храп его загнанных коней, а порой нежно звучали струны его кифары. По воле моих спутников он сорвался с места и, понукая коней, спешил спасать мир. Спасет ли он Сасаки?
Пьеро и Арлекин растеряны - не могут постичь происходящее. В их воображении родятся странные образы. Они возникли не сами - перешли к ним от Сасаки. Ведь дети обладают удивительным свойством понимать друг друга, не зная языка. У них другой язык общения, близкий к Природе. Дети вообще, в отличие от взрослых, не до конца утратили свою связь с матерью-Природой.
Нам же некогда думать о Природе. Мы не научились жалеть деревья и оплакивать увядшие цветы, проходим мимо обыкновенного фикуса и не слышим, как он просит пить. Он просит молча. Он шлет сигналы твоему сердцу. А сердце глухо, не принимает сигналы.
Я спрашиваю своих спутников:
- Вы никогда не слышали, как на свою судьбу жалуются реки?
Они пожимают плечами.
А Сасаки приподнимается на локте, настораживается и слышит:
Я - Река.
Я пою вас, белье вам стираю,
А теперь умираю.
Ухожу, убываю за ярусом ярус.
Машет белым платочком
Последний мой парус.
Я - Река.
Мои струи как струны.
Утекают старинные руны.
Где ты, музыка жизни и детства?
Умирает река и не будет наследства.
Я кончаюсь,
Как тонкая струйка из крана.
И на месте реки будет черная рана.
Забинтует зима ее ласковым снегом.
О, не дай умереть мне!
О, будь человеком!
- Вы ничего не слышите? - отчаянно спрашиваю я своих спутников.
Пожимают плечами.
Бывают случаи, что в моем Театре многое приходится объяснять не только публике, но и самим артистам. Но пока не поймут артисты, не поймет публика. Я пригласил вас не только для того, чтобы хмуриться и улыбаться, мои дорогие "артисты драмкружка, освистанные школой". Я знаю, за что вас освистали - для сегодняшнего зрителя слишком мало однозначных масок, они хотят большего! Вы, конечно, можете снять свои маски, но что останется? Готовы ли вы к глубоким мыслям и сложным переживаниям?
Я пригласил вас, чтобы вы научились слушать голос хлеба, деревьев, рек.
Сасаки научилась. Слишком поздно, но научилась. Она со всей ясностью почувствовала себя частицей Природы.
Я утекаю, как река.
Я засыхаю, как цветок.
И смерть реки,
И смерть цветка
Всего лишь вечности глоток.
Я вымерзаю, как земля.
Я выгораю, как пожар.
Я ощущаю вкус угля
И жжение пчелиных жал.
И не пойму, где хлябь, где твердь.
И в шапке-невидимке смерть.
Мой Театр в смятении! Артисты не знают ролей. Нет нужных ролей, они еще не созданы. Маски с надеждой смотрят на меня: ведь я и автор и режиссер. Но чем я могу помочь им, если Театр не допускает фальши. И если река может заговорить на сцене моего Театра, то важно не то, что река обрела голос, а то, что она говорит правду. И перед этой правдой трудно устоять.
И только одна героиня мистерии борется, ищет выхода, хотя времени у нее осталось так мало. Это - Сасаки.
Я встану с постели.
Я сяду к окну.
Я кисточку в черную тушь обмакну.
Я выведу свой иероглиф.
На что он похож?
Он похож на войну.
И я той же кисточкой перечеркну
Войны ненавистный автограф.
Хочу уничтожить тот огненный знак,
А он вырастает, как рисовый злак
На рисовой тонкой бумаге.
Его не сожжешь - он в огне не горит.
Его не разрушишь - он тверд как гранит.
Он ночью мерцает во мраке.
Он губит меня, как взрывная волна.
Он ранит меня - я смертельно больна.
Как много страданья приносит Сасаки иероглиф войны. Словно он не просто знак, нанесенный тонкой кисточкой, а оживший призрак войны, который преследует девочку днем и ночью... Днем и ночью. Но рука не выпускает кисточку.
Я ближе бумагу придвину к окну
И снова я кисточку в тушь обмакну.
И дрогнет рука от волненья.
Другой иероглиф на солнце блестит.
И кажется, это Журавлик летит,
На крыльях, несет он спасенье.
Лети, мой Журавлик, быстрее лети:
Лишь тысяча птиц меня может спасти.
Рука белых птичек считает.
Со всех уголков благодатной земли
Слетелись ко мне на постель журавли.
И лишь одного не хватает.
Сасаки опустилась на циновку и закрыла глаза. Но не уснула: губы ее шевелятся, реснички вздрагивают. Она снова и снова пересчитывает окруживших ее бумажных журавликов. Их такая большая стая. Они спасут ее! Но вот одного не хватает...
Не хватает одного журавлика! А где наш журавлик "глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили"?
- Почему "театральное ружье" не выстрелило? - сетует Пьеро. - Почему в нужный момент он не появился в доме Сасаки?
- В Театре не все кончается благополучно. В Театре ружье может и не выстрелить в самый нужный момент, - оправдываюсь я.
- Вырвем листок из тетрадки и сделаем нового Журавлика, - тут же предложил Арлекин.
- Нет тетрадки, - мрачно отозвался Пьеро, - но он еще подоспеет... наш Журавлик.
И мои помощники от отчаяния снова почувствовали себя на сцене.
- Бессилен наш союз.
Жизнь стала трудной школой.
- Я плачу.
- Я смеюсь.
- Я грустный.
- Я веселый... Я такой веселый, что у меня по лицу текут слезы, а вместе со слезами течет грим. Может быть, я больше не Арлекин? Может быть, я превратился в Пьеро? Все перепуталось в нашем Театре.
- Мы не можем больше быть статистами! - воскликнул Пьеро.
- Мы хотим действовать. Мы должны спасти Сасаки! - поддержал его товарищ.
Мои спутники были удивительно едины:
- Нам нужны другие роли... в этой мистерии!
- Но мистерия уже написана, - робко возразил я, - других ролей нет.
- Тогда автора - на мыло!
- Но автор - жизнь!
Этот довод не подействовал на моих друзей.
- В жизни надо бороться. Только негодяи сидят сложа руки, когда человек в беде. Мы не согласны!
- Мы уходим... Увольняемся по собственному желанию, - буркнул Пьеро.
- Не имеете права нас задерживать! - отстаивал свои права Арлекин.
Такого оборота дел я не ожидал. Я зажался и молчал. Я думал: хорошо, что они не стали рабами масок! Полный разлад с масками. Театр вышел из берегов. Сквозь маски проступали лица - взволнованные, полные решимости. Артисты становились людьми, и настоящими. Надо было помочь им удержаться, не смалодушничать.
- Вы же не дезертиры, - стараясь сохранить спокойствие, сказал я. Мы вместе изопьем эту чашу. Вместе дойдем до цели.
- До какой цели? - в голосе Пьеро чувствовалась жесткость. - Когда все погибнут и останутся одни тени?
- Тогда уходите, - все так же сдержанно сказал я. - Ваши тени останутся как укор вам. Я принимал вас за людей, а вы оказались тенями.
Никто не тронулся с места. Я чувствовал, как они борются сами с собой.
Шурша кимоно, в комнату бесшумно вошла Мама. Она села на краешек циновки и нежно провела рукой по головке дочери, как бы снимая боль. Потом заговорила:
Наступает тяжелая ночка.
Как тебе, моя радость, поможешь?
Я боюсь укачать тебя, дочка.
Вдруг уснешь, а проснуться не сможешь.
Сасаки молчала, только дыхание ее стало учащенным. Потом она открыла глаза, из последних сил приподнялась на локте.
Мама, прощай! Ухожу, улетаю,
Каплей росы я сейчас испарюсь.
Хрупкой снежинкой в ладони растаю.
Я умираю, но я повторюсь.
Мама, прощай! Нет, не надо прощаться.
Вместе мы нашу беду переждем.
Буду к тебе я весной возвращаться.
Буду в окошко стучаться дождем.
Травкой в знакомом взойду палисаде.
Стану в апреле частицей тепла.
Выйду на улицу в белом наряде.
"Сакура, - скажет сосед, - зацвела".
Нет, Сасаки не умирала, она возвращалась к Природе. Ее ждали реки и рощи, птицы и облака, метелочки риса и жар горы Фудзи. И, видимо, единственным человеком, кто понимал это, была Мама. Ведь она была той частью природы, которая дала жизнь Сасаки. Теперь эта жизнь уходила. Нет! Не исчезала, а принимала новую форму.
В обычном спектакле - горе и рыдания Матери вытеснят весь смысл того преображения, которое происходит с человеком, переходящим границу жизни и смерти. Но мы играем мистерию и как бы поднимаемся над жизнью, над болью, над страданиями. И слово Матери звучит как молитва. И надежда на что-то сверхъестественное побеждает безнадежность человеческого горя.
Сакура, сакура,
Как невеста в белом.
Кто-то веточки обвел
Аккуратно мелом.
За порог ступлю с утра.
Новый день настанет
Мне навстречу сакура
Веточку протянет.
Каждым белым лепестком,
Каждой клейкой почкой
Почему-то сакура
Кажется мне дочкой.
"Здравствуй, дочка-сакура!
Ты опять вся в белом?"
"Это стая журавлей
Мне на ветки села".
Песнь пятая
Может быть, вместо сухого листка на воображаемом занавесе моего Театра следует изобразить ветвь цветущей сакуры? Но это прекрасное цветение не вечно - настает время, когда вместо легких лепестков в руке остается алая капля крови. Тяжелая капля.
Однако сухой лист на снегу снова напомнил о себе. От порыва ветра он шелохнулся, зашуршал - и я очутился в школьном саду в пору листопада. На дорожках лежало множество прекрасных кленовых листьев. Их сметали и безжалостно жгли на медленных кострах, от которых, как от курильниц, шел горьковатый, щемящий сердце дымок. Мне захотелось спасти эту красоту от огня, и я стал собирать листья, которые особенно приглянулись. Их оказалась целая охапка. Я не знал, что с ними делать, но тут мне в голову пришла несусветная мысль: оклеить стены класса кленовыми листьями.
В пустом классе закипела работа. Я не просто наклеивал листья - я рисовал на холодной стене фантастическую картину: листья - желтые, зеленые, бурые, золотистые - были моими красками. Стена оживала, превращалась в осенний сад.
В этот момент я был не клейщиком обоев, но художником и так увлекся творчеством, что не заметил, как в класс вошел суровый завуч.
- Что это? - сухо спросил он.
- Это... красота, - ответил я.
- Но здесь класс!
- Разве в классе не должно быть красиво?!
- В классе должен быть порядок. Сорви! - приказал он. - Немедленно!
Я подошел к стене. Прямо передо мной один листок наполовину отклеился и трепетал на сквозняке, как крыло бабочки. Он был охровым и на его поверхности, как кровеносные сосудики, проступали алые жилки. И я подумал, если я оторву его - потечет кровь!.. Я заплакал и бросился к двери.
Где ты был в это время, Аполлон? Почему не подстегнул свою квадригу и не примчался спасать красоту? Или ты думаешь, что красота - это только театр? А может быть, ты рассуждаешь как суровый завуч: красота и порядок несовместимы?
Я вспомнил об этой прекрасной стене - стене кленовых листьев - в одноэтажной американской школе, в классе, где училась Саманта Смит. Я смотрел на стенку и мне казалось, что когда-то она вся была в кленовых листьях и что это Саманта решилась на такое. И это роднило меня с ней.
Рядом со мной стояла ее Мама - Джейн. У нее были такие же глаза, как у Саманты. Не просто похожие, а такие же.
Древний театр Колизей напоминает огромный мертвый термитник. Когда-то в нем кипела жизнь. В его аркадах и ярусах, как муравьи, сновали люди. Они согревали камень - там бушевала жизнь, кипели страсти.
1 2 3 4 5 6 7 8


А-П

П-Я