- Вот сукиного сына! - сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. - Ах так, распротуды вашу бабушку, - он хлестнул свистком на цепочке по шинели, - так вы, туды вашу в кости.
- Старшого сюда! - городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: - Старшого в момент!
- А тут привели одного, вертлявый глист, - сердито, торопливо говорил Вавич.
- Ну! - Воронин глядел в двери.
- И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить... и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын...
- Ну! - Воронин стукал свистком по барьеру.
- Так я прямо морду хотел ему...
- Чего ж смотрел? - вдруг обернулся и рявкнул Воронин. - Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона...
Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.
- Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, - кричал ему вверх в лицо Воронин, - городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть - кости бабушку... Бей в дрезину теперь, где заметил - бей! К черту мандраже, разговорчики... пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?
Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.
- Марш! - гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: - Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.
А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и "марш!" басом на всю улицу - и рухнул разом тяжелый шаг.
Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:
- Дать! Дать! Дай ему в мою голову!
Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:
- Дать, дать!
Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.
Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.
- Шляпой, шля-пой не быть! Во! - и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. - Во! - он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. - Этим вот живилом воров доводил до разговора - во! - И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. - Теперь и они узнают - револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою... жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! - и Воронин рванул дверью.
Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.
- На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?
- Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз - и квита.
Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.
"Надо распорядиться, что б такое распорядиться?" - думал Вавич.
- Почты не было? - спросил он городового, строго, деловито.
Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:
- Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.
- Когда людей убивают... - сказал городовой и косо глянул на Виктора.
И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.
Писарским крупным почерком было написано: "Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки". И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.
Виктор разорвал.
Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:
"С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин".
"Седьмого (7) числа, - писал Сорокин, - я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в своем партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш
Петр Сорокин".
Внизу было приписано: "а худым человеком никогда не был".
Узелок
- ЭТО мой хороший знакомый, - говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.
- Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, - и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. - Он добрый такой, так вот я...
- Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, - и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. - Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, - горько шептал Котин.
- Меня же просто схватили на улице, - говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, - подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо... я увернулся. Я ведь знаю...
- Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, - и Котин прибавил шагу.
Башкин совсем не знал этих мест. Фонари не горели, и темные дома смотрели мертвыми окнами. Мутное небо серело сверху. Никого навстречу, никого у запахнутых ворот. Котин уж почти бежал, спотыкался, ругался все одним ругательным словом, наспех его говорил, как заклинание, испуганным шепотом. Башкин ругался ему в голос, повторял то же слово, и вдруг дома оборвались, - серым воздухом наполнена площадь, и грузной темью видна сквозь серую мглу церковь, и колокольня ушла в дымное небо.
- Стой! - Котин придержал Башкина. - Не брякай ногами, фараон на той стороне. Вправо, вправо, сюдой обходи, - и он тянул Башкина за рукав, осторожно переступая. Он вел его через улицу к другому углу. И вдруг грохнул выстрел. Котин больно хватил за руку Башкина и припал к углу. Стой, стой! - шепнул он.
Оба замерли. И вот слышней, слышней шаги, они легко прыгали по липкой мостовой, и человека несло, как ветром. Он в трех шагах стал виден, он огибал круто угол и с разлета всем телом саданул Башкина. Оба рухнули на панель, и Башкин ухватился за человека и теперь лежал, вцепившись в его шинель, а тот рвался встать, он отпихивал Башкина, уперся в горло Котин бросился на землю, он отрывал их друг от друга.
- Пусти, убью, - шептал человек в лицо Башкину, и Башкин узнавал его испуганными глазами. Нога, это Котин наступил Башкину на локоть дрожащей ногой, но больно, больно. Башкин пустил, человек рванулся, встал и дунул в тьму.
На площади было тихо. Чуть было слышно, как ходил ветер в голых вершинах тополей в церковной ограде.
- Ух, к чертовой матери, идем, ну его к чертовой матери... иди ты вправо, а я влево, чье счастье, - дрожащим шепотом говорил Котин и то толкал, то тянул к себе Башкина, но сам все шел, шел по тротуару и шлепал ногами от слабости.
Башкин вздрагивал плечами, мотал дробно головой. Все было тихо. Улица уходила с площади вправо.
- Ой, идем, идем, - шептал Котин, - идем, ну его в болото, - он задыхался и теперь крепко держал Башкина под руку, как в судороге. Сейчас, сейчас мой дом, - твердил Котин. - Вот она, стенка, вот. Не надо стучать, а то заметно, не надо. Через стенку перелазь.
Стенка была в рост Башкина, он ощупал шершавый дикий камень.
- Подсади, милый, - стонал Котин; ноги не слушались его, и он слабо прыгал на месте. - А узелок? - вдруг почти крикнул Котин. - Узелок? повторил он отчаянно и, показалось, совсем громко. - Нема? Нема? Ой, ты обронил, там обронил. Ой же, ой мать твою за ногу! Ты же нес, ой, чтоб ты сгорел. Найдуть, найдуть.
Башкин хлопал по бокам себя, лазал в карман, даже расстегнулся.
- Иди, неси, неси его сюдой, сейчас беги тудой, принеси узелок. Найдуть, на меня докажуть, ей-бога, чтоб ты сгорел, на чертовой матери ты ко мне пристал. Иди и иди! - И он толкал Башки на в локоть.
- Да почему я должен идти? - почти громко сказал Башкин.
- Ну, я просю, просю тебя, - и Котин вплотную прижался к Башкину и тянул к нему лицо. - Я тебе, что хочешь, ей же бога, вот истинный Христос, - и Котин торопливо закрестился.
Он крестился, пришептывая:
- Истинная Троица... Богом святым молюся, просю, просю я тебя. Просю, просю, просю, - твердил Котин и стукал дробью себя кулаком в тощую грудь. Я тебе все, что хочешь, за отца родного будешь.
- Ну смотри! - вдруг сказал в голос Башкин. Он круто повернулся и зашагал прочь.
Котин сделал за ним несколько шагов и стал.
Башкин поднял воротник, спрятал далеко в карманы руки и пошел мерными шагами, раскачиваясь на ходу.
"Да, да, - встретят - кто? Семен Башкин. Пожалуйста, отправьте в жандармское, если угодно, да-да, прямо в жандармское, а если неугодно, то пойдемте в участок. Почему? Ясно: пошел на выстрел, как всякий гражданин. Ну да, на помощь. А если с улицы иду, потому что мне показалось, что сюда скрылся преступник или, может быть, человек, который убегал от выстрела Но я никого не нашел... И они пойдут и найдут этого у забора... Нет, так и скажу: что шел из участка и провожал этого. Да прямо правду скажу. Что ж такого!" - Башкин все замедлял шаги, они становились короче, и он уж усилием воли заставлял каждую ногу становиться наземь. Вот черная церковь, может быть, притаилась засада... набросятся. И вдруг Башкин вспомнил это яростное лицо и как он кричал шепотом: "пусти, пусти". Башкин чуть не стал. Но он все время шел как на виду и потому заставлял себя не сбавлять шагу: "Ну просто иду и все! Да, да, это тот самый богатырь". - Башкин совсем тайком в голове подумал: "Подгорный". И Башкин опять тряхнул плечами от озноба в лопатках. Он шагал уже по темной площади, посреди мостовой, прямо на тот угол, где сбил его с ног бежавший. Башкин тайком из-за воротника вертел глазами по сторонам. Он ждал, что выскочат, схватят, и ноги его были готовы остановиться в каждом шагу. Но он выкидывал их одну за другой и двигался вперед, как против потока. Вот угол, и прямо на Башкина глядит белесое пятно. Башкин вдруг повернул к нему, как будто это неожиданная находка. Он едва не упал, нагибаясь, и не чувствовала рука узелка, как будто была в толстой перчатке. Башкин стоял, разглядывая узелок. Затем он вдруг круто повернул назад и пошел. Ноги поддавали на каждом шагу, и быстрым шагом он вошел в прежнюю улицу. Он зажал узелок под мышкой. Что-то твердое давило в бок. Башкин залез в тугой узелок. Нащупал: большой деревенский складной ножик. Башкин подержал его минуту и вдруг юрко сунул нож себе в карман.
Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:
- Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, - он жал к груди узелок.
Башкин подсаживал его на стенку.
- Тихо, тихо! - шептал Котин. - Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.
Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.
- Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. "Золотой якорь", например, знаете? Ну вот, - вполголоса шептал возбужденно Котин. - И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, - и он чиркал спички, лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.
- Ведь их разговор хороший, - солидно сказал Башкин.
- Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже... Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку - сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. - И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. - Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так... с таких.
- А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне...
- Ой, убили б, накажи меня Господь, - и Котин привскочил на сундуке, убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, - и он терся лбом о грудь Башкина. - Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы... дюжину. Я ведь могу левольверт узять, - и он зашептал Башкину в ухо. - Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! - и Котин снова привстал. - В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас... аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите - скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.
Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.
"Я его спас, - говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, - он мой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36