– А она нас не отравит?… Тогда я буду ей являться во сне… Нет, послушайте… когда все это кончится? Никто не хочет заниматься своим делом.
– Неужели надо отвечать? – сказал ученый. – Это кончится вместе со скучными профессиями. Когда людей в профессию не будет загонять необходимость.
– Дайте человеку вечный двигатель, и все наладится, – сказал приезжий.
– Дайте. Вот возьмите и дайте, – сказал ученый. – У меня его нет.
– А у меня есть, – сказал приезжий. Тут подошла официантка.
– Не вздумайте нас отравить, – сказал приезжий, – мы все предусмотрели. Я буду являться вам во сне.
Она со страшной скоростью открыла бутылки и ушла. Приезжий разлил пиво.
– Да не сумасшедший я, не сумасшедший, – сказал он.
– Вы читаете мысли? – спросил ученый.
– Нет.
– Ругаться я с вами не стану, – сказал ученый. – Пиво холодное, и потом все-таки вы мне заказали обед.
– Какое ваше мнение? – спросил приезжий. – Может один человек спасти человечество?
– Один?
– Один.
– Не может, – сказал ученый.
– А почему?
– Жарко потому что, – сказал ученый. – Вот если бы попрохладней – тогда пожалуй… А от чего спасать?
– От глупости.
– А может один человек спасти одного человека от глупости? Одного. А не все человечество.
– Нет. Один не может, – сказал приезжий. – Чтобы спасти одного от глупости, нужно все человечество.
– Ненужная трата энергии.
– Господи, – сказал приезжий. – Что вы все обижаетесь?
– Послушайте, – сказал ученый. – Такое впечатление, что вы жили в пустыне, где не с кем было слова перемолвить. Неужели вам не приходит в голову, что мне просто не хочется разговаривать? Я устал после работы.
– Да, не с кем разговаривать, – сказал приезжий. – О том, о чем хочется, – не с кем. Вот и болтаю с кем попало.
Ученый посмотрел на него внимательно и поднялся.
– Мне надо идти… Срочно, – сказал он. – Я бы хотел вас еще застать. Вы здесь посидите?
– Да… Может быть, – сказал приезжий.
ВОЗЬМИ С СОБОЙ ПОРТРЕТ.
…Шум толпы возле картины в огромном зале.
Изображена «плохая война», как говорят итальянцы. Опять мчится конница по нивам… Опять артиллерийский дым смешивает с пылью хриплая пехота… Воздух полон стрел… А под ногами конницы в пыли – скрежет, человеческий визг и лязг ножей, которые вспарывают доспехи, как устриц…
«Битву при Ангиари» – картон во всю стену выставил Леонардо да Винчи в зале Совета во Флоренции. Толпятся возмущенные и восхищенные.
Гонфалоньер Флоренции Содерини стоит, положив руку на бедро, и с гневом смотрит на эту чудовищную картину. Но не смотрит на нее Леонардо, и, не замечая ничего, заглядывает в лицо Содерини, и страстно говорит ему о своем проекте канала, и разворачивает чертежи.
– Тут указано расстояние между главными городами, которые пересечет канал, – говорит Леонардо. – А здесь стоимость земляных работ. А вот здесь искусная ирригационная система. Она заставит воду орошать поля. Прато, Пистойя, Пиза и Флоренция выиграют ежегодно по двести тысяч золотых дукатов! Кто захочет – может получить сокровище за акр земли…

– Нет, – говорит Содерини, почти не разжимая рта, и идет к двери.
Наступает тишина, и в этой тишине слышен только стук шагов уходящего Содерини.
И в этой тишине слышно, как на улице детский голос произносит:
– Мама!
Содерини идет не останавливаясь, и в толпе купеческой сволочи раздается хихиканье. Это хихикнул Джиокондо.
Но Леонардо, бледный, идет за Содерини и слышит, как детский голос просит есть, и видит, как нищая мать зарывает в землю чужую еду…
– Стой! – говорит Леонардо, и Содерини останавливается.
Тогда Леонардо без сил, без слов показывает ему большой рисунок канала. Потом начинает швырять на пол перед ним бесценные рисунки свои, но Содерини даже не смотрит.
– Нет, – говорит Содерини. – Не позволю. Я устал от тебя, Леонардо… От твоих выдумок. Твои безумные фантазии только сеют волнения среди черни…
– Синьор мой, людям нужно есть… – говорит Леонардо, задыхаясь. – Еды должно быть столько, чтобы о ней не думать… Чтобы на всех хватило, нужны каналы, машины и знания. И тогда беда не будет кружить над городом.
– Просто ушам своим не верю… Ведь ты уже не молод, – сказал Содерини удивленно. – Старый человек, а тешишься ребяческими мечтами… Господи, еще один маньяк, желающий улучшить мир… Как все это старо! Просто ты боишься крови, Леонардо!… В нашей жизни нужно быть героем, – сказал Содерини.
И тогда Леонардо пришел в себя. И рот у него стал такой, каким он его нарисует в Виндзорском портрете, – сжатый и презрительный.
– Скоро не останется людей в Италии, – сказал он. – Останутся одни герои… Правда, от этого погибнет Италия, но стоит ли говорить о таких пустяках… Героям всюду тесно, они все время сражаются, дьявол их забери… Один другого рубит пополам и этим делает двоих. Они размножаются делением, как поганки… Это я изобразил в своей картине.
– Молчи! – топнул ногой Содерини. – Вместо того чтобы поднять дух людей, ты нас смутил кровавым видением…
– Что такое ваша битва с пизанцами? – сказал Леонардо. – Два соседа, живущие через реку, насмерть дерутся на мосту…
– Ты стал бесполезен, Леонардо, – сказал Содерини. – Кто ты и что ты? Подумай, ученики твои бездарны… Картин твоих ничтожно мало, да и те на глазах ветшают… Машин твоих не видел почти никто – так, слухи одни… Ты даром прожил жизнь, Леонардо… Ведь ты старик, стыдись, ты бесполезен, – сказал Содерини с презрением.
И Леонардо ответил:
– Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
И Леонардо вышел.
…Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
Садится солнце.
Кричат ласточки.
И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
…Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики – Зороастро и Мельци.
– Проклятая война, – говорит Леонардо. – Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
– Не уезжайте. – И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
– Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
– Искусство! – сказал Леонардо. – Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… – сказал он, собираясь.
– Не уезжай, любимый… – тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо:
– Что вы… сейчас сказали… Монна Лиза?… – Любимый мой… – сказала Джиоконда ясным голосом. – Как сладко говорить «любимый»…
– Что ты говоришь, безумная! – крикнула ей нянька Анита. – При людях!
– Ну вот, теперь ты знаешь, – торжествующе сказала Джиоконда. – Пусть! Все равно… Я столько времени молчала… Да, я люблю тебя… ты мои! Ты никуда теперь не уедешь!…
– Что она говорит?! Что говорит… Опомнись… ты замужем, – в страхе сказала Анита.
– Мой муж, – с презрением сказала Джиоконда. – Он меня получил за долги, когда разорился отец… Но душу за долги не получают… А я ее тебе отдала, Леонардо… Ты не посмеешь отказаться…
– Я! – воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. – Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил – при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, – не угадал только, как это случится…
– Ты не уедешь? – сказала Джиоконда.
– Сердце мое, рвись… – сказал Леонардо.
– Ты не уедешь!
– Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
– Да, ты уедешь, – тихо сказала Джиоконда. – Я не угадала…
– Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
– Прощай, – сказал Леонардо. – Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза – узнаешь? Это мои глаза. Смотри в уста – это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» – «Прощай, прощай!» – отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
– Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, – сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. – Прощай, – еще сказала она.
И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
И тут входит муж.
– В чем дело? – спрашивает он. – Что случилось, Мона Лиза?
– Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, – говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
– Н-да… – говорит муж, – странные особы эти бабы… И плачут и хохочут – все невпопад…
Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
– Подмети да закрывай окна в доме… – говорит синьор Джиокондо. – Свежо на улице…
…Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
– Вечер. Сад, – сказал человек. – Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины-, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
ПРОШЛЫЙ ПЕРЕУЛОК.
– Семина, – сказал метрдотель. – Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
– Не пойду, – сказала официантка. – Очень нужно.
– Я ее не осуждаю, – сказала подруга. – Создайте условия – тогда спрашивайте работу.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Семина – хороший работник, – сказала подруга. – А издевательства она терпеть не обязана.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, – сказала подруга. – Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
… – Дворник… – недовольно сказал приезжий. – Что эго за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
– Я не образованный, – сказал дворник (вжик… вжик… метла), – я интеллигентный.
И запел:
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
– Я от тебя дурею, – сказал приезжий.
– Одуреешь тут… – ответил дворник.
– Как называется этот переулок?
– Прошлый… Называется «Прошлый переулок».
– Странное название.
– Ничего странного, – сказал дворник. – Единственный переулок, где сохранилась булыжная мостовая. Музей-заповедник под открытым небом. Сейчас это модно. Здесь живут всякие знаменитости.
– Иду, Валентина Николаевна, иду! – сказала официантка Семина и побежала принимать заказ у знаменитой артистки.
Она приняла заказ, стараясь не смотреть на спящего. Знаменитая артистка дотронулась до ее локтя.
– Как-то странно, – сказала артистка. – Правда? Не то душно, не то холодно? Ты не находишь?
– Нет… – сказала официантка Семина и содрогнулась. – Что вы? Ничуть не холодно.
– Ты как думаешь, можно в этом доме снять комнату? – спросил приезжий, оглядывая одноэтажный дом позади кафе.
– Сомневаюсь, – сказал дворник. – В первой квартире живет Венера.
– Какая Венера?
– Какая! Обыкновенная. Милосская, – сказал дворник. – Сдасть она тебе комнату? Не сдасть. У ей любовники. Она стесняется… Во второй квартире живет Теодор Амедей Гофман, фантаст. Ты ему не подойдешь. Он любит людей обстоятельных. Которые не удивляются. А ты все удивляешься.
– Я не удивляюсь, – сказал приезжий. – А в третьей квартире кто?
– В третьей квартире проживает Александр Македонский. К нему сам не пойдешь. Он цельный день кричит. Командует.
– А они не психи? – спросил приезжий.
– Сам ты псих ненормальный. Они вот трудятся, а не шастают тут по утрам.
– Кем они трудятся? – спросил приезжий.
– По специальности, – сказал дворник. – Венера акушеркой, Гофман парикмахером, Саша Македонский гробовщиком.
– Слушай, – сказал приезжий нерешительно. – Слушай, а может, ты тоже…
– Что «тоже»?…
– Ну, какая-нибудь знаменитость…
– Какая там знаменитость? – скромно сказал дворник. – Я крокодил.
– Не понял вас… – растерянно сказал приезжий. – Ага… Понял… Да… Скажите, я не произвожу впечатления больного человека?
– Я думал, вы умнее, – сказал дворник.
– Ты какая-то чумовая сегодня, – сказала официантке Семиной ее подруга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11