Преисполненная ненависти к самой себе за то, что увидела это, Бланка вошла в свою комнату и долго лежала на кровати, прижав руки к глазам. Она привыкла к одиночеству неизбежному уделу таких натур. Но горькое одиночество этого часа даже ее одинокую "атуру повергло в отчаяние.
Наконец она встала и привела в порядок лицо и волосы, чтобы никто не заметил ее страданий. Затем, убедившись, что Хилери в саду нет, незаметно выскользнула из дому.
Она направилась к Хайд-парку. Шла неделя после троицына дня - ужасное время для культурного лондонца. Город, казалось, стал воплощением скучного веселья, по улицам кружились, подхваченные пыльным ветром, бумажные пакеты. Повсюду толпами двигались люди в праздничной одежде, которая не шла к ним. Этим смертельно усталым людям не дано было отдохнуть за несколько часов досуга, вырванных из вечности труда: изголодавшийся инстинкт гнал их на поиски удовольствий, к которым они стремились слишком сильно, чтобы суметь насладиться ими.
Бианка прошла мимо старого бродяги, спавшего под деревом. Его одежда облекала его так долго и так любовно, что теперь еле держалась на нем; но на лице его было спокойствие, как маска из тончайшего воска. Забыты были все горести и страдания - он пребывал в блаженном царстве сна.
Бианка поспешила прочь от этого зрелища безмятежного покоя. Она забрела в рощицу, почти ускользнувшую от внимания гуляющих. Тут росли липы, еще хранящие в себе свой медовый дух. Их ветви со светлыми широкими листьями, формой напоминающими сердце, раздвинулись во все стороны, как пышная юбка. Самая высокая среди них, прекрасная, веселая липка, вся нежно трепетала, как красавица, поджидающая замешкавшегося любовника. Какие радости сулила она каждым своим трепетным, покрытым прожилками листком, какие тонкие наслаждения! И вдруг солнце подхватило ее, подняло к себе, осыпало поцелуями; она испустила вздох безмерного счастья, как будто душа ее рвалась к сердцу возлюбленного.
Между деревьями, осторожно оглядываясь, шла женщина в сиреневом платье. Она села на скамью неподалеку от Бианки и бросала из-под зонтика быстрые взгляды по сторонам.
Вскоре Бианка увидела, кого ждала женщина. Молодой человек в лощеном цилиндре и черном сюртуке подошел к женщине и коснулся ее плеча. Теперь они сидели рядом, почти скрытые листвой, наклонившись вперед, тихонько водя по земле она зонтиком, он - тростью; были еле слышны их приглушенные голоса, почти шепот, нежный, интимный. Вот молодой человек мягко коснулся ее руки, потом локтя. Эти двое не принадлежали к праздничной толпе, они, очевидно, воспользовались вульгарным гуляньем для тайного свидания.
Бианка торопливо двинулась прочь. Она вышла из Хайд-парка. По улицам разгуливали, держась под руку, пары, не столь тщательно скрывающие свои близкие отношения. Их вид не кольнул Бианку так больно, как вид тех влюбленных в парке, - эти, на улице, были не ее круга. Но вот она увидела на пороге большого дома двоих детишек, мальчика и девочку, - они спали в обнимку, крепко прижавшись друг к другу щеками. И опять она заспешила дальше. Во время этих долгих скитаний по улицам она прошла мимо дома, которого так страшился "Вест-министр". В воротах стояли старик и старуха они прощались на ночь, собираясь разойтись: он - на мужскую половину, она на женскую. Их беззубые рты сблизились.
- Ну, мать, спокойной ночи.
- Спокойной ночи, отец, спокойной ночи! Береги себя!
И снова Бианка бежала прочь.
Уже в десятом часу она пришла на Олд-сквер и, остановившись у дома сестры, позвонила. Сейчас ею владело лишь одно желание - отдохнуть, и притом где-нибудь не у себя дома.
В конце длинной, с низкими потолками гостиной Стивн, в смокинге, читал вслух какую-то статью. Сесилия с сомнением поглядывала на один из его носков, на котором белело, крохотное пятнышко: это, возможно, просвечивала нога. У окна в противоположном конце комнаты Тайми и Мартин поочередно произносили друг перед другом речи. Молодые люди не двинулись с места, когда вошла Бианка, всем своим видом говоря: "Мы не признаем этих дурацких рукопожатий".
Получив от Сесилии легкий, теплый и неуверенный поцелуй, а от Стивна вежливое, сухое рукопожатие, Бианка сделала знак, чтобы он не прерывал чтения. Он продолжал читать. Сесилия снова принялась разглядывать его носок.
"Ах, боже мой, - думала она, - Бианка, конечно, пришла потому, что несчастлива. Вот бедняжка... И бедный Хилери... Наверное, это все опять из-за той отвратительной истории..."
Давно изучив каждую интонацию в голосе мужа, Сесилия знала, что приход Бианки вызвал и у него то же течение мыслей; в словах, которые он читал, ей слышалось: "Я не одобряю, нет, не одобряю. Она сестра Сесси, но не будь все это ради Хилери, я бы не потерпел, чтобы в моем доме обсуждались подобные темы".
Бианка, всегда тонко подмечавшая в других каждый оттенок чувств, видела, что она здесь не очень желанная гостья. Приподняв вуаль, она откинулась на спинку стула и как будто слушала, о чем читал Стивн, на самом же деле внутри у нее все дрожало при виде этих двух пар.
Пары, пары - только ей это не суждено! За что? Какое преступление она совершила? Какой изъян в ее чаше, из которой никто не хочет пить? Почему она сотворена такой, что ее никто не любит? Эта мысль, самая горькая, самая трагическая из всех, не давала ей покоя.
Статья, которую читал Стивн (в ней необыкновенно точно разъяснялось, что делать с людьми, чтобы они из людей одного сорта становились людьми другого сорта, и доказывалось, что в случае, если после этого превращения обнаружатся признаки рецидива, необходимо выяснить причину этого), не доходила до ушей Бианки, которая все задавала себе мучительный вопрос: "Почему это так со мной? Это несправедливо"; все слушала, как гордость нашептывает ей: "Ты здесь лишняя; ты везде лишняя. Не лучше ли вовсе уйти из жизни?"
Тайми и Мартин не обращали на нее внимания. Для них она была пожилой родственницей, "дилетанткой", чей насмешливый взгляд иной раз проникал сквозь броню их молодости. Кроме того, они были слишком поглощены своим разговором, чтобы заметить, в каком она состоянии. Словесная их перестрелка длилась уже несколько дней, с тех пор как умер ребенок Хьюзов.
- Ну хорошо, - говорил Мартин, - а что ты все-таки собираешься делать? Толку мало связывать все это со смертью младенца. Ты должна обо всем иметь твердое мнение. Нельзя браться за работу на основании одних сентиментов.
- Ты ведь сам ходил на похороны, Мартин. И нечего прикидываться, будто тебя это совершенно не тронуло.
Ответить на такую инсинуацию Мартин счел ниже своего достоинства.
- Нельзя опираться на сентименты, - сказал он. - Это устарело, так же как и правосудие, которое находится в руках высшего класса: на одном глазу повязка, а другим косит. Если ты увидишь в поле умирающего осла, ты ведь не станешь посылать его в какое-нибудь "общество", как это сделал бы твой папочка. И тебе не понадобится трактат Хилери, преисполненный сочувствия ко всем и озаглавленный: "Странствия по полям. - Размышления о смерти ослов". Все, что тебе надо сделать, - это пустить в осла пулю.
- Ты всегда нападаешь на дядю Хилери, - сказала Тайми.
- Против самого Хилери я ничего не имею, я возражаю против людей такого типа.
- Ну, а он возражает против людей такого типа, как ты.
- Не скажи, - проговорил Мартин медленно. - У него для этого нет достаточной силы характера.
Тайми вскинула подбородок и, глядя на Мартина прищуренными глазами, сказала:
- Знаешь, мне кажется, что из всех самоуверенных людей, каких мне только приходилось встречать, ты самый худший!
Ноздри у Мартина дрогнули.
- Готова ты всадить пулю в осла или нет - отвечай!
- Я вижу перед собой только одного осла, и он пока не собирается умирать.
Мартин схватил ее за руку пониже локтя и, крепко держа, сказал:
- Не увиливай!
Тайми силилась высвободить руку.
- Пусти!
Мартин смотрел ей прямо в глаза. Щеки его залились краской.
У Тайми лицо тоже стало цвета темной розы, как портьера, висевшая рядом.
- Пусти!
- Не пущу! Я заставлю тебя приобрести наконец твердые взгляды. Как ты намерена жить? Берешься ты за это в припадке сентиментальности или же серьезно решила делать дело?
Девушка, будто загипнотизированная, перестала сопротивляться. На лице ее появилось удивительнейшее выражение - в нем были и покорность, и вызов, и боль, и радость. Так они сидели с полминуты, глядя в глаза друг другу. Услышав какой-то шорох, они обернулись и увидели, что Бианка направляется к двери. Сесилия тоже встала.
- Бианка, в чем дело?
Бианка открыла дверь и вышла. Сесилия быстро последовала за ней, но она не успела увидеть лица сестры, скрытого вуалью.
В комнате мистера Стоуна неярко горела зеленая лампа, а сам он, в коричневом шерстяном халате и в комнатных туфлях, сидел на краю своей раскладной кровати.
И вдруг ему показалось, что он не один в комнате.
- На сегодня я работу закончил, - проговорил он. - Я жду, когда взойдет луна. Сейчас она почти полная. Отсюда мне будет виден ее лик.
Кто-то сел на кровать рядом с ним и тихо сказал:
- Лик женщины.
Мистер Стоун узнал свою младшую дочь;
- На тебе шляпа? Ты собираешься выходить, дорогая?
- Нет, я только что вернулась и увидела, что у тебя горит свет.
- Луна - бесплодная пустыня, - сказал мистер Стоун. - Там не знают, что такое любовь.
- Как же ты тогда можешь смотреть на нее? - прошептала Бианка.
Мистер Стоун поднял вверх палец.
- Она взошла.
Бледная луна скользнула на темное небо. Свет ее проник в сад и через открытое окно на кровать, где они сидели.
- Если нет любви, нет и жизни, - сказала Бианка. - Разве не так, папа?
Глаза мистера Стоуна, казалось, пили лунный свет.
- Да, это великая истина. Что это - кровать дрожит!
Крепко прижав руки к груди, Бианка силилась побороть беззвучные рыдания. Эта отчаянная борьба причиняла ей невыносимые муки, и мистер Стоун сидел молча, сам весь дрожа. Он не знал, что ему делать. За долгие годы, посвященные всемирному братству, его застывшее сердце позабыло, как помочь родной дочери. Он только мог коснуться ее своими худыми, дрожащими пальцами.
Бианка, чье теплое тело он почувствовал под своей рукой, затихла, словно его беспомощность заставила ее почувствовать, что и он тоже одинок. Она крепче прижалась к отцу. Лунный свет, поборов мигающий огонек лампы, наполнил собой всю комнату. Мистер Стоун сказал:
- Я бы хотел, чтобы была жива ее мать.
Бианка опять разрыдалась.
Бессознательно проделав старое, забытое движение, рука мистера Стоуна обняла дрожащее тело дочери.
- Я не знаю, что сказать ей, - бормотал он и вдруг начал медленно раскачиваться. - Движение успокаивает.
Луна покинула комнату. Бианка сидела так тихо, что мистер Стоун перестал раскачиваться. Его дочь больше уже не рыдает. Вдруг ее поцелуй обжег ему лоб.
Весь дрожа от этой горестной ласки, он поднес пальцы к тому месту на лбу, куда она его поцеловала, и огляделся по сторонам.
Но Бианки в комнате уже не было.
ГЛАВА XXXIII
ХИЛЕРИ РЕШАЕТ ПРОБЛЕМУ
Чтобы понять до конца поведение Хилери и Бианки в этом "кафликте", как выразился бы "Вест-министр", необходимо принять в расчет не только их чувства, свойственные всем человеческим существам, но и ту философию брака, которой оба придерживались. По своему воспитанию и окружению они принадлежали к общественной группе, которая "в те дни" отвергла старомодные взгляды на брак. Выступая против собственнических принципов и даже своих законных прав, люди, составлявшие эту группу, оказывались тем самым поборниками неограниченной, пожалуй, слишком шумно заявляющей о себе свободы. Как все оппозиционеры, они были вынуждены, исключительно ради принципа, не соглашаться с власть имущими и с презрением и обидой смотрели на большинство, которое, в силу своего численного превосходства, объявляло свои убеждения законом, гласившим: "Это моя собственность и останется таковой навсегда". Поскольку закон все же обязывал их смотреть на мужей и жен как на собственность, они были вынуждены, даже в самых счастливых супружеских союзах, всячески остерегаться, чтобы не проникнуться отвращением к своему положению супругов. Самая законность их брака побуждала их к тому, чтобы говорить о нем с ужасом. Они были как дети, которых отправили в школу в брючках, едва доходящих до колен, и которые сознают, что не в силах ни укоротить свой рост, подогнав его к длине брючек, - ни заставить расти сами брючки. Они являли собой пример той извечной "смены одних форм другими", которую мистер Стоун назвал Жизнью. В далеком: прошлом мыслители, мечтатели и "художники-мазилы", отвергая установленные формы, тем самым намечали новые формы для закона о браке, и на основе картин, мыслей и мечтаний, не получивших признания при их жизни, он потом и сложился, - тогда, когда сами они уже обратились в ветер. А теперь закон этот, в свою очередь, стал высохшей кожурой, лишенной зерен разума, и опять мыслители, мечтатели и "художники-мазилы" отрицали его и опять оставались непризнанными.
Вот эта непризнанная вера, этот воровской кодекс и был душой той короткой беседы, которая произошла между Хилери и Бианкой во вторник, на следующий день после того, как мистер Стоун сидел у себя на кровати и ждал, когда взойдет луна.
Бианка сказала спокойно:
- Я думаю на некоторое время уехать.
- Быть может, ты предпочитаешь, чтобы уехал я?
- Ты здесь нужен, а я - нет.
Эти холодные и ясные, как лед, слова заключили в себе основу основ всего, и Хилери спросил:
- Ты ведь не сейчас собираешься ехать?
- Вероятно, в конце недели.
Заметив, что Хилери пристально смотрит на нее, она добавила:
- Да, мы оба с тобой выглядим не слишком хорошо.
- Мне очень жаль.
- Я знаю.
И все. Но этого было достаточно, чтобы Хилери снова пришлось решать проблему.
Основные элементы этой проблемы оставались прежними, но относительные ценности изменились. Искушения святого Антония с каждым часом становились все мучительнее. У Хилери не было принципов, которые он мог бы им противопоставить, - было только органическое отвращение к тому, чтобы причинять боль другому, и смутная догадка, что уступи он своим желаниям, и он окажется перед проблемой еще куда более сложной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40