https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/Grohe/
Здесь у него возникла идея работы, «которая, если удастся, будет отличной штукой», – как не замедлил он сообщить брату.
«Штука» состояла в том, что все представления о меловой формации строились исключительно на основе морских отложений, в чем Ковалевский видел «огромный недостаток», хотя и невольный, ибо наземные образования плохо сохранились и крайне бедны окаменелостями.
«Вот я и хочу, – писал Владимир Онуфриевич брату, – […] взять на диссертацию пограничные слои мела и третичной формации, но сделать это параллельно, т[о] е[сть] морскую серию от верхнего мела до миоцена и затем пресноводную серию, т[о] е[сть] чисто наземную […]. Из такой параллели можно вывести много хорошего, тем более что уже теперь я вижу, что эта пресноводная меловая фауна похожа до крайности на современную фауну Цейлона, Филиппин и вообще южных островов».
…Впоследствии Ковалевский осуществит эту идею во второй (и последней) своей геологической работе.
6
За прошедший год Ковалевский сильно истосковался по брату. Долгая затворническая жизнь, сопровождаемая однообразным трудом и минимумом внешних впечатлений, обострила чувства, пробудила дремавшие воспоминания…
Заветной мечтой Владимира стало совершить совместно с братом путешествие куда-нибудь в Африку, на Мадагаскар или, например, на Борнео, где один из них вел бы зоологические, а другой геологические исследования. В письмах Владимира подробно обсуждаются эти проекты, уточняются удобные сроки их осуществления и связанные с ними издержки. Он пишет о замечательных открытиях, какие они совершат, но за всем этим легко угадывается желание еще ближе сродниться с братом.
Получив известие, что Александр, утвержденный наконец ординарным, командирован за границу и выезжает в Неаполь, Владимир загорелся мыслью перехватить его где-нибудь по дороге. Письмо летит за письмом. Мелькают даты, адреса, названия городов и железнодорожных станций. «Мы так давно не виделись, что просто стали точно чужими, хотя в душе я знаю, что просто никогда не любил тебя так, как теперь», – писал Владимир, мечтая «потолковать на свободе и вообще опять соединить свои цели и желания».
Он даже отправил Софу одну в Мюнхен, а сам бросился в Виченцу – маленький городок в Северной Италии, через который лежал путь Александра.
Однако случилось так, что телеграмму с окончательным указанием места встречи он послал в Вену 8 апреля, а Александр, намечавший быть в австрийской столице 11-го или 12-го, миновал ее 7-го. Тщетно Владимир ежедневно являлся на почту, где Александр должен был оставить свой адрес. Когда стало ясно, что брат наверняка уже проехал мимо, Владимир чуть не разрыдался с досады. Он готов был ринуться следом за ним в Неаполь, но у него оставалось только 45 франков.
На летний семестр Софья Васильевна хотела перебраться в Берлин, но курс лекций по физической акустике, объявленный Гельмгольцем, заставил ее остаться в Гейдельберге. Ковалевский оказался в затруднительном положении. Ни в Гейдельберге, ни в Мюнхене ему уже нечему было учиться. В то же время он имел «много нравственных побуждений не расставаться с Софой опять на такое долгое время», ибо, по его словам, «она во многих отношениях человек странный, с которым надо быть постоянно, иначе она отчуждается».
Он переселился в мало привлекавший его Вюрцбург и часто, забирая с собой книги, на много дней уезжал в Гейдельберг, где даже снял отдельную комнату. Вдвоем с Софой они совершали длительные прогулки, но их уединения не нравились Жанне Евреиновой и приехавшей ненадолго Анюте. Они считали, что фиктивные супруги не должны придавать свопы отношениям слишком интимный характер. Возникали мелкие ссоры, стычки, недоразумения. По воспоминаниям Юлии Лермонтовой, Ковалевскому уже не жилось «так хорошо, как прежде». Он с нетерпением ждал окончания семестра, чтобы вместе с Софой отправиться в Англию: этот «геологический учебник», как мы помним, еще с зимы привлекал его.
Но прежде он все же хотел повидать брата и в середине июня поехал в Неаполь, чтобы прожить там недели две или три и под руководством Александра заняться сравнительной эмбриологией, наукой, которая, по его представлениям, необходима была ему как геологу.
Александр Онуфриевич и Татьяна Кирилловна с нетерпением ждали его. Перед самым отъездом из России на руках у Александра умерла дочка Оленька. Встреча с близким человеком, готовым полностью разделить их несчастье, была единственно возможным утешением в их горе.
Но не успел Владимир приехать, как получил письмо от Софы, требовавшей его возвращения. Толком не поговорив с братом, выбросив на ветер кучу денег, раздосадованный и внутренне обозленный, однако безропотно подчинявшийся желаниям своей мнимой, но не мнимо любимой супруги, Владимир Онуфриевич покорно пустился в обратный путь.
Вечно свойственная человеческому существу нелепость повторялась с ним.
Он уже проникал мысленным взором в глубь миллионолетий. Его ум уже разрезал толщи геологических напластований, воссоздавая «историю самого хода развития природы», как он определил «цель геологии» в одном из писем. И он же не способен был понять самые простые движения сердца самой близкой ему женщины!
А ведь сердце ее, будучи своенравным, капризным, нетерпеливым, не было злым и холодно-расчетливым! Следом уже летело другое письмо: Софа просила его не отправляться назад, пока он хорошенько не отдохнет с дороги… Но об этом Владимир узнал уже в Гейдельберге, куда брат переслал пришедшую на его имя корреспонденцию.
Вернулся он, однако, как нельзя более кстати, ибо в те знойные летние дни 1870 года тяжелые грозовые тучи сгущались над старушкой Европой.
Правительство императорской Франции выказало недовольство тем, что совет министров Испании предложил испанскую корону Леопольду Гогенцоллерну, родственнику прусского короля. А прусский король Вильгельм ответил французам, что не имеет к этому делу никакого касательства. Тотчас газеты обеих стран запестрели воинственными заголовками, парламенты вотировали миллионные суммы на военные приготовления, началась демонстративная мобилизация резервистов…
Правда, Леопольд Гогенцоллерн отказался от предложенной ему чести, так что обнаженные уже мечи вроде бы можно было снова вложить в ножны.
Но Наполеону Малому не давали покоя лавры Наполеона Великого. А еще ему не давало покоя крепнувшее в стране сопротивление самовластью. В парламенте все громче звучали голоса депутатов-республиканцев. Последователи отбывавшего пожизненное заключение Огюста Бланки в глубоком подполье плели сети отчаянно сумасбродных, но производивших сильное впечатление своей необузданной смелостью заговоров. Все чаще вспыхивали забастовки. В любой момент улицы Парижа могли покрыться баррикадами… Победоносная война необходима была империи, как глоток воздуха, и если не сам Наполеон, то его приближенные вовсю торопили события.
– Война нужна для того, чтобы это дитя царствовало, – сказала супругу императрица Евгения, указывая на своего малолетнего сына, и император отбросил последние колебания.
И не меньше, чем Наполеон III, жаждал столкновения канцлер Пруссии Бисмарк. Он не сомневался в победе немецкого оружия. А значит, в том, что позиции Пруссии укрепятся настолько, что под ее главенством можно будет объединить мелкие германские государства.
Правда, король Вильгельм старался не обострять отношений с французским посланником, заявлявшим одно невозможное требование за другим. Но что мог король, когда общее настроение было иным? Стоило Бисмарку, передавая в печать телеграмму короля, несколько переиначить ее, как в Париже заявили об оскорблении, якобы нанесенном всей французской нации.
После этого уже можно было вводить в действие полки…
А Владимир Ковалевский, жадно следя за событиями, до последнего дня спорил со своей «женской коммуной», доказывая, что «все ограничится показыванием зубов». Он «не мог думать», чтобы их решились пустить в дело. Пелена спала с его глаз только тогда, когда война была официально объявлена. «Схватка, должно быть, будет смертельная, – написал он брату, – просто подумать страшно, какие результаты выйдут от столкновения таких масс с такими средствами, как современная артиллерия и Zundnadel».
(У нас, людей атомного века, может вызвать лишь горькую усмешку ужас Ковалевского перед таким «страшным» средством уничтожения, как игольчатое ружье, то есть ружье с затвором, позволившим в четыре-пять раз увеличить скорость ведения огня по сравнению с ружьями, заряжавшимися с дула. Но такова участь многих людей – умных и как будто бы политически зрелых, которым, однако, их гуманность и человечность, мешают видеть во всей неприглядности жестокую действительность. Современные им средства уничтожения они считают слишком ужасными, чтобы до последней минуты не допускать мысли о возможности их военного использования… Намного переживший своих друзей Илья Мечников незадолго до первой мировой войны будет уверять, что столкновение было бы слишком ужасным и поэтому оно невозможно!)
Баденское герцогство, к которому принадлежал Гейдельберг, не замедлило присоединиться к Пруссии, и война в один миг преобразила жизнь тихого городка.
По недавно еще таким уютным, аккуратно выметенным улочкам дробно застучали кованые сапоги; заскрипели плохо смазанные телеги. То бесконечной вереницей потянулись войска.
Еще не раздавались оглушительные артиллерийские залпы, не лязгали затворы игольчатых ружей, не истекали кровью раненые в грязных бинтах… Но дороги войны уже протянулись через благополучненький городок. Старейший из германских университетов, средоточение высших проявлений гуманного и творческого духа, немедленно понадобился для еще более «высших» целей войны. Оба университетских здания особым декретом отводились под лазарет.
«Женская коммуна» стала спешно распадаться. Юлия Лермонтова поехала к родным в Россию, Жанна Евреинова – в Лейпциг, продолжать юридическое образование; а Ковалевская вместе с Владимиром, как они задумали раньше, – в Англию.
Мосты были уже разрушены, и железнодорожное сообщение остановлено. Но по Рейну еще ходили суда голландской пароходной компании. На одном из них им удалось добраться до Кельна и затем переправиться через Ла-Манш.
Никогда не располагавшие излишними деньгами, мнимые супруги принуждены были теперь особенно экономно расходовать каждую копейку, тем более что перед отъездом им пришлось ссудить пятьдесят рублей Юлии Лермонтовой – ей не на что было выехать из Гейдельберга. К счастью, Ковалевским удалось снять вблизи Британского музея дешевую квартирку и очень немного тратить на еду. Однако из-за войны переписка Владимира с братом прекратилась. От Гизберта и Евдокимова тоже не поступало ничего. И даже Юлия Лермонтова, обещавшая вернуть долг тотчас же по возвращении в Россию, прислала беззаботное письмо, в котором писала, что «в скором времени» вышлет деньги. Дошло до того, что Владимир Онуфриевич отыскал ломбард, а на следующий день упаковал кое-какие пожитки, бинокли и револьвер, давно приобретенный для поездки на Мадагаскар, ни разу по назначению не использованный, но зато перебывавший во многих ломбардах Европы. Уже в дверях его остановил почтальон, вручивший сразу два письма от брата, причем одно из них с «вложением»…
7
Богатейшая библиотека и коллекции Британского музея дали возможность Ковалевскому вновь набрать в занятиях быстрый темп. По ходу их у него возникало немало идей для самостоятельных исследований. Одна из них, по-видимому самая грандиозная, состояла в том, чтобы «поработать над синхроничностью формаций на разных материках».
«Я все держусь того мнения, – писал он брату, – что установленные [геологические] периоды повторялись сходно по всей Земле. Мне надо изучить отлично современные фауны и затем вести такое же сравнительное изучение вниз, начиная с новейших плиоценовых [отложений] и хоть до конца мела».
Однако стремительный, торопливый по своему характеру Ковалевский в научных занятиях умел смирять нетерпение. «Сижу теперь над моллюсками, – писал он в середине августа, – а двустворчатых почти кончил, но подлые gasteropod'ы пугают, так их много и так они спутанны. Я затем засяду за ископаемых позвоночных, это необходимо знать основательно, так что я отложил мысли о скорой работе и теперь подготовляюсь просто, чтобы основательно знать палеонтологию».
Хотя Ковалевский приехал в Англию главным образом для того, чтобы побродить «в поле», отсутствие денег и присутствие Софьи Васильевны не позволяли ему совершать длительные экскурсии. Все же, присоединившись к группе английских геологов, членов Геологического управления, он принял участие в практических съемках местности, послуживших ему хорошей школой. И кроме того, перед возвращением на континент Ковалевские поехали на остров Уайт, лежащий в Британском канале.
Несмотря на то, что уже наступил октябрь, было тепло, не дождливо, и за неделю Владимир «совсем заходил Софу», не желавшую скучать в гостинице. Скалистые берега живописного островка, его внутренние холмы и горы, прорезанные руслом реки действительно представляли собой «наглядное пособие» по геологии. Здесь приобретал опыт полевых наблюдений Чарлз Ляйелл, сюда возил своих учеников и среди них Чарлза Дарвина знаменитый Сэджвик, по этому же геологическому учебнику осваивал основы науки Владимир Ковалевский.
8
Над прусской столицей витал угар шовинизма.
Победные реляции кружили головы обывателям. Несметное количество пива выпивалось во славу немецкого оружия и ради того, чтобы прусский король Вильгельм превратился в германского императора. Молодую русскую пару опьяненная победами «истинно германского Духа» столица встретила с холодно-высокомерным безразличием.
Устав Берлинского университета строго запрещал женщинам появляться в его стенах. Правда, ректор, профессор Дюбуа-Рейман, которому Софья Васильевна написала еще из Гейдельберга, сочувственно отнесся к ее стремлениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
«Штука» состояла в том, что все представления о меловой формации строились исключительно на основе морских отложений, в чем Ковалевский видел «огромный недостаток», хотя и невольный, ибо наземные образования плохо сохранились и крайне бедны окаменелостями.
«Вот я и хочу, – писал Владимир Онуфриевич брату, – […] взять на диссертацию пограничные слои мела и третичной формации, но сделать это параллельно, т[о] е[сть] морскую серию от верхнего мела до миоцена и затем пресноводную серию, т[о] е[сть] чисто наземную […]. Из такой параллели можно вывести много хорошего, тем более что уже теперь я вижу, что эта пресноводная меловая фауна похожа до крайности на современную фауну Цейлона, Филиппин и вообще южных островов».
…Впоследствии Ковалевский осуществит эту идею во второй (и последней) своей геологической работе.
6
За прошедший год Ковалевский сильно истосковался по брату. Долгая затворническая жизнь, сопровождаемая однообразным трудом и минимумом внешних впечатлений, обострила чувства, пробудила дремавшие воспоминания…
Заветной мечтой Владимира стало совершить совместно с братом путешествие куда-нибудь в Африку, на Мадагаскар или, например, на Борнео, где один из них вел бы зоологические, а другой геологические исследования. В письмах Владимира подробно обсуждаются эти проекты, уточняются удобные сроки их осуществления и связанные с ними издержки. Он пишет о замечательных открытиях, какие они совершат, но за всем этим легко угадывается желание еще ближе сродниться с братом.
Получив известие, что Александр, утвержденный наконец ординарным, командирован за границу и выезжает в Неаполь, Владимир загорелся мыслью перехватить его где-нибудь по дороге. Письмо летит за письмом. Мелькают даты, адреса, названия городов и железнодорожных станций. «Мы так давно не виделись, что просто стали точно чужими, хотя в душе я знаю, что просто никогда не любил тебя так, как теперь», – писал Владимир, мечтая «потолковать на свободе и вообще опять соединить свои цели и желания».
Он даже отправил Софу одну в Мюнхен, а сам бросился в Виченцу – маленький городок в Северной Италии, через который лежал путь Александра.
Однако случилось так, что телеграмму с окончательным указанием места встречи он послал в Вену 8 апреля, а Александр, намечавший быть в австрийской столице 11-го или 12-го, миновал ее 7-го. Тщетно Владимир ежедневно являлся на почту, где Александр должен был оставить свой адрес. Когда стало ясно, что брат наверняка уже проехал мимо, Владимир чуть не разрыдался с досады. Он готов был ринуться следом за ним в Неаполь, но у него оставалось только 45 франков.
На летний семестр Софья Васильевна хотела перебраться в Берлин, но курс лекций по физической акустике, объявленный Гельмгольцем, заставил ее остаться в Гейдельберге. Ковалевский оказался в затруднительном положении. Ни в Гейдельберге, ни в Мюнхене ему уже нечему было учиться. В то же время он имел «много нравственных побуждений не расставаться с Софой опять на такое долгое время», ибо, по его словам, «она во многих отношениях человек странный, с которым надо быть постоянно, иначе она отчуждается».
Он переселился в мало привлекавший его Вюрцбург и часто, забирая с собой книги, на много дней уезжал в Гейдельберг, где даже снял отдельную комнату. Вдвоем с Софой они совершали длительные прогулки, но их уединения не нравились Жанне Евреиновой и приехавшей ненадолго Анюте. Они считали, что фиктивные супруги не должны придавать свопы отношениям слишком интимный характер. Возникали мелкие ссоры, стычки, недоразумения. По воспоминаниям Юлии Лермонтовой, Ковалевскому уже не жилось «так хорошо, как прежде». Он с нетерпением ждал окончания семестра, чтобы вместе с Софой отправиться в Англию: этот «геологический учебник», как мы помним, еще с зимы привлекал его.
Но прежде он все же хотел повидать брата и в середине июня поехал в Неаполь, чтобы прожить там недели две или три и под руководством Александра заняться сравнительной эмбриологией, наукой, которая, по его представлениям, необходима была ему как геологу.
Александр Онуфриевич и Татьяна Кирилловна с нетерпением ждали его. Перед самым отъездом из России на руках у Александра умерла дочка Оленька. Встреча с близким человеком, готовым полностью разделить их несчастье, была единственно возможным утешением в их горе.
Но не успел Владимир приехать, как получил письмо от Софы, требовавшей его возвращения. Толком не поговорив с братом, выбросив на ветер кучу денег, раздосадованный и внутренне обозленный, однако безропотно подчинявшийся желаниям своей мнимой, но не мнимо любимой супруги, Владимир Онуфриевич покорно пустился в обратный путь.
Вечно свойственная человеческому существу нелепость повторялась с ним.
Он уже проникал мысленным взором в глубь миллионолетий. Его ум уже разрезал толщи геологических напластований, воссоздавая «историю самого хода развития природы», как он определил «цель геологии» в одном из писем. И он же не способен был понять самые простые движения сердца самой близкой ему женщины!
А ведь сердце ее, будучи своенравным, капризным, нетерпеливым, не было злым и холодно-расчетливым! Следом уже летело другое письмо: Софа просила его не отправляться назад, пока он хорошенько не отдохнет с дороги… Но об этом Владимир узнал уже в Гейдельберге, куда брат переслал пришедшую на его имя корреспонденцию.
Вернулся он, однако, как нельзя более кстати, ибо в те знойные летние дни 1870 года тяжелые грозовые тучи сгущались над старушкой Европой.
Правительство императорской Франции выказало недовольство тем, что совет министров Испании предложил испанскую корону Леопольду Гогенцоллерну, родственнику прусского короля. А прусский король Вильгельм ответил французам, что не имеет к этому делу никакого касательства. Тотчас газеты обеих стран запестрели воинственными заголовками, парламенты вотировали миллионные суммы на военные приготовления, началась демонстративная мобилизация резервистов…
Правда, Леопольд Гогенцоллерн отказался от предложенной ему чести, так что обнаженные уже мечи вроде бы можно было снова вложить в ножны.
Но Наполеону Малому не давали покоя лавры Наполеона Великого. А еще ему не давало покоя крепнувшее в стране сопротивление самовластью. В парламенте все громче звучали голоса депутатов-республиканцев. Последователи отбывавшего пожизненное заключение Огюста Бланки в глубоком подполье плели сети отчаянно сумасбродных, но производивших сильное впечатление своей необузданной смелостью заговоров. Все чаще вспыхивали забастовки. В любой момент улицы Парижа могли покрыться баррикадами… Победоносная война необходима была империи, как глоток воздуха, и если не сам Наполеон, то его приближенные вовсю торопили события.
– Война нужна для того, чтобы это дитя царствовало, – сказала супругу императрица Евгения, указывая на своего малолетнего сына, и император отбросил последние колебания.
И не меньше, чем Наполеон III, жаждал столкновения канцлер Пруссии Бисмарк. Он не сомневался в победе немецкого оружия. А значит, в том, что позиции Пруссии укрепятся настолько, что под ее главенством можно будет объединить мелкие германские государства.
Правда, король Вильгельм старался не обострять отношений с французским посланником, заявлявшим одно невозможное требование за другим. Но что мог король, когда общее настроение было иным? Стоило Бисмарку, передавая в печать телеграмму короля, несколько переиначить ее, как в Париже заявили об оскорблении, якобы нанесенном всей французской нации.
После этого уже можно было вводить в действие полки…
А Владимир Ковалевский, жадно следя за событиями, до последнего дня спорил со своей «женской коммуной», доказывая, что «все ограничится показыванием зубов». Он «не мог думать», чтобы их решились пустить в дело. Пелена спала с его глаз только тогда, когда война была официально объявлена. «Схватка, должно быть, будет смертельная, – написал он брату, – просто подумать страшно, какие результаты выйдут от столкновения таких масс с такими средствами, как современная артиллерия и Zundnadel».
(У нас, людей атомного века, может вызвать лишь горькую усмешку ужас Ковалевского перед таким «страшным» средством уничтожения, как игольчатое ружье, то есть ружье с затвором, позволившим в четыре-пять раз увеличить скорость ведения огня по сравнению с ружьями, заряжавшимися с дула. Но такова участь многих людей – умных и как будто бы политически зрелых, которым, однако, их гуманность и человечность, мешают видеть во всей неприглядности жестокую действительность. Современные им средства уничтожения они считают слишком ужасными, чтобы до последней минуты не допускать мысли о возможности их военного использования… Намного переживший своих друзей Илья Мечников незадолго до первой мировой войны будет уверять, что столкновение было бы слишком ужасным и поэтому оно невозможно!)
Баденское герцогство, к которому принадлежал Гейдельберг, не замедлило присоединиться к Пруссии, и война в один миг преобразила жизнь тихого городка.
По недавно еще таким уютным, аккуратно выметенным улочкам дробно застучали кованые сапоги; заскрипели плохо смазанные телеги. То бесконечной вереницей потянулись войска.
Еще не раздавались оглушительные артиллерийские залпы, не лязгали затворы игольчатых ружей, не истекали кровью раненые в грязных бинтах… Но дороги войны уже протянулись через благополучненький городок. Старейший из германских университетов, средоточение высших проявлений гуманного и творческого духа, немедленно понадобился для еще более «высших» целей войны. Оба университетских здания особым декретом отводились под лазарет.
«Женская коммуна» стала спешно распадаться. Юлия Лермонтова поехала к родным в Россию, Жанна Евреинова – в Лейпциг, продолжать юридическое образование; а Ковалевская вместе с Владимиром, как они задумали раньше, – в Англию.
Мосты были уже разрушены, и железнодорожное сообщение остановлено. Но по Рейну еще ходили суда голландской пароходной компании. На одном из них им удалось добраться до Кельна и затем переправиться через Ла-Манш.
Никогда не располагавшие излишними деньгами, мнимые супруги принуждены были теперь особенно экономно расходовать каждую копейку, тем более что перед отъездом им пришлось ссудить пятьдесят рублей Юлии Лермонтовой – ей не на что было выехать из Гейдельберга. К счастью, Ковалевским удалось снять вблизи Британского музея дешевую квартирку и очень немного тратить на еду. Однако из-за войны переписка Владимира с братом прекратилась. От Гизберта и Евдокимова тоже не поступало ничего. И даже Юлия Лермонтова, обещавшая вернуть долг тотчас же по возвращении в Россию, прислала беззаботное письмо, в котором писала, что «в скором времени» вышлет деньги. Дошло до того, что Владимир Онуфриевич отыскал ломбард, а на следующий день упаковал кое-какие пожитки, бинокли и револьвер, давно приобретенный для поездки на Мадагаскар, ни разу по назначению не использованный, но зато перебывавший во многих ломбардах Европы. Уже в дверях его остановил почтальон, вручивший сразу два письма от брата, причем одно из них с «вложением»…
7
Богатейшая библиотека и коллекции Британского музея дали возможность Ковалевскому вновь набрать в занятиях быстрый темп. По ходу их у него возникало немало идей для самостоятельных исследований. Одна из них, по-видимому самая грандиозная, состояла в том, чтобы «поработать над синхроничностью формаций на разных материках».
«Я все держусь того мнения, – писал он брату, – что установленные [геологические] периоды повторялись сходно по всей Земле. Мне надо изучить отлично современные фауны и затем вести такое же сравнительное изучение вниз, начиная с новейших плиоценовых [отложений] и хоть до конца мела».
Однако стремительный, торопливый по своему характеру Ковалевский в научных занятиях умел смирять нетерпение. «Сижу теперь над моллюсками, – писал он в середине августа, – а двустворчатых почти кончил, но подлые gasteropod'ы пугают, так их много и так они спутанны. Я затем засяду за ископаемых позвоночных, это необходимо знать основательно, так что я отложил мысли о скорой работе и теперь подготовляюсь просто, чтобы основательно знать палеонтологию».
Хотя Ковалевский приехал в Англию главным образом для того, чтобы побродить «в поле», отсутствие денег и присутствие Софьи Васильевны не позволяли ему совершать длительные экскурсии. Все же, присоединившись к группе английских геологов, членов Геологического управления, он принял участие в практических съемках местности, послуживших ему хорошей школой. И кроме того, перед возвращением на континент Ковалевские поехали на остров Уайт, лежащий в Британском канале.
Несмотря на то, что уже наступил октябрь, было тепло, не дождливо, и за неделю Владимир «совсем заходил Софу», не желавшую скучать в гостинице. Скалистые берега живописного островка, его внутренние холмы и горы, прорезанные руслом реки действительно представляли собой «наглядное пособие» по геологии. Здесь приобретал опыт полевых наблюдений Чарлз Ляйелл, сюда возил своих учеников и среди них Чарлза Дарвина знаменитый Сэджвик, по этому же геологическому учебнику осваивал основы науки Владимир Ковалевский.
8
Над прусской столицей витал угар шовинизма.
Победные реляции кружили головы обывателям. Несметное количество пива выпивалось во славу немецкого оружия и ради того, чтобы прусский король Вильгельм превратился в германского императора. Молодую русскую пару опьяненная победами «истинно германского Духа» столица встретила с холодно-высокомерным безразличием.
Устав Берлинского университета строго запрещал женщинам появляться в его стенах. Правда, ректор, профессор Дюбуа-Рейман, которому Софья Васильевна написала еще из Гейдельберга, сочувственно отнесся к ее стремлениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48