Вы смеетесь, что ли, или с ума сходите?
— Ни то, ни другое, напротив, я никогда не говорил серьезнее.
— Говорите, но помните, что время уходит.
— Отнюдь не забываю; я требую сохранения жизни и свободы уехать, куда хочу, и права увезти, что имею.
— Этих условий принять нельзя.
— Но вы не знаете еще, что я намерен предложить.
— Все равно, вы прусский шпион и были захвачены на месте преступления, ничто не может спасти вас от заслуженной казни.
— Это ваше последнее слово? — спросил трактирщик твердым голосом, который привел слушателей в изумление. — Берегитесь, господа, вы пожалеете, быть может, что убили меня, когда этого нельзя будет вернуть.
— Все, что нам, возможно, это пощадить вашу жизнь и держать вас наравне с другими военнопленными, но для этого нужны явные доказательства услуги, которую, вы утверждаете, будто окажете нам.
Настала минута молчания; трактирщик колебался. Мишель переглянулся с друзьями и продолжал, поглядев на часы:
— Вам остается три минуты всего.
— Хорошо же, я согласен, тем хуже для них — зачем бросили они меня таким образом? Всяк для себя…
— А черт для всех, — докончил Петрус смеясь.
— Кажется, я угадываю смысл ваших слов, — прибавил Мишель, — объяснитесь теперь.
— Вы не подвергнете меня истязаниям?
— Мы не имеем привычки пытать пленных, — надменно возразил Мишель, — эти подлые жестокости мы предоставляем вашим достойным соотечественникам, с вами будут обходиться, повторяю, как с остальными пленниками, то есть хорошо.
— Благодарю, я полагаюсь на ваше слово; вы французский офицер, этого для меня достаточно. Вот что я хотел вам предложить. Я написал в главную квартиру, что французский корпус оставил у меня, при своем проходе, не три фургона с оружием и боевыми припасами, но целых тринадцать, что большая разница. Письмо это, написанное в трех экземплярах, дошло по назначению. Ответ ко мне пришел в нынешнюю ночь: сегодня большой транспорт с боевыми и всякого рода припасами пройдет на расстоянии ружейного выстрела от деревни в пятом часу и захватит с собою те тринадцать фургонов, о которых я писал.
— Правда ли это?
— К чему мне утверждать это клятвенно? Разве я не остаюсь у вас заложником? Какое лучшее доказательство моей правдивости могу я представить?
— Положим, но как же в перехваченном нами письме стоит три фургона, а не тринадцать? — спросил Петрус с недоверием.
— Я играл в двойную игру, разве вы не понимаете? — возразил трактирщик смеясь.
— Черт возьми! — вскричал бывший студент. — Честь имею поздравить, это очень искусно. Вы еще более мошенник, чем я полагал.
— Ба! Я принимал только меры осторожности, — возразил тот, пожав плечами, — как видите, я был прав, да, наконец, это мое ремесло.
— Совершенно логично.
— Продолжайте, — сказал Мишель, — не известно ли вам, каково прикрытие транспорта?
— В тысячу пятьсот человек, из которых треть уланы; немцы думают, что им опасаться нечего.
— Очень хорошо. Для кого назначается этот транспорт?
— Для войск, которые окружили Мец.
— Вы уверены, что транспорт будет здесь не ранее четырех часов?
— Уверен, ему невозможно быть ранее.
— И конвой в тысячу пятьсот человек?
— Самое большее. Пруссаки считают себя в безопасности, говорю вам, к тому же к ним должны присоединиться мелкие отряды, разбросанные повсюду, которые примкнут к ним мало-помалу.
— Есть ли орудия у конвоя?
— Не знаю; дороги в горах плохи.
— Хорошо, вам нечего более сообщить?
— Надо же объяснить вам, где спрятаны фургоны.
— Вас сведут туда. Ребята, свяжите-ка крепко этого человека и не теряйте его из виду, вы мне ответите за него головою. Ступайте!
— Я полагаюсь на ваше слово, командир.
— А я на ваше. Как вы поступите, так и я, горе вам, если вы вздумали выставить нам западню!
— На этот счет я спокоен, скоро вы убедитесь на деле, что я не солгал.
— Тем лучше для вас, потому что я был бы неумолим.
По знаку Мишеля вольные стрелки увели пленника.
По выходе трактирщика водворилось глубокое молчание; каждый из пяти присутствующих размышлял. Важное значение имело сведение, доставленное шпионом, если оно было справедливо, а все говорило в пользу того, что он не солгал.
— Ну что? — спросил, наконец, Петрус. — Вы, как военный, что думаете об этом, капитан?
— Думаю то же, что, вероятно, и все вы.
— Надо напасть на транспорт врасплох, — решительно объявил Оборотень.
— Именно так, — заключил Мишель.
— Браво! — воскликнули все остальные в один голос.
— Мало времени остается, — робко заметил Люсьен.
— Ба! У нас целых четыре часа впереди, этого с избытком достаточно для надлежащих мер.
— Не четыре, а пять, — возразил Мишель. — Еще только одиннадцать; я настолько не доверял нашему хозяину, что остерегся сказать ему, который час на самом деле. Так как мы все одного мнения, то ступай ты, Люсьен, с запиской от меня к Людвигу, торопись, как только можешь, через два часа ты должен быть в лагере.
— Буду раньше, брат, даю тебе слово.
— Хорошо. Подожди минуту.
Мишель вырвал из записной книжки листок, быстро написал на нем несколько строк и подал его брату.
— Ты сообщишь Людвигу на словах все сведения, какие он потребует. А главное, скажи ему, чтоб он, не теряя ни минуты, в точности исполнил распоряжения, на которые я ему указываю. Прощай, братец, иди сейчас, желаю тебе успеха.
Братья обнялись, и Люсьен вышел.
Спустя пять минут молодой человек, ноги которого снабжены были стальными мускулами, мчался по горной тропинке с быстротою испуганного оленя.
Мишель опять принялся писать, когда он кончил, то встал и обратился к Оборотню.
— Позовите Влюбчивого, — сказал он. Влюбчивый вошел почти немедленно, он заменил свое старое ружье новым шаспо, и на поясе у него висели два туго набитых патронташа.
— Ступай-ка сюда за приказом, — обратился к нему Мишель.
— Слушаю, командир, — ответил тот, сделал шаг вперед и вытянулся в струнку.
— Я с удовольствием вижу, что ты хорошо вооружен.
— Да, теперь позабавиться можно, — сказал контрабандист.
— Возьми это письмо, — продолжал Мишель, подавая ему записку, — менее чем в час времени оно должно быть доставлено в руки…
Имя он сказал шепотом. Контрабандист наклонил голову.
— Будет исполнено, — сказал он.
— Если б тебя захватили врасплох, ты в плен не отдашься.
— Не заботьтесь, командир, не так хитры остроконечные каски, чтоб словить меня.
— Хорошо, полагаюсь на тебя.
— Будьте покойны, командир, письмо все равно как будто уже доставлено по назначению.
— Ты скажешь, кому знаешь, что я рассчитываю на него.
— Слушаю, командир. Остаться мне там с остальными?
— Нет, вернись как можно скорее, ты мне нужен здесь.
— Благодарю, командир, так вы скоро опять увидите меня. Больше ничего?
— Ничего, можешь идти.
— До свидания, командир.
И, повернувшись на каблуках, он прибавил:
— Марш, кавалерия! Навострим лыжи и не ударим в грязь лицом!
Он удалился беглым шагом.
— Друг Петрус, — продолжал Мишель, — пожалуйста, отправьтесь к шпиону, чтоб он указал вам, где спрятаны фургоны, удостоверьтесь, что в них заключается, и дайте мне отчет. Ты, Паризьен, займись экипировкой и вооружением людей. Особенно, господа, прошу вас наблюдать за волонтерами, чтобы они не напивались.
— Решено, командир, я отвечаю за своих, — ответил Петрус, — это все люди трезвые и порядочные.
— Наши ведь старые солдаты. Когда я шепну им на ухо, что, вероятно, сегодня же мы зададим пруссакам трепку, они будут скромны, как девушки.
— Значит, все в наилучшем виде, идите, господа. — Петрус и Паризьен вышли.
Мишель остался с глазу на глаз с Оборотнем.
— Знаете вы этот край? — спросил Мишель.
— Вдоль и поперек, нет дерева, нет куста, которого бы точное положение мне не было известно.
— По какой дороге поедут пруссаки, по вашему мнению?
— Для транспорта только одна доступна, и та очень дурна.
— Тем лучше, — с улыбкой сказал Мишель.
— Для нас в особенности, командир.
— А где дорога?
— Трактирщик сказал верно: на ружейный выстрел отсюда; она взвивается по склону горы, идет довольно отлогой покатостью в долину, называемую Адский Дол, пролегает через нее во всю длину: то по берегу довольно широкой реки, то через нее, посредством мостов из срубленных деревьев, так как речка делает бесчисленные повороты; но чтобы вполне понять, как важна эта позиция, надо видеть ее собственными глазами и тщательно изучить местность.
— Мы это немедленно и сделаем, но еще одно слово, приятель: широка ли дорога в горах?
— Совершенно одинаковой ширины с дорогою в долине; если немного сжаться, так пяти всадникам легко ехать рядом.
— Стало быть, фургон…
— Проедет без затруднений, если хорошо править, но два ни под каким видом.
— Спасибо, любезный друг, эти сведения драгоценны. Теперь, если хотите, мы пойдем взглянуть на это поближе и сориентироваться.
— К вашим услугам, командир.
— В путь, дружище, нельзя терять времени.
Они встали, вышли из залы и вскоре были вне деревни, где вольные стрелки усердно составляли список того, что заключалось в фургонах, и, к большой своей радости, меняли свои ружья с пистонами на превосходные шаспо.
ГЛАВА IX
Нападение на транспорт
Солнце, подобно громадной металлической бляхе, раскаленной докрасна, готово было закатиться за небосклон и бросало только слабые и холодные лучи, бледный свет которых угасал более и более и исчезал наконец в волнах тумана, оттенявшего отвесные склоны гор и застилавшего долины, хотя верхушки гор еще озарялись светом.
Быстро смеркалось; ночь пала на землю почти мгновенно, как это бывает в горах.
Четыре часа медленно пробило на отдаленной колокольне, и волнообразное гудение колокола, передаваемое эхом, замирало с таинственной звучностью эоловой арфы невдалеке от довольно большой деревни, дома которой, подобно разбежавшемуся стаду, вытянулись сперва по обоим берегам узенького ручейка, протекавшего по тесной долине среди высоких гор, а потом расползались веером, в виде амфитеатра, до пятисот метров высоты.
Все было мертво и безмолвно в деревне: двери и окна заперты, в пустых улицах не слышалось ни лая собак, ни блеяния овец, ни мычания быков — словом, ни одного из тех звуков, которые в горных местностях изобличают жизнь и движение при первом наступлении сумерек, когда стада возвращаются в хлева и дневные труды приходят к концу.
Селение это походило как две капли воды на один из тех фантастических городов в «Тысяче и одной ночи», которых волшебник коснулся своим грозным жезлом и жителей превратил в камни. Все население как будто бросило эту деревню.
Один только дом на площади был отворен и, по-видимому, населен, по крайней мере, отчасти; это была гостиница.
Тележка, покрытая смоленым холстом и запряженная тощей лошаденкою, долго стояла у двери трактира. Около половины пятого два человека в крестьянской одежде, из которых один держал в руке длинный кнут, показались в дверях дома и, обменявшись с третьим лицом, по всей вероятности трактирщиком, несколькими словами на прощанье, при крепком пожатии руки, стали по обе стороны лошади, крикнули «ну!», и, несмотря на свой тщедушный вид, кляча пошла довольно бойким шагом.
Тележка, проехав деревню во всю длину, очутилась в долине, где почти все поля стояли несжатые, несмотря на позднее время года, обильная и роскошная жатва, надежда трудолюбивого земледельца, была еще на корню, но в плачевном виде: примятая, затоптанная, местами вырванная и уничтоженная; война оставила тут свои следы, лошади все помяли, попортили, истребили.
Двое вожатых скромного экипажа курили с наружной беспечностью огромные глиняные трубки, не обмениваясь ни единым словом, и по временам украдкой озирались вокруг, как будто силясь просмотреть насквозь кусты и группы высоких деревьев, все более и более сгущавшихся вокруг них.
Уже через несколько минут они свернули вправо на довольно широкую дорогу, которая выходила на долину в нескольких стах шагах от деревни, потом слегка поднималась в гору, постепенно становилась круче и пролагала по откосу горного кряжа бесчисленные изгибы среди высокого соснового и лиственного леса.
Когда пробило пять часов, тележка достигла довольно крутого поворота и только что начинала огибать его, когда путешественники увидали в двухстах метрах впереди себя с десяток всадников, приближавшихся крупною рысью.
По их четырехугольным шапкам и длинным пикам в этих всадниках с первого взгляда можно было узнать улан.
Два путешественника значительно переглянулись, губы их дрогнули от насмешливой улыбки, но они продолжали идти совершенно спокойно.
Менее чем в пять минут уланы доскакали до них и окружили тележку.
— Стойте, добрые люди, — сказал на превосходном французском языке офицер, командовавший отрядом.
Крестьяне повиновались, взявшись за шапки.
— Вы здешние? — продолжал расспрашивать офицер.
— Не совсем, — ответил крестьянин, который на вид был старший, — я нормандец, а мой приятель пикардиец.
— Но край этот вам знаком?
— О, конечно, сударь, давно уже мы колесим его. Впрочем, я-то почти здешний, — продолжал, по-видимому словоохотливый, мужик, — я женат на здешней, понимаете? Баба злющая, но работать молодец, надо говорить правду. И то взять, ведь я в кои веки дома-то бываю, не все ли равно, добрая у меня жена или злая, тем более…
— Я не спрашиваю у вас всего этого, — с живостью перебил офицер, — отвечайте только на мои вопросы.
— Простите, не знал, как говорят здешние незнайки, — возразил мужик с насмешливым смирением, — я думал, не во гнев вам будь сказано, что вы хотите все знать, но когда я ошибся, то прошу прощения.
— Черт возьми! Замолчишь ли ты, болтун? — нетерпеливо крикнул офицер.
— Я нем, ваша милость, не извольте гневаться, я ни в чем не повинен, я бедный человек, и родители мои были такие же бедняки, не на что им было учить меня, иначе… ну, да я ничего не знаю, ровно ничего не знаю, вот вам и весь сказ!
— Черт возьми олуха! Неужели я не вытяну из него толкового слова? — вскричал офицер, готовый уже вспылить. — Молчи, старый дурак, дай говорить товарищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68