Каталог огромен, в восторге
но в то утро я при виде этого беломраморного великолепия невольно сравнила его с морской пеной, из которой родилась Афродита: так же, из этой белоснежной мраморной пены, должно быть, родилась и богиня Рома. Я сказала об этом госпоже. Она досадливо покачала головой. При этом на глаза ее словно опустилось какое-то странно непроницаемое покрывало – быть может, эта произошедшая с Римом метаморфоза для нее была не единственным превращением? Быть может, в этом городе была какая-то неведомая ячейка, из которой исходит некий таинственный дух, нечто безмолвное, могучее, чего не было прежде?
В то время госпожа начала выказывать интерес к новым культам, завезенным в Вечный город легионерами и чужеземными купцами. Мы посещали храмы Кибелы, я сопровождала ее на мистерии Исиды и сирийской богини, Адониса и Великой Матери. И хотя она вначале самозабвенно предавалась каждому из этих культов, но очень скоро рвение ее ослабевало, как будто она ожидала обрести нечто совсем иное, и, разочаровавшись, она продолжала свои поиски. В конце концов она пожелала повидать знаменитую тибурскую сивиллу, чтобы узнать имя божества, которое та, как известно, предсказала великому Августу. Ты, конечно же, помнишь, благородная Юлия, ее слова, в свое время не сходившие с уст: «С неба грядет Царь веков».
И вот мы отправились в Тибур. Сивилла, древняя старица, казалось, даже не заметила нас, когда мы вошли в знаменитый грот. Она сидела с закрытыми глазами перед своим очагом, на первый взгляд потухшим, как и жизнь на ее дряхлом, старческом лице. В гроте было сумрачно, словно в преддверии царства теней. Я обратилась к сивилле со словами приветствия, но не получила ответа: должно быть, она не слышала меня, так как пещеру наполнял шум близкого водопада, словно природа старалась заглушить человеческий голос. Затем госпожа молча коснулась плеча погруженной в себя старицы, та тяжело подняла голову – и пламя в очаге тотчас же вспыхнуло. Это было похоже на встречу двух сестер: древняя старица выпрямилась, глядя госпоже прямо в глаза, и провела дрожащей бесплотной рукой по ее лицу.
– Да, я знаю, ты тоже видела Его , – пробормотала она. – Чего же ты хочешь от меня? Мое время вышло…
Глаза ее вдруг затянулись бледной поволокой, как будто от пролившегося внезапно неведомо откуда света она лишилась своего лица. На губах у нее выступила пена, как это обычно случалось с нею в минуты пророчества. Она воскликнула нестерпимо громко:
– Ступай в Субуру, в самое бедное жилище, какое только найдешь! Там ты встретишь человека, который знает больше меня… – И еще раз повторила с глубоким вздохом облегчения: – Мое время вышло… Мое солнце закатилось…
Как ты понимаешь, благородная Юлия, нелегко мне было отважиться на ночное путешествие в Субуру, в этот зловещий квартал Рима, напичканный мелкими лавчонками для простолюдинов, туда, где в больших доходных домах кроткая бедность соседствует с дерзкими пороками. Но госпожа не слушала моих увещеваний, тем более что одна из наших рабынь узнала о новом культе, приверженцы которого собираются в одном из домов этого мрачного квартала.
Мы вошли в невзрачное, убогое помещение, которое днем, должно быть, служило мастерской какому-нибудь бедному ремесленнику, а по вечерам – местом собраний. Рабыня, указавшая на этот дом, сообщила нам и тайное слово, служившее пропуском, так что мы беспрепятственно прошли к собравшимся, однако я убедила госпожу держаться в тени, потому что вид этого маленького собрания произвел на меня тревожное впечатление. Это были беднейшие из бедняков, в том числе много рабов и несколько блудниц, а такие люди легко поддаются недобрым чувствам к богатым и знатным и теряют власть над собою, особенно если чувствуют себя в безопасности. Спустя некоторое время в комнату вошел пожилой мужчина в ветхом платье странника и опустился на колени перед обыкновенным, скромно украшенным столом. То был алтарь, однако мы не заметили никаких жертвенных животных и никаких приготовлений к жертвоприношению. Старец прочел молитву, в которой мы мало что поняли из-за его чужеземного акцента. Потом он поднялся и предложил собравшимся вместе произнести Символ веры. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. По знаку старца – очевидно, священника этой религиозной общины – все встали. Робко, явно непривыкшие говорить хором, они стали повторять произносимые им слова. Они тоже говорили на нашем языке с трудом, сильно искажая его своим варварским произношением, так что вначале мы почти ничего не могли понять. И вдруг я почувствовала, как задрожала стоявшая рядом со мною Клавдия Прокула; меня охватило смутно-тревожное чувство, как будто эта убогая, скудно освещенная комната, наполненная бормотанием молящихся, – какое-то зловещее повторение того, что я уже однажды пережила и давно забыла. И в тот же миг, словно взметнувшееся ввысь из бездны забвения, на меня обрушилось воспоминание о том необычном сне госпожи, увиденном ею в Иерусалиме. И я услышала как бы внезапно обострившимся слухом слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…»
Дорогая Юлия, позволь мне опустить описание того действия, которое произвели эти слова на мою госпожу. Она стояла, как тогда, на крыше претории в Иерусалиме, точно пораженная молнией. Но когда я обняла ее и попыталась вывести из комнаты, она резко вырвалась и решительно протиснулась вперед. Хор молельщиков к этому мгновению смолк, и странствующий проповедник начал свою речь:
– Итак, продолжаю возвещать вам историю страданий Господа нашего, близящуюся к концу. Допрос у римского прокуратора закончился. Я обращаюсь к рассказу нашего брата из Иерусалима, ставшего очевидцем случившегося, и подтверждаю это его словами: «…Пилат… сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-Еврейски Гаввафа. Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестый…» Иоанн, 19:13-14.
Ты знаешь, досточтимая Юлия, что с того дня мы часто, а вскоре уже регулярно посещали собрания назарян – так называли себя члены этой маленькой общины в Субуре – и что госпожа моя очень скоро с радостною готовностью раскрыла сердце для их вероучения, в то время как я, слушая благовестие о Распятом, тосковала по веселым, прекрасным богам моей родной Греции. Я пыталась переубедить госпожу, говоря ей, что, если бы Он и в самом деле был посланником неба, Он сумел бы спастись от своих врагов. Она же отвечала тихо, но твердо:
– Он был посланником неба, ибо взирал на своего неправедного судью с состраданием.
Мне нечего было возразить ей, ведь и в моей собственной душе Его взгляд, полный сострадания, запечатлелся как приветствие из совершенно иного мира, и я чувствовала, что это иное и было тем, что так долго искала и наконец обрела госпожа.
Однако открытие ее было связано с новою мукою. У нее сложилось свое, особое отношение к вновь открытому культу, отражавшее ее боль: она не могла слышать Символ веры назарян без волнения; всякий раз при упоминании имени Понтия Пилата она скорбно закрывала голову покрывалом и, при всей своей пылкой приверженности новой вере, не решалась просить о крещении, о принятии в общину. Она боялась вызвать их гнев или презрение, объявив себя женою Понтия Пилата, а я не решалась избавить ее от этого, на мой взгляд, вполне оправданного страха. Так мы и продолжали участвовать в этих собраниях безымянными зрителями. Простого приветствия «маран-афа» – «Господь наш грядет» 1-е Послание К Коринфянам, 16:22
– было достаточно для членов этой незлобивой и дружелюбной общины, чтобы мы могли беспрепятственно находиться среди них.
Но даже этим мирным людям не могла не броситься в глаза странная сдержанность и скорбь моей госпожи. Молодой помощник странствующего старца-проповедника, руководивший общиной в его отсутствие, всякий раз, приглашая вновь прибывших на приуготовительную беседу перед крещением, с ожиданием смотрел и сторону госпожи, но та в отчаянии накрывала голову покрывалом.
Иногда на обратном пути к нам присоединялся кто-нибудь из участников собрания; эти люди простодушно изливали нам свои сердца, в которых, к нашему удивлению, жили пламенные надежды, устремленные не только в потусторонний, но и в зримый, реальный мир.
Однажды нашей спутницей была, например, старая сирийка с некогда прекрасными, но уже давно поблекшими и выцветшими чертами. Она утверждала, что крушение неверующего мира наступит уже в самые ближайшие дни. Жестоким играм на аренах цирков будет положен конец, дикие свирепые звери из клеток будут ласково льнуть к ногам человека, гладиаторы бросят свои мечи. Богатые раздадут свое имение беднякам, господа отпустят на волю своих рабов, а над Палатином римских кесарей воспарит голубь Святого Духа.
– Маран-афа, маран-афа! Господь наш грядет! – воскликнула она. – Уверуйте в это и радуйтесь! – И, обратившись к тихо шедшей рядом с нею госпоже, прибавила: – А ты, бедная печальная сестра, станешь счастливой, как юная, сияющая радостью невеста! Маран-афа, Господь наш грядет!
Но Господь не приходил. Вместо этого начались кровавые преследования. Ты знаешь, благородная Юлия, о том злополучном пожаре, который превратил в пепел жилища римских бедняков и вину за который возложили на невинных людей, чтобы успокоить народ. Когда мы однажды вечером вновь пришли к тому мрачному дому в Субуре, от нас впервые потребовали назвать свои имена. Госпожа медлила. И тут оказалось, что в общине царит уже совсем иное настроение, чем прежде. В мгновение ока нас окружили испуганные и недоверчивые лица.
– Как твое имя? Почему ты не говоришь нам, кто ты? – слышалось со всех сторон. Голоса становились все более враждебными. – Ты отказываешься от приуготовления к крещению – чего же тебе от нас нужно?..
Тут вперед протиснулась старая сирийка.
– Успокойтесь, успокойтесь, друзья – воскликнула она примирительно. – Господь придет и защитит нас. Не заботьтесь, ибо все волосы на голове нашей сочтены Матфей, 10:30; Лука, 12:7.
, – сказавший это не оставит нас Маран-афа, Господь наш грядет!
Но на нее прикрикнул грубый мужской голос:
– Закрой рот, старая ведьма! Господь пока еще не пришел, а опасность уже у порога! – И, обратившись к Клавдии:– Ни шагу вперед, пока мы не узнаем, и что тебе здесь надо!
Говоривший, раб-эфиоп исполинского роста, встал перед госпожой, широко расставив ноги, и преградил ей путь в дом. Госпожа побледнела, но не дрогнула – знатную римлянку не так-то легко испугать.
Шум и волнение толпы нарастали. Эфиоп схватил госпожу за плечи и принялся трясти ее со словами
– Имя! Я желаю знать твое имя, заносчивая тварь! В это мгновение, когда беда уже казалась неотвратимой, появился молодой помощник апостола.
– Что здесь происходит? – властно спросил он.
Эфиоп упрямо отвечал:
– Здесь происходит то, что ты сам велел нам делать. Мы спросили эту незнакомку, как ее имя, а она не желает назвать его!
Помощник, серьезный, хоть и молодой римлянин, велел толпе замолчать. Потом, обратившись к эфиопу, потребовал:
– Отпусти женщину! Как зовут тебя? – спросил он госпожу. – Назови нам свое имя!
Она отвечала:
– Я охотно назову его, но только тебе одному.
Он молча провел нас в небольшую комнату.
– Не сердись на них за их возмущение, – сказал он дружелюбно, – в городе ходят тревожные слухи, которые, будем надеяться, не подтвердятся, и эти люди опасаются за свою жизнь, ибо слабость их велика; ты же никогда не просила о крещении. Мы до сих пор не спрашивали тебя о твоем имени, но сегодня это стало необходимо: мы подозреваем, что за нами следят.
– Господин, я охотно просила бы о крещении, – сказала она просто, – но я не осмеливалась назвать свое имя, боясь испугать вас: я – Клавдия Прокула, жена Понтия Пилата.
Услышав имя прокуратора, помощник вздрогнул, но на лице его тотчас же отразилось нечто вроде радости.
– Имя твое не может испугать нас, Клавдия Прокула, – ответил он. – Ученик Господа, проповедь которого ты слышала, поведал нам, что ты предостерегала своего мужа от неправедного приговора, на тебе нет его вины, и ты можешь спокойно слушать Символ веры, не закрывая лицо покрывалом…
– Господин, позволь мне и дальше прятать лицо под покрывалом: мне больно слышать Символ веры, ибо я глубоко предана своему мужу. Не могу ли я принести за него покаяние, с тем чтобы имя его было изъято из молитвы? – молвила она.
Молодой римлянин внимательно посмотрел на нее.
– Нет, Клавдия Прокула, – медленно произнес он. – Этого ты не можешь. Пока на земле будет звучать Символ веры, в нем всегда будет упоминаться имя Понтия Пилата. Этим именем супруг твой некогда представлял в Иерусалиме Римскую империю, и потому он ныне представляет все то время, дабы служить свидетельством места и часа свершившегося.
На лице ее вновь появилось выражение болезненного воодушевления.
– И все же это о нем сказал Господь в Своей молитве: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают!..» Лука, 23:34.
– Однако твой муж знал, что делает, ведь ты сама ему об этом говорила, – возразил помощник не без некоторой суровости в голосе.
– Но он не понял меня! – взмолилась она. – Он не распознал сострадание Божье в глазах осужденного! Да и как он мог распознать его, ведь в этом мире нет сострадания!
– И все же он знал, что предает на смерть невинного, – настаивал помощник. – Бедная женщина, я не могу дать тебе утешения: муж твой осужден, ибо он осудил Господа, и вера твоя несовершенна, если ты оспориваешь справедливость Божью. Позволь мне наставить тебя в нашем вероучении, и ты поймешь ее.
Она некоторое время молчала, затем кроткое лицо ее медленно приняло выражение несгибаемой твердости. Наконец она произнесла тихо и торжественно:
– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!
1 2 3 4 5
В то время госпожа начала выказывать интерес к новым культам, завезенным в Вечный город легионерами и чужеземными купцами. Мы посещали храмы Кибелы, я сопровождала ее на мистерии Исиды и сирийской богини, Адониса и Великой Матери. И хотя она вначале самозабвенно предавалась каждому из этих культов, но очень скоро рвение ее ослабевало, как будто она ожидала обрести нечто совсем иное, и, разочаровавшись, она продолжала свои поиски. В конце концов она пожелала повидать знаменитую тибурскую сивиллу, чтобы узнать имя божества, которое та, как известно, предсказала великому Августу. Ты, конечно же, помнишь, благородная Юлия, ее слова, в свое время не сходившие с уст: «С неба грядет Царь веков».
И вот мы отправились в Тибур. Сивилла, древняя старица, казалось, даже не заметила нас, когда мы вошли в знаменитый грот. Она сидела с закрытыми глазами перед своим очагом, на первый взгляд потухшим, как и жизнь на ее дряхлом, старческом лице. В гроте было сумрачно, словно в преддверии царства теней. Я обратилась к сивилле со словами приветствия, но не получила ответа: должно быть, она не слышала меня, так как пещеру наполнял шум близкого водопада, словно природа старалась заглушить человеческий голос. Затем госпожа молча коснулась плеча погруженной в себя старицы, та тяжело подняла голову – и пламя в очаге тотчас же вспыхнуло. Это было похоже на встречу двух сестер: древняя старица выпрямилась, глядя госпоже прямо в глаза, и провела дрожащей бесплотной рукой по ее лицу.
– Да, я знаю, ты тоже видела Его , – пробормотала она. – Чего же ты хочешь от меня? Мое время вышло…
Глаза ее вдруг затянулись бледной поволокой, как будто от пролившегося внезапно неведомо откуда света она лишилась своего лица. На губах у нее выступила пена, как это обычно случалось с нею в минуты пророчества. Она воскликнула нестерпимо громко:
– Ступай в Субуру, в самое бедное жилище, какое только найдешь! Там ты встретишь человека, который знает больше меня… – И еще раз повторила с глубоким вздохом облегчения: – Мое время вышло… Мое солнце закатилось…
Как ты понимаешь, благородная Юлия, нелегко мне было отважиться на ночное путешествие в Субуру, в этот зловещий квартал Рима, напичканный мелкими лавчонками для простолюдинов, туда, где в больших доходных домах кроткая бедность соседствует с дерзкими пороками. Но госпожа не слушала моих увещеваний, тем более что одна из наших рабынь узнала о новом культе, приверженцы которого собираются в одном из домов этого мрачного квартала.
Мы вошли в невзрачное, убогое помещение, которое днем, должно быть, служило мастерской какому-нибудь бедному ремесленнику, а по вечерам – местом собраний. Рабыня, указавшая на этот дом, сообщила нам и тайное слово, служившее пропуском, так что мы беспрепятственно прошли к собравшимся, однако я убедила госпожу держаться в тени, потому что вид этого маленького собрания произвел на меня тревожное впечатление. Это были беднейшие из бедняков, в том числе много рабов и несколько блудниц, а такие люди легко поддаются недобрым чувствам к богатым и знатным и теряют власть над собою, особенно если чувствуют себя в безопасности. Спустя некоторое время в комнату вошел пожилой мужчина в ветхом платье странника и опустился на колени перед обыкновенным, скромно украшенным столом. То был алтарь, однако мы не заметили никаких жертвенных животных и никаких приготовлений к жертвоприношению. Старец прочел молитву, в которой мы мало что поняли из-за его чужеземного акцента. Потом он поднялся и предложил собравшимся вместе произнести Символ веры. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. По знаку старца – очевидно, священника этой религиозной общины – все встали. Робко, явно непривыкшие говорить хором, они стали повторять произносимые им слова. Они тоже говорили на нашем языке с трудом, сильно искажая его своим варварским произношением, так что вначале мы почти ничего не могли понять. И вдруг я почувствовала, как задрожала стоявшая рядом со мною Клавдия Прокула; меня охватило смутно-тревожное чувство, как будто эта убогая, скудно освещенная комната, наполненная бормотанием молящихся, – какое-то зловещее повторение того, что я уже однажды пережила и давно забыла. И в тот же миг, словно взметнувшееся ввысь из бездны забвения, на меня обрушилось воспоминание о том необычном сне госпожи, увиденном ею в Иерусалиме. И я услышала как бы внезапно обострившимся слухом слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…»
Дорогая Юлия, позволь мне опустить описание того действия, которое произвели эти слова на мою госпожу. Она стояла, как тогда, на крыше претории в Иерусалиме, точно пораженная молнией. Но когда я обняла ее и попыталась вывести из комнаты, она резко вырвалась и решительно протиснулась вперед. Хор молельщиков к этому мгновению смолк, и странствующий проповедник начал свою речь:
– Итак, продолжаю возвещать вам историю страданий Господа нашего, близящуюся к концу. Допрос у римского прокуратора закончился. Я обращаюсь к рассказу нашего брата из Иерусалима, ставшего очевидцем случившегося, и подтверждаю это его словами: «…Пилат… сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-Еврейски Гаввафа. Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестый…» Иоанн, 19:13-14.
Ты знаешь, досточтимая Юлия, что с того дня мы часто, а вскоре уже регулярно посещали собрания назарян – так называли себя члены этой маленькой общины в Субуре – и что госпожа моя очень скоро с радостною готовностью раскрыла сердце для их вероучения, в то время как я, слушая благовестие о Распятом, тосковала по веселым, прекрасным богам моей родной Греции. Я пыталась переубедить госпожу, говоря ей, что, если бы Он и в самом деле был посланником неба, Он сумел бы спастись от своих врагов. Она же отвечала тихо, но твердо:
– Он был посланником неба, ибо взирал на своего неправедного судью с состраданием.
Мне нечего было возразить ей, ведь и в моей собственной душе Его взгляд, полный сострадания, запечатлелся как приветствие из совершенно иного мира, и я чувствовала, что это иное и было тем, что так долго искала и наконец обрела госпожа.
Однако открытие ее было связано с новою мукою. У нее сложилось свое, особое отношение к вновь открытому культу, отражавшее ее боль: она не могла слышать Символ веры назарян без волнения; всякий раз при упоминании имени Понтия Пилата она скорбно закрывала голову покрывалом и, при всей своей пылкой приверженности новой вере, не решалась просить о крещении, о принятии в общину. Она боялась вызвать их гнев или презрение, объявив себя женою Понтия Пилата, а я не решалась избавить ее от этого, на мой взгляд, вполне оправданного страха. Так мы и продолжали участвовать в этих собраниях безымянными зрителями. Простого приветствия «маран-афа» – «Господь наш грядет» 1-е Послание К Коринфянам, 16:22
– было достаточно для членов этой незлобивой и дружелюбной общины, чтобы мы могли беспрепятственно находиться среди них.
Но даже этим мирным людям не могла не броситься в глаза странная сдержанность и скорбь моей госпожи. Молодой помощник странствующего старца-проповедника, руководивший общиной в его отсутствие, всякий раз, приглашая вновь прибывших на приуготовительную беседу перед крещением, с ожиданием смотрел и сторону госпожи, но та в отчаянии накрывала голову покрывалом.
Иногда на обратном пути к нам присоединялся кто-нибудь из участников собрания; эти люди простодушно изливали нам свои сердца, в которых, к нашему удивлению, жили пламенные надежды, устремленные не только в потусторонний, но и в зримый, реальный мир.
Однажды нашей спутницей была, например, старая сирийка с некогда прекрасными, но уже давно поблекшими и выцветшими чертами. Она утверждала, что крушение неверующего мира наступит уже в самые ближайшие дни. Жестоким играм на аренах цирков будет положен конец, дикие свирепые звери из клеток будут ласково льнуть к ногам человека, гладиаторы бросят свои мечи. Богатые раздадут свое имение беднякам, господа отпустят на волю своих рабов, а над Палатином римских кесарей воспарит голубь Святого Духа.
– Маран-афа, маран-афа! Господь наш грядет! – воскликнула она. – Уверуйте в это и радуйтесь! – И, обратившись к тихо шедшей рядом с нею госпоже, прибавила: – А ты, бедная печальная сестра, станешь счастливой, как юная, сияющая радостью невеста! Маран-афа, Господь наш грядет!
Но Господь не приходил. Вместо этого начались кровавые преследования. Ты знаешь, благородная Юлия, о том злополучном пожаре, который превратил в пепел жилища римских бедняков и вину за который возложили на невинных людей, чтобы успокоить народ. Когда мы однажды вечером вновь пришли к тому мрачному дому в Субуре, от нас впервые потребовали назвать свои имена. Госпожа медлила. И тут оказалось, что в общине царит уже совсем иное настроение, чем прежде. В мгновение ока нас окружили испуганные и недоверчивые лица.
– Как твое имя? Почему ты не говоришь нам, кто ты? – слышалось со всех сторон. Голоса становились все более враждебными. – Ты отказываешься от приуготовления к крещению – чего же тебе от нас нужно?..
Тут вперед протиснулась старая сирийка.
– Успокойтесь, успокойтесь, друзья – воскликнула она примирительно. – Господь придет и защитит нас. Не заботьтесь, ибо все волосы на голове нашей сочтены Матфей, 10:30; Лука, 12:7.
, – сказавший это не оставит нас Маран-афа, Господь наш грядет!
Но на нее прикрикнул грубый мужской голос:
– Закрой рот, старая ведьма! Господь пока еще не пришел, а опасность уже у порога! – И, обратившись к Клавдии:– Ни шагу вперед, пока мы не узнаем, и что тебе здесь надо!
Говоривший, раб-эфиоп исполинского роста, встал перед госпожой, широко расставив ноги, и преградил ей путь в дом. Госпожа побледнела, но не дрогнула – знатную римлянку не так-то легко испугать.
Шум и волнение толпы нарастали. Эфиоп схватил госпожу за плечи и принялся трясти ее со словами
– Имя! Я желаю знать твое имя, заносчивая тварь! В это мгновение, когда беда уже казалась неотвратимой, появился молодой помощник апостола.
– Что здесь происходит? – властно спросил он.
Эфиоп упрямо отвечал:
– Здесь происходит то, что ты сам велел нам делать. Мы спросили эту незнакомку, как ее имя, а она не желает назвать его!
Помощник, серьезный, хоть и молодой римлянин, велел толпе замолчать. Потом, обратившись к эфиопу, потребовал:
– Отпусти женщину! Как зовут тебя? – спросил он госпожу. – Назови нам свое имя!
Она отвечала:
– Я охотно назову его, но только тебе одному.
Он молча провел нас в небольшую комнату.
– Не сердись на них за их возмущение, – сказал он дружелюбно, – в городе ходят тревожные слухи, которые, будем надеяться, не подтвердятся, и эти люди опасаются за свою жизнь, ибо слабость их велика; ты же никогда не просила о крещении. Мы до сих пор не спрашивали тебя о твоем имени, но сегодня это стало необходимо: мы подозреваем, что за нами следят.
– Господин, я охотно просила бы о крещении, – сказала она просто, – но я не осмеливалась назвать свое имя, боясь испугать вас: я – Клавдия Прокула, жена Понтия Пилата.
Услышав имя прокуратора, помощник вздрогнул, но на лице его тотчас же отразилось нечто вроде радости.
– Имя твое не может испугать нас, Клавдия Прокула, – ответил он. – Ученик Господа, проповедь которого ты слышала, поведал нам, что ты предостерегала своего мужа от неправедного приговора, на тебе нет его вины, и ты можешь спокойно слушать Символ веры, не закрывая лицо покрывалом…
– Господин, позволь мне и дальше прятать лицо под покрывалом: мне больно слышать Символ веры, ибо я глубоко предана своему мужу. Не могу ли я принести за него покаяние, с тем чтобы имя его было изъято из молитвы? – молвила она.
Молодой римлянин внимательно посмотрел на нее.
– Нет, Клавдия Прокула, – медленно произнес он. – Этого ты не можешь. Пока на земле будет звучать Символ веры, в нем всегда будет упоминаться имя Понтия Пилата. Этим именем супруг твой некогда представлял в Иерусалиме Римскую империю, и потому он ныне представляет все то время, дабы служить свидетельством места и часа свершившегося.
На лице ее вновь появилось выражение болезненного воодушевления.
– И все же это о нем сказал Господь в Своей молитве: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают!..» Лука, 23:34.
– Однако твой муж знал, что делает, ведь ты сама ему об этом говорила, – возразил помощник не без некоторой суровости в голосе.
– Но он не понял меня! – взмолилась она. – Он не распознал сострадание Божье в глазах осужденного! Да и как он мог распознать его, ведь в этом мире нет сострадания!
– И все же он знал, что предает на смерть невинного, – настаивал помощник. – Бедная женщина, я не могу дать тебе утешения: муж твой осужден, ибо он осудил Господа, и вера твоя несовершенна, если ты оспориваешь справедливость Божью. Позволь мне наставить тебя в нашем вероучении, и ты поймешь ее.
Она некоторое время молчала, затем кроткое лицо ее медленно приняло выражение несгибаемой твердости. Наконец она произнесла тихо и торжественно:
– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!
1 2 3 4 5