Но, благодаря узникам Эг-Морта, у меня открылись глаза на истинную веру, – ответил герцог. Несмотря на щекотливость сво его положения, он почувствовал острое желание уязвить этого иезуита, подчеркнув стойкость еретиков.
Патер прекрасно расслышал в его словах вызов, но продолжал сохранять невозмутимое спокойствие.
– И что же именно гласит приказ, оставленный вами в Эг-Морте? – деловито поинтересовался он.
Герцогу очень хотелось сорвать с этого иезуита маску радушной любезности.
– Я как наместник короля приказал немедленно освободить несчастных узников, – заявил он высокомерно. Он не смог удержаться от того, чтобы еще раз ощутить триумф своего могущества.
Но патер не доставил ему удовольствия, ужаснувшись его смелости, как это сделала маркиза.
– Понимаю вас, герцог, – молвил он одобрительно. – С точки зрения гуманности совершенно с вами согласен. Мы, иезуиты, – продолжал он с тонкой улыбкой, – тоже в конце концов извлекли полезные выводы из наблюдений за развитием духа. Этот рационализм, каким бы роковым ни оказалось его влияние на религию, должен был наступить: сама религия не смогла совладать с фанатизмом.
Герцог уже не знал, чему удивляться. Между тем патер продолжал все более непринужденно:
– Я с искренним уважением отношусь к отданному вами в Эг-Морте приказу, герцог, однако, согласитесь, он не должен был приводиться в исполнение, так как не был подкреплен королевской грамотой.
– И тем не менее он был приведен в исполнение, – произнес герцог с нажимом. Он испытывал растущее удовлетворение от того, что не отрекся от своего поступка, и продолжал наслаждаться своим триумфом. – Молодой комендант, конечно же, исполнил приказ, заручившись лишь моим словом, что получит грамоту задним числом.
– А вы уверены в том, что аудиенция у короля принесет вам желаемый результат и вы получите грамоту? – спросил патер.
– Почему бы и нет! – Герцог упрямо вскинул подбородок. – Король ведь не ханжа… – Он намеренно выбрал это оскорбительное для Церкви слово, однако патер и его равнодушно пропустил мимо ушей и даже повторил:
– Да, король не ханжа. Но он связан определенными религиозными обязательствами: присяга короля обязывает его к искоренению ереси. Вы забываете, герцог, что, покровительствуя ее сторонникам, вы восстаете не столько против Церкви, сколько против государственной власти, которой нужен единомыслящий народ. – Он помедлил немного и продолжал: – Как я уже сказал, вы попали в весьма затруднительное положение, дорогой герцог, – меня сейчас больше волнует не участь молодого коменданта, а ваша собственная участь: комендант, в конце концов, выполнял приказ своего начальника, вы же, по сути, нарушили приказ вашего начальника. Боюсь, что вам грозит суд.
У герцога при этих словах патера появилось чувство, будто его совершенно неожиданно втолкнули в кромешную тьму некоего пространства, из которого нет пути обратно и о зловещем существовании которого он до этой минуты сознательно не желал думать. Все это время он беспокоился лишь о своем юном подданном, полагая себя в полной безопасности благодаря своему имени и исключительному положению. И вот шутливые слова маркизы: «Вы что же, решили сами перебраться в тюрьму Эг-Морта?» – обернулись для него ужасной реальностью.
Герцог Бово отнюдь не был героем по натуре, он был тонким аристократом, привыкшим к иносказательному языку царедворцев и прекрасным, возвышенным идеалам своих философов; он всегда служил лишь успеху и предпочитал жизнь своего привилегированного класса каким бы то ни было, даже самым ничтожным жертвам. При мысли о том, на что намекнул патер, он испытал ужас, подобный тому, который испытал перед лицом страданий узницы Марии Дюран, только теперь этот ужас адресован был ему самому и его собственной судьбе! Он знал, что обозначенная патером возможность печального исхода имела под собой совершенно реальную почву: ведь несколько лет тому назад уже как будто был случай, когда перед судом предстали дворяне, уличенные в том, что слушали протестантскую проповедь. И если его положение избавит его от участи раба на галерах, то заточения – в Венсеннский замок, а может быть, в Безансон или и в самом деле в ту Башню Постоянства – ему вряд ли удастся избежать! И он сам это чувствовал еще до разговора с патером, однако прогонял мысли об этом. И вот, похоже, его жизнь, еще вчера озаренная блеском Версаля, уподобляется унылому пейзажу Эг-Морта, так испугавшему его. Он вновь увидел перед собой этот пейзаж в его невыразимо тоскливой безбрежности, покрытый солью засохших слез моря, которое все отступало и отступало от берега в свою собственную недосягаемую свободу! Да, посещение тюремной башни в Эг-Морте и в самом деле стало для него дорогой в иной мир, из которого нет пути обратно.
От патера не укрылось глубокое замешательство собеседника.
– И все же, несмотря на это, было бы разумно обо всем рассказать королю, – продолжал он, как бы стараясь смягчить действие своих предыдущих слов. – И тут, мне кажется, маркиза как раз и есть тот единственный человек, которому, может быть, удалось бы добиться его милости. Не к несчастным узникам – это, к сожалению, невозможно, – а к вам самому. – Он умолк, так как герцог покачал головой с невероятно красноречивым выражением.
– Понимаю вас, – сказал патер. – Вы не верите в искренность желания маркизы помочь вам. Голова ее сейчас и в самом деле занята другим. Не могу не согласиться с вами: момент для вашей просьбы действительно не самый благоприятный. – Он не стал изъясняться более определенно.
Но герцог и сам уже давно понял, о чем идет речь.
– Патер! – страстно произнес он, не в силах более сдерживать волнения. – Вы не могли бы дать маркизе абсолюцию и тем самым развязать ей руки?
Патер с какой-то почти юношеской живостью покачал головой.
– Только если маркиза готова навсегда покинуть Париж, – сказал он с улыбкой. – В противном случае – нет. О морали так же бессмысленно спорить, как и о вере. А между тем, мой дорогой герцог, именно в ее отсутствии и заключается единственная надежда: я имею в виду некую особую власть, которая еще, возможно, способна заставить короля немного мягче истолковать смысл королевской присяги – разумеется, только в отношении вас, но не в отношении узников. И если я не ошибаюсь, вы уже не раз имели случай испытать эту власть.
Он прервал свою речь, заметив, что с герцогом происходит нечто неожиданное.
– Или, может быть, вам по каким-то причинам не хотелось бы принимать помощь маркизы? – спросил он затем удивленно.
Герцог медлил с ответом. Наконец он произнес сдавленным голосом:
– Да, мне не хотелось бы принимать ее.
То, что он до сих пор лишь смутно чувствовал, теперь вдруг обернулось абсолютной ясностью: мрачная тень тюремной башни в Эг-Морте легла и на его отношения с маркизой! Тревога, тихо шевельнувшаяся в его груди перед дверью в ее покои, – нет, еще раньше, в карете, по дороге в Париж, – внезапно превратилась в ужасающую очевидность: он не мог, не смел больше просить эту женщину о помощи!
Патер, стоявший напротив него с опущенными глазами, взглянул на него быстрым, умным взглядом.
– Понимаю, – чутко откликнулся он на его слова. – Увиденное вами в Эг-Морте не только потрясло вас как человека, но и внутренне преобразило вас: вы предпочитаете довериться Богу…
Патер умолк, так как герцог вдруг закрыл лицо обеими руками: он отчетливо ощутил свою беспомощность и неотвратимость суда, которая медленно, но уверенно отнимала у него последние крохи надежды.
Несколько минут оба молчали. Наконец герцог ответил:
– Нет, этого-то я как раз и не могу. Я утратил в Эг-
Морте свой атеизм. Я убедился, что есть еще христианская вера, но сам я далек от этой веры… Патер!.. – воскликнул он вдруг с решимостью отчаяния. – Я должен говорить с королем! Неужели с вашей стороны, я имею в виду ваш орден, для меня нет совершенно никакой возможности спасения?
Патер посмотрел на герцога с искренним сочувствием:
– Я посоветовал бы вам покинуть страну, и немедленно. Капеллан был свидетелем случившегося в Эг-Морте, и никто не может упрекнуть его в том, что ондоложил обо всем своему церковному начальству, а вы, верно, и сами знаете, герцог, какую позицию занимает высшее духовенство во Франции по отношению к инаковерующим, хотя почти все они сами кокетничают с атеистической философией. И все же духовенство давно уже утратило решающий голос в таких делах – мне кажется, герцог, вы неверно воспринимаете истинное положение вещей. Мы имеем дело с государственной властью!
Герцог наконец не выдержал: в нем вдруг ожили все бытовавшие в обществе слухи о безграничной власти ордена иезуитов.
– Но что значит государство, если девиз могущественного ордена, который вы, патер, здесь представляете, гласит: «Терпимость!» – воскликнул он.
– «Терпимость» никогда не была девизом ордена, который я здесь представляю, – возразил патер, – и никогда им не станет. Речь идет о вещах более тонких и глубоких – о человечности и о сострадании, в котором нельзя отказывать даже тем, с чьей верой борешься. Однако час сострадания в этой стране еще не пробил. Но он придет, быть может, через сто или триста лет. Наш разговор, – он улыбнулся, – происходит, так сказать, в будущих веках. Они наступят, эти века, когда нас сурово упрекнут в жестокости по отношению к нашим узникам: все пострадавшие и прикованные за свою веру к галерам ведут лодку Петра навстречу буре обвинений. А ведь Отец Небесный открыл нам, что пути Христа совсем иные и что отпавших от веры ведут в Церковь, а не тащат туда на веревке. Но поборники галликанских свобод Галликанство (от лат. gallicanus, букв.: галльский, здесь – французский) – религиозно-политическое течение (XIII– XVII вв.), отстаивавшее независимость французской Церкви от папского престола.

не торопятся внимать голосу Отца.
– Но ведь о вашем ордене говорят, что он такой мудрый и всемогущий и что вы можете добиться всего, чего пожелаете, – наивно стоял на своем герцог, буквально цепляясь за своего собеседника, как утопающий за соломинку.
– Увы, мы ровным счетом ничего не можем добиться, – возразил патер, – даже хотя бы мало-мальски приличествующей двору короля-христианина морали, как это показывает случай с маркизой. Если говорить правду, то нам грозит не меньшая опасность, чем вам, герцог… – Он помедлил секунду и продолжил с улыбкой: – Нет, в самом деле, герцог, наше положение в какой-то мере подобно вашему: против нас плетутся опасные интриги, которые доходят до самого Рима и имеют целью упразднение ордена. Я не удивлюсь, если и нам в один прекрасный день тоже придется покинуть страну.
Герцог опять не знал, что и сказать от удивления.
– Стало быть, у вас явно проигрышная позиция? – спросил он с сомнением.
– Разумеется! Христианин всегда находится в проигрышной позиции, – весело ответил патер. – И это не так уж плохо: иметь проигрышную позицию – значит занимать ту самую позицию, которую занимал на этой земле и Христос. Опасный оборот дело принимает лишь тогда, когда христианин ради своего спасения поднимает знамя сего мира.
Герцог беспомощно смотрел на патера. Он никак не мог понять его. Что это было – пресловутая святая индифферентность, полное, совершенное равнодушие к какому бы то ни было личному успеху или проигрышу, которое приписывалось иезуитам?
– Но я могу поднять лишь знамя сего мира! – в отчаянии воскликнул он. – Ибо этот мир мне очень, очень дорог – у меня нет иного мира, который я мог бы потерять!
Самообладание его достигло своего предела.
Патер смотрел на него уже с неподдельной тревогой. Он молча оценивал душевные силы своего собеседника. Как опытный сердцевед, он видел, насколько земное око позволяет видеть, что сил этих явно недостаточно.
– Ну что же, – сказал он, – давайте спасем этот мир, герцог. Но возможно это лишь через маркизу: власть ее над королем безгранична; не он, а она – истинный правитель страны. Подождите-ка одну минуту.
Он поспешно набросал на листе бумаги несколько строк и протянул записку герцогу. Видя, что тот медлит, не решаясь взять ее, он с улыбкой прибавил:
– С этим письмом не связана никакая интрига, хоть вы, вероятно, судя по вашим представлениям о нас, иезуитах, и опасаетесь этого. Просто я счастлив заверить маркизу, что она, вопреки ее собственному мнению, окажет Церкви услугу, поддержав вашу просьбу перед королем. Вы меня понимаете – Церкви будущего.

По крышам Парижа уже скользили косые лучи послеполуденного солнца, когда герцог расстался с патером. Он пребывал в самом прекрасном настроении, какое только можно себе вообразить. Только острое нежелание принимать помощь своей бывшей возлюбленной все еще не давало ему покоя. Может быть, стоило вначале попытать счастья со своими друзьями-философами? Ведь говорили же, что они имеют серьезное влияние на духовенство. И почему бы этим господам не воспользоваться случаем, чтобы наконец проложить своим теориям о человечности дорогу к победе? Он решил заглянуть в одну уютную кофейню, где их можно было встретить в это время.
Ему повезло. При его появлении со своего места поднялся, чтобы приветствовать пришедшего, не кто иной, как сам господин Вольтер.
– Как мило, что вы пришли, дорогой герцог: я сгораю от нетерпения! О вас рассказывают невероятнейшие вещи. Ваш капеллан утверждает, будто бы вы в Эг-Морте сыграли роль этакого протестантского героя-подвижника. Я ожидал, что вы явитесь не иначе как с Библией в руках… – Его уродливое лицо растянулось в гримасу веселья.
Герцог покраснел.
– А я ожидал, что общество, обращенное вами в религию разума, не станет верить подобным байкам! – раздраженно ответил он.
Господин Вольтер рассмеялся своим лилипутским смехом.
– Поздравляю вас с вашим оптимизмом, – произнес он ядовито. – Сам я, увы, пришел к убеждению, что разум – хотя и прекрасное, но весьма редкое явление. Я только удивляюсь, отчего этот факт не бросился вам в глаза именно в Эг-Морте.
1 2 3 4 5