https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/steklyanie/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

В папке уже лежала сотня «актов применения служебно-розыскной собаки», где подробно описывалось, на какое преступление выезжал Мухтар и что ему удалось сделать. С бухгалтерской точностью каждый год подсчитывалась стоимость разысканного имущества и количество задержанных жуликов.
В беспокойные ночи проводник выезжал с Мухтаром по нескольку раз. Мухтар лазал по крышам, забирался в подвалы, в кочегарки, совал нос в выгребные ямы, ползал в канализационные люки, прыгал через заборы – он шел туда, куда вело его чутье. Бывало, что чутье отказывало ему, потому что опытный жулик посыпал свой путь табаком, махоркой, поливал креозотом, керосином, бензином. Дойдя до изгаженного таким способом следа, Мухтар начинал растерянно и злобно топтаться на месте, покуда Глазычев не приходил ему на помощь. Проводник принимался водить собаку большими кругами, огибая исчезнувший след и ища его продолжения. Глазычев знал то, чего не знала собака: на ходу человек роняет мельчайшие невидимые частицы своей одежды и кожи; ветром эти частицы сносит в сторону иногда на семь восемь метров. И проводник водил своего пса до тех пор, пока он снова азартно не бросался на поиски.
После каждого выезда Мухтар укладывался спать в клетке на заднем дворе Управления. От усталости засыпал он быстро, но спал беспокойно и во сне снова шел по следу, терял его, досадливо повизгивая, снова находил и, быстро перебирая лапами, преследовал ненавистного врага. Сны у Мухтара были злые и всегда удачные, он рычал, разрывая преступника на части, и никто не смел отнимать у него его добычу. Даже во сне Мухтар продолжал служить в угрозыске.



А маленький Глазычев, смертельно уставший, грязный, сидел в дежурке за столом и, высунув от усердия и напряжения кончик языка в сторону, строчил на форменном бланке:

«Я, проводник служебно-розыскной собаки, младший лейтенант милиции Глазычев, с собакой под кличкой Мухтар в два часа пять минут ночи сего числа выбыл по распоряжению дежурного по УМ города Ленинграда…»


В дежурке было шумно, накурено, верещали телефоны; оперуполномоченные срочно выезжали на происшествия, возвращались обратно; какая-то распатланная женщина, плача, жаловалась, что муж ее непременно сегодня изувечит, он твердо это обещал; дежурный майор терпеливо уговаривал ее не верить пустым угрозам, вот если начнет драться, пусть тогда сообщит; она засучивала рукава платья, показывая синяки, оставшиеся еще с прошлой получки. Майор вежливо объяснял на будущее, что в таких случаях очень важны свидетели и обязательно надо сходить в поликлинику и взять справку о нанесении телесных повреждений.
Из репродуктора, подвешенного над дверью, сперва доносилась утренняя зарядка, затем диктор-мужчина свежим голосом сообщил, что на Урале задуты две новые домны, а диктор-женщина приветливо добавила, что по области закончена уборка картофеля.
Напрягаясь в подборе слов, Глазычев писал:

«При осмотре места разбоя установил: следы преступников сохранены у двери магазина, где был найден труп сторожа. Взяв отсюда след, собака вышла на улицу Дегтярный переулок, по которой прошла до улицы Невский проспект, пересекла его и зашла во двор дома номер 163 и по проходным дворам прошла во двор дома номер 153, где прошла к пожарной лестнице, по которой поднялась на чердак, и, остановившись у одного из вентиляционных боровов, облаяла отверстие в него…»


В дежурку вошел комиссар. Все встали. Глазычев тоже поднялся.
Комиссар спросил проводника, много ли мануфактуры вынули из борова.
– Восемь рулонов.
– А стреляную гильзу собака нашла?
– Нашла, товарищ комиссар. Я сдал ее эксперту.
– Хороший у тебя песик, – сказал комиссар. – Закончишь писать акт, пойди поспи. У тебя вон какие глаза красные. Очень устал?
– Есть маленько.
Комиссар взял со стола листок, наполовину исписанный проводником, пробежал его и, вздохнув, положил обратно.
– Убили, мерзавцы, человека за мануфактуру. Ты можешь это понять? почему-то тихо спросил он Глазычева.
И, не дожидаясь ответа, отошел к столу дежурного.
Принявшись снова за акт, Глазычев слышал, как комиссар заговорил с распатланной женщиной:
– Вы были у меня на прошлой неделе. Я предложил вам подать заявление. Вы сперва подали, а затем забрали его, боясь, что мы посадим вашего мужа на пятнадцать суток. Чего же вы теперь хотите от милиции?
– Попугайте его, – сказала женщина. – А сажать не надо. Только попугайте.
– Что же, «козой» его постращать? – спросил комиссар, изображая двумя пальцами «козу», которой пугают детей.
В комнате засмеялись, а женщина снова заплакала. Она и в самом деле не знала, что ей поделать со своим мужем. И комиссар, который сейчас с вежливым нетерпением ее слушал – он тоже не спал сутки, – советовал ей обратиться в профсоюзную организацию по месту работы мужа, отлично понимая, что бывают такие случаи в семейной жизни, когда никакой профсоюз помочь не может. Комиссару, по своей должности, изредка приходилось советовать людям то, в чем он сам сомневался.
А Глазычев все писал – под музыку, текущую из репродуктора, под бодрые, ненатуральные дикторские голоса, под верещанье телефонов; ему ужасно хотелось вздремнуть, и фразы выплетались длинные, их было никак не откусить в конце.
От усталости он строчил одно, а думал другое. Заполняя графу «Описание работы собаки», проводник думал, что техника очень шагнула, а люди за ней не поспевают и человек может своими руками делать замечательные вещи, а потом этими же руками совершить черт-те что.
Домой он пришел в восьмом часу утра. Вовка еще спал. Весь пол у его кровати был усеян фашистами и советскими солдатами, вырезанными из бумаги.
В комнате приятно пахло сном, покоем. Жена только что поднялась. Глазычев с удовольствием смотрел, как она движется по комнате, выметая веником всю вторую мировую войну.
Спать ему перехотелось; они тихо попили вдвоем чаю, потом жена собралась в больницу – она работала медсестрой. Слышно было, как в квартире захлопали и другие двери: жильцы выходили мыться, на кухню, отправлялись на службу.
Все эти звуки сейчас были приятны Глазычеву.
Жена перед уходом сказала:
– Пожалуй, я куплю сегодня Вовке пальто. Он совсем оборвался.
– Чего ж, – сказал Глазычев.
– Может, взять на размер больше? Уж очень он растет.
– Пускай растет, – сказал Глазычев.
– Суп за окном, – сказала жена. – Картошку я солила. Попробуешь вилкой, чтоб была мягкая.
– Да знаю я, как варят картошку, – улыбнулся Глазычев.
– А насчет пальто все будет в порядке: до получки мы доберемся.
Он пошел закрыть за ней входную дверь, и на пороге она снова сказала:
– Все-таки я возьму на размер больше.
В комнате он рассеянно посмотрел на дверной наличник: карандашные черточки отмечали рост сына. Сейчас последняя черта была сантиметров на семьдесят от пола.
«Маленький будет, как я», – подумал Глазычев.
И он вдруг понял, что же занимало его, как только он вернулся сегодня домой. Могут жить люди хорошо. Могут. Должны. Это не так уж трудно. Исчезнут же когда-нибудь на земле мерзавцы. Вовка дотянет. А магазинный сторож, которого сегодня убили, не дотянул.

6



В ту зиму работы у Мухтара было мало. Морозы крепко взялись в январе и не отпускали весь месяц. Даже когда Мухтар просто гулял, снег забивался между пальцами, леденел и приходилось скакать на трех лапах, а потом в клетке выкусывать и вылизывать ледяшки из каждой лапы по очереди.
Была, правда, одна работа, которая отняла недели две времени: Мухтара пригласили сниматься в фильме. За эти две недели он сильно устал, у него порастрепались нервы, потому что приходилось работать не с Глазычевым, а с чужим человеком. Глазычев всегда стоял поблизости и подавал команды условными жестами. Чужой человек, артист, изображал проводника собак, но он в этом деле ничего не смыслил и только путал Мухтара. Вообще на съемках порядка было гораздо меньше, нежели на настоящей краже. Чувствуя, что Глазычев нервничает и сердится, Мухтар тоже злился и много раз хотел укусить артиста, изображавшего проводника, и еще одного человека, который всегда кричал что-то в широкий металлический раструб.
Фильм потом вышел, Мухтар не видел его, а все работники питомника ходили на просмотр. В обсуждении принял участие Дуговец.
Он сказал, что картина будет иметь громадное воспитательное значение и что работникам кино следует поглубже изучать действительность.
С просмотра проводники вышли гурьбой. Покуривая, молчали. Кто-то предложил зайти с мороза выпить пивка. Ларионов сбегал в магазин за пол-литром, водку разлили поровну в пиво. Чокнулись кружками, выпили.
Глазычев сказал:
– Хреновый фильм.
Ларионов засмеялся:
– Твоя собака снималась.
– Ему сегодня за нас платить, – сказал Дуговец. – Он деньги за съемку получил. Сколько тебе отвалили?
– Я уплачу, – сказал Глазычев. – А вот зачем ты хвалил хреновый фильм? Тебе что, понравилось?
– К вашему сведению, – сказал Дуговец, – на вкус и цвет товарищей нет.
– Но тебе-то лично понравилось?
– А я, когда смотрю картину, про свой вкус не думаю.
– Если каждый будет думать про свой вкус, – ввязался Ларионов, – то никто и кино смотреть не станет.
– Что-то, братцы, я не понимаю, – обернулся Глазычев к остальным проводникам.
– К вашему сведению, – сказал Дуговец, – кино снимается для народа.
– А я кто? – спросил Глазычев.
– А вы младший лейтенант милиции Глазычев.
Ларионов захохотал.
– Вот дает, вот дает! – восхищенно сказал он про Дуговца.
Пожилой проводник, трижды стрелянный бандитами в тридцатых годах, угрюмо посмотрел на Ларионова.
– Брехни в кинофильме хватает, – сказал пожилой проводник. – Я не специалист, может, она и полезная…
– А в чем, конкретно, вранье? – запальчиво спросил Ларионов, косясь на Дуговца.
– Скажу, – ответил пожилой проводник. – Нашего брата, работника милиции, так нарисовали, что на колени хочется пасть и бить поклоны. Не пьем, не курим, баб своих не обижаем. Исключительно круглые сутки ловим жулье. Непонятно даже, отчего у нас другой раз гауптвахта полная бывает… Я не специалист, – повторил вдруг пожилой проводник. – И года мои вышли. Не знаю. Может, оно и полезно…
– А тебе надо на экране показать гауптвахту? – спросил Дуговец.
– Или как мы сейчас в пивной сидим, – рассмеялся Ларионов. – Верно, Иван Тимофеевич?
Иваном Тимофеевичем звали пожилого проводника. Он устало взглянул на Ларионова.
– Щенок ты надо мной смеяться… Гауптвахта мне, между прочим, на экране ни к чему, – обратился он к Дуговцу. – Я на ней не сиживал. А твоего подлипалу Ларионова хорошо бы нарисовать в комедии. Только, я так полагаю, невеселая бы это получилась комедия.
– Да бросьте, ребята! – загудели остальные проводники. – Охота было ругаться. Плати, Глазычев! Пошли.
И все разом заговорили о другом, чтобы загасить неинтересный спор. Ивана Тимофеевича они уважали за честность и прямоту. Дуговца же опасались не столько потому, что он был старшим инструктором, сколько оттого, что у него «хорошо подвешен язык». Он так вывернет и подведет, говорили проводники, что всегда будет его верх.
– Завелся! – тихо сказал один из них Глазычеву. – Тебе что, больше всех надо?
Но Глазычев уже и сам жалел, что завелся: до кино ему, в сущности, никакого дела не было.
Неприятности поджидали его в эту зиму совсем с другой стороны.
Морозы стояли под тридцать градусов, даже тренировочные занятия порой приходилось отменять. Глазычева с Мухтаром прикрепили к одному из райотделов милиции для патрулирования на беспокойных улицах.
На Лиговке и Обводном вечерами участились случаи хулиганства и уличных грабежей. Постовые милиционеры, дворники, ночные сторожа далеко не всегда могли справиться с этим. Глазычеву вручили план оперативных мероприятий, в котором было указано: «Произвести обходы по Курской, Боровой, Воронежской улицам с целью профилактики и по изъятию преступного элемента».
Работа для Мухтара была живая. Вместо одинокого сидения взаперти он гулял теперь рядом с Глазычевым по малолюдным тротуарам и мостовым. Проводник, как всегда, ходил в штатском пальтишке и никакого подозрения у хулиганья не вызывал.
Бродить приходилось подолгу, ночью. Заходили в парадные подъезды к дворникам греться. Осматривали подвалы. Глазычев впускал туда Мухтара, шепнув ему на ухо:
– Ищи!
А сам стоял у входа с электрическим фонариком.
Иногда из подвала раздавался лай и тотчас же чей-нибудь сиплый крик:
– Убери свою паршивую собаку. Сейчас выйдем.



И появлялись вскоре на пороге конвоируемые сзади Мухтаром двое-трое бродяг. Проводник их тут же останавливал, быстро и ловко ощупывая карманы в поисках оружия. Мухтар садился рядом, следя за тем, прилично ли ведут себя люди. По его понятиям, достойное, нормальное поведение человека заключалось в том, чтобы он стоял не шевелясь и задрав руки кверху. А на то, что обыскиваемый человек иногда шипел при этом Глазычеву: «Лягавый! Сволочь!», Мухтар внимания не обращал.
Было однажды и так. Покуда Глазычев обшаривал костюм одного бродяги, второй стукнул проводника ногой в живот. Глазычев упал. Бродяги метнулись в переулок.
Первого из них Мухтар достал сразу. Молча – теперь-то он это умел он прыгнул с маху ему на спину всеми своими пятьюдесятью килограммами, опрокинул: оба они, и человек и собака, перекатились через голову. Особо не задерживаясь, словно бы предполагая, что человек этот не скоро подымется, Мухтар ринулся за вторым. С этим вторым у него были отдельные счеты, ибо он видел, что именно второй ударил проводника.
Когда Мухтар нагнал его, тот прислонился к стене дома и рванул из кармана нож. Ноги его были обуты в тяжело подкованные сапоги. Он размахнулся сапогом, целясь собаке в голову, но Мухтар проходил это в школе. В ногу он вцепляться не стал, а, тяжело вскинувшись в воздух, хватил всей пастью ту руку, в которой блеснул нож.
Хорошая собака умеет брать преступника «с перехватом». Это значит, что она не держит его только за одну часть тела, а перехватывает клыками разные места, в зависимости от того, чем он собирается от нее защищаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9


А-П

П-Я