Теперь Жан держал себя в руках. Он даже сумел унять дрожь в пальцах.
– И тем не менее, – сказал он бесстрастно, – боюсь, вынужден буду задержать господина графа. Не надолго – только на то время, чтобы обменяться картелями. Полагаю, утомительная процедура нанесения пощечины не обязательна между двумя старыми знакомыми…
– Жан, – вмешалась Люсьена, – не будь круглым идиотом. Не хочу, чтобы из-за меня ты пытался перепрыгнуть через собственную голову. Ты буржуа, как и я. Разве ты учился фехтовать?
– Нет, – мрачно ответил Жан, – но это не имеет значения. Даже рискуя выглядеть неучтивым, вынужден сообщить вам, мадемуазель, что вовсе не собираюсь драться из-за вас. Не могу представить себе такого стечения обстоятельств, которое заставит меня пошевелить хотя бы пальцем ради вас. Господин граф де Граверо прекрасно знает, почему я вызываю его…
На лице Жерве отразилось полное недоумение.
– Простите меня, месье Марен, – сказал он, – я не знаю… действительно не знаю.
Жан посмотрел на него и потряс головой, словно для того чтобы прочистить мозги.
– Хотите сказать мне, что, когда вы уехали из замка Граверо, бросив его окруженным толпой крестьян, вы не знали, что они сожгут его дотла?
В глазах ла Муата мелькнул ужас.
– Они сожгли замок? – прошептал он. – Сожгли мой замок?
– А вы этого не знали? – резко спросил Жан.
– Нет конечно! Но почему Тереза не написала и не сообщила мне? Когда я уезжал, я хотел тем самым спасти замок. Эти сумасшедшие любят Терезу – я был уверен, что они не станут… – Он замолк, глядя в глаза Жана. – О, Боже! Вы не имеете в виду… они… что Тереза…
– Да, – сказал Жан. – Ваш замок… И Тереза. Мой брат Бертран смог опознать труп сестры только по той части драгоценностей, которая не расплавилась. А почему еще, вы считаете, я вызываю вас?
– Я не знал, – еле выговорил Жерве. – О, звери! Грязные, отвратительные скоты!
– Когда-то они были людьми, – возразил Жан. – Это наше сословие дьявольски ловко умеет делать из людей скотов…
– Я не должен был встретить вас, – тихо произнес Жерве. – Не в связи с этим… Пожалуйста, дайте стул… думаю, мне лучше сесть…
Жан подтолкнул ему стул. Люсьена уже была рядом с Жерве, подложив ему свою руку под голову.
Жан вздохнул. “Не смогу покончить с этим теперь же, – подумал он, – не только теперь, но и вообще когда-либо”. Он пошел прочь от них, но через несколько шагов обернулся.
– Вам лучше бы написать и выяснить, что случилось с вашей собственной сестрой. Когда ее видели в последний раз, она спасалась бегством в направлении леса, преследуемая бандой вооруженных людей…
– Боже! – воскликнул Жерве. Это был крик подлинного отчаяния.
В глазах Люсьены вспыхнул гнев.
– Чудовище! – вырвалось у нее. – У тебя нет сердца!
– Напротив, мадемуазель, – рассмеялся Жан. – Я мягок, как масло в умелых руках, помните?
Он отвесил им глубокий поклон.
– До свиданья, месье, до свидания, мадемуазель, – произнес он, повернулся и пошел, оставляя за собой раскаты хохота.
Однако через минуту или две, когда он понял, что сделал, он остановился. Люсьена права, подумал он с горечью, я бессердечный человек. Верю, что Николь спаслась. Не могу принять мироздания, которое может позволить, чтобы с ней такое случилось. Тем не менее та же судьба, Бог, мироздание – называйте это, как хотите – позволили Терезе умереть в страшных мучениях. Верить во что-то только потому, что верить приятнее, это худшая глупость… Глупец, глупец, сколько еще тебе понадобится доказательств, чтобы увериться, что жизнь безжалостна, что между тем, чего человек заслуживает, и тем, что с ним в действительности случается, нет никакой связи?
Он двинулся дальше, лицо его было скорбным.
Сражаться с ла Муатом – это одно, а хлестать его словами – совсем другое. И использовать Николь – бедную, исчезнувшую Николь – как оружие против него, это самое низкое, что ты сделал в своей жизни.
На углу он увидел таверну. Он остановился и хмуро глянул в ее сторону. “Это ведь тоже слабость”, – подумал он. И все-таки зашел туда.
Между планами, которые человек себе намечает, и его действиями лежит дистанция, измеряемая иногда десятками лье. Жан Поль Марен обнаружил это в первые недели заседаний Генеральных Штатов. Он рассчитывал жить в Париже и ездить каждый день в Версаль, но очень скоро понял, что это невозможно. События развивались слишком стремительно.
Нельзя сказать, чтобы он жалел об этом молниеносном натиске истории. Сознание, что ты являешься участником такого исторического события, возбуждало. Стоять в зале для игры в мяч и, подняв руку, повторять вслед за задыхающимся от волнения Мунье слова клятвы: “Все члены этого Собрания приносят в эту минуту торжественную клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана и на прочной основе утверждена конституция королевства…”, слушать львиный рык Мирабо двадцать третьего, когда король предписал депутатам трех сословий заседать по отдельности, и церемониймейстер торжественно провозгласил:
– Господа, вы слышали повеление короля. Мирабе встал, уродливый, великолепный, и прогремел:
– Если вам поручено заставить нас уйти отсюда, вам придется запросить приказ о применении силы. Ступайте скажите вашему господину, что мы покинем наши места, только уступая силе штыков!
А когда Людовику доложили об этом, он пожал своими толстыми плечами и произнес:
– Если господа от третьего сословия предпочитают не покидать зал, не остается ничего другого, как оставить их там…
Как много значило состязание в ораторском искусстве с лучшими ораторами. Из них один только Сиейес превосходил Жан Поля Марена. Мирабо вызывал большой восторг, однако речи депутата Марена отличались предельной четкостью, столь высоко ценимой в искусстве риторики. Он оказался в гуще событий и гордился этим.
При его участии была выиграна битва, когда король осудил их дерзость объявить себя Национальным собранием, как будто они, третье сословие, представляют всю Францию. Жан Поль Марен встал тогда и заявил:
– Господа, но ведь мы и есть вся Франция! Если представители двадцати миллионов людей не являются депутатами нации, то что тогда говорить о тех, кто сидит здесь от имени каких-нибудь двухсот тысяч – одного процента населения, и эта часть состоит из трутней и паразитов на теле общества, из людей, которые ничего не делают, ничего не производят, живут подобно пиявкам, сосущим кровь из народа…
Его слова потонули в аплодисментах галереи. И тем не менее он услышал, как превзошел его непобедимый Сиейес, который поднялся и произнес одну-единственную фразу и сел, но эта фраза, четкая, резкая, совершенная, эхом отзовется на все времена.
– Господа, – спокойно сказал Сиейес, – мы сегодня те же, какими были и вчера. Начнем же заседание.
Таким образом спор завершился среди оглушительного молчания, означавшего признание совершенства этой формулы. Они были Национальным собранием и останутся им.
Второго июля спор был закончен. Последний, самый упорный из аристократов, признал свое поражение. Все три сословия заседали совместно, и борьба между ними продолжалась.
Двенадцатого июля Жан вместе с двадцатью четырьмя другими депутатами и представителями от Парижа отправился в столицу расследовать происходящие там беспорядки. После дня, проведенного в поездках по городу, охваченному бунтами, он ближе к ночи добрался до маленькой квартирки, которую Пьер и Марианна сняли по его поручению для Флоретты.
Она открыла дверь на его стук, и когда услышала его голос, ее лицо осветилось такой радостью, какую невозможно себе представить.
– Тебе лучше? – грубовато спросил он.
– О, да, месье Жан, я совершенно поправилась! Кости срослись и больше не болят. Я даже прибавила в весе, видите?
Жан это заметил. Хорошая еда, которую приносили ей Пьер и Марианна и которую оплачивал Жан, дала свои результаты. Ее маленькая фигурка приобрела соблазнительные округлости.
– Тебе это к лицу, – заметил он. – И платье прелестно…
– Марианна сшила. Это так хорошо – иметь друзей… хотя…
– Что ты хочешь сказать, малышка? – нежно спросил Жан.
– Я… я не должна говорить это. Просто… мне так вас не хватает. Это ужасно… Жан… – Она замолчала, и лицо ее вспыхнуло румянцем. – Могу я вас так называть? Вы такой молодой и вы так добры ко мне, вы мне такой хороший друг, что как-то странно обращаться к вам “месье”…
– Конечно, Флоретта, – отозвался Жан. – Рад, что у тебя есть такое желание.
– Марианна так зовет вас. А я чувствую, я ближе к вам, чем она… – Она обрела уверенность и не сводила с него глаз, ее счастливое лицо улыбалось. – Я так рада, что вы вернулись! Вы останетесь в Париже?
– Да, – сказал Жан. – Сколько возможно. Дела в Версале идут поспокойнее.
Она встала и подошла к нему, лицо ее сияло.
– Тогда возьмите меня с собой! – выдохнула она. – Я хочу сказать, в вашу квартиру. О, Жан, Жан… Я не буду причинять вам беспокойства. Я могу убирать квартиру и готовить вам… я могу все это делать и мыть полы тоже. Все, что угодно, лишь бы быть рядом с вами…
Жан посмотрел на нее.
– Видишь ли, Флоретта, – произнес он наконец, – ты молодая девушка, к тому же красивая. Представляешь, что будут говорить люди?
– Не важно, что они будут говорить, раз это не будет правдой. А это не будет правдой. Между нами не может быть ничего не правильного, потому что вы хороший, добрый и испытываете ко мне только жалость. Если люди будут говорить, что я ваша любовница, они будут лгать, а я не обращаю внимания на вранье. Я… я не могу стать вашей любовницей, Жан, потому что вы не любите меня…
– А если бы любил? – из любопытства спросил он.
– Не знаю… Я… я так боюсь. Потому что… я люблю вас. Давно люблю…
– Это очень серьезно, – грустно сказал Жан. – Целыми днями, а то и неделями я могу не приезжать домой. А когда буду дома, между нами всегда будет стоять это обстоятельство. Я буду тревожиться, Флоретта, стараясь не обидеть тебя. Ты очень хорошая, красивая, но…
– Слепая? – вырвалось у нее.
– Нет. Думаю, меня это не тревожит. Все гораздо проще, Флоретта. Есть другая женщина, которую я люблю…
– Понимаю. – Он мог слышать, что радость исчезла из ее голоса. – Она здесь… в Париже?
– Нет. Не знаю, где она. Может быть, даже погибла.
– О, – вздохнула Флоретта.
– Я жду известия о ней. Когда оно придет, многое для меня может измениться. Но есть одно обстоятельство – трудное обстоятельство, маленькая Флоретта, – неважно, когда придет это известие, даже если к этому времени я стану стариком и буду лежать на смертном одре, я все еще буду ждать вестей о ней. Вот так обстоит дело, Флоретта, вот как оно будет всегда…
Она протянула ему руку.
– Простите меня, – тихо произнесла она. – Надеюсь, вы найдете ее… Жан.
Он шел от нее по улицам, освещенным горящими заграждениями, которые толпа опрокинула и подожгла. Ярко горели опрокинутые кареты. Жан старался пройти как можно ближе к этим экипажам. Он надеялся что-то обнаружить. Но ни одна карета, к которой он мог подойти достаточно близко, чтобы разглядеть ее, не имела на дверцах дворянского герба.
Вот так оно и происходит, подумал он. Когда мы выпускаем ненависть и зависть, скрывающиеся в сердце каждого человека, мы думаем только о том, чтобы уничтожить врага. Но стоит только спустить зверя с цепи, как он обернется и разорвет вас. Глупцы мы были, думая, что толпа будет различать высшую буржуазию и дворянство…
Он услышал неподалеку беспорядочную стрельбу из мушкетов, потом вопли, проклятия, удары камней по стенам, дверям домов.
Он пошел на этот шум, поскольку одна из задач, которую он и другие депутаты поставили перед собой, когда приехали в Париж, состояла в спасении людей от толпы. Поэтому он и был в своем черном костюме. В Париже в эти первые недели июля черный костюм депутата от третьего сословия защищал лучше, чем остальные латы.
На улице человек двести мужчин, женщин и детей швыряли камнями в отряд из десяти или двенадцати солдат французской гвардии. Солдаты примкнули штыки, но больше не стреляли. Они пытались докричаться до безумцев, собирающихся убить их, но их голоса тонули в реве мужчин и воплях женщин.
Жан тяжело вздохнул. Потом пошел под этот град камней. В него трижды попали камнями, прежде чем кто-то распознал его одеяние.
– Депутат! – закричали они. – Один из наших депутатов!
Ливень камней приостановился. Улица затихла.
– Приветствуем господина депутата! – выкрикнул один здоровяк.
– Vive le Depute! Да здравствует депутат! (фр.)

– взревели они.
Их приветственные крики эхом отразились от стен домов.
– Граждане! – закричал Жан. – Эти солдаты тоже граждане! Они получили приказ поддерживать порядок, не допускать беспорядков. А вы посмотрите, как благородно они, ваши слуги, вели себя. Никто из вас не ранен. Они стреляли поверх ваших голов, они воздержались от пролития крови. Прошу вас, граждане, отпустите их!
– Мы хотели бы кое-что сказать, господин депутат! – крикнул один из гвардейцев, воспользовавшись моментом тишины.
– Mes amis! Друзья мои (фр.)

– попросил Жан. – Выслушайте сержанта.
– Пусть говорит! – скомандовал здоровяк, верховодивший толпой.
– Граждане, – начал сержант, – как сказал господин депутат, мы имеем приказы – приказ короля, приказ аристократов. Вы знаете, что это за приказы? Мы должны стрелять в каждого, подозреваемого в бунте или грабеже! Разве мы так действовали, граждане, друзья? Я спрашиваю вас, разве мы в вас стреляли?
– Нет! – заревела толпа. – Vive messiers les Citojens-Soldats! Да здравствуют граждане-солдаты! (фр.)


– Мы, – гордо заявил сержант, – дали клятву не стрелять в народ Парижа! Вы наши друзья, мы женаты на ваших женщинах, неужели же мы будем стрелять в братьев и сестер наших жен?
– Vive! – ревом отозвалась толпа.
Потом толпа подалась вперед и подняла Жана и двенадцать солдат на плечи. С приветственными криками их донесли до ближайшей таверны. Там были подняты бесконечные тосты за их здоровье, за свободу, равенство и братство.
Прошло не менее двух часов, прежде чем Жан, ссылаясь на государственные дела, смог сбежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51