В следующие приезды Чулпаныя в Уральск между семнадцатилетним юношей и пятидесятилетним поэтом устанавливается своеобразная дружба. Они вместе ходят на берег реки, гуляют в парке, Чулпаный рассказывает юному другу о пережитом и читает свои стихи. Иногда они распевают песни. Несколько строк из такой песни осталось в памяти современников:
Осыпает нас проклятьями низость,
Погубило нас черное невежество.
Габдулла с удивлением отмечает, что поэт не сверхъестественное создание, не полубог, как представлялось ему прежде. Он мог учиться в том же медресе, где учится Габдулла, а после окончания стать обычным деревенским муллой. Правда, у него нет печатных книг. Но лишь потому, что он и не ставил перед собой такой цели. А стихотворения у него ничуть не хуже тех, что печатаются в книгах. К тому же он хорошо знает аруз – классическую арабо-персидскую систему стихосложения. Его никак не отнесешь к разряду обычных сочинителей баитов…
Почему бы в таком случае Габдулле не сделаться самому поэтом? Надо бы только освоить аруз.
Сохранилось свидетельство Мутыигуллы: «В те годы (в 1902–1903 гг. – И. Н.)в нашем медресе, – писал он, – прожил зиму и лето один шакирд, турок, по имени Абдал Вели, который, как выяснилось, был поэтом. Тукаев за несколько лет до этого занимался у меня по арабскому учебнику стихосложения. Раздел о рифмах он пропустил, его интересовал лишь аруз. Так он усвоил десять-пятнадцать размеров арабского стиха и их вариантов и овладел основами стихосложения».
Габдулла стал интересоваться арузом после знакомства с Мирхайдаром Чулпаныем и по его совету занимался весьма старательно. В 1905 году Тукай писал:
О аруз, вдохновения вечный источник,
Сколько строк я сложил, вдохновленный тобой.
Упомянутый Мутыйгуллой Абдал Вели Эмруллах был студентом Стамбульского университета. Он участвовал в начавшемся тогда движении против кровавого султана Абдулла-Хамида II и бежал за границу, спасаясь от ареста. В Россию попал он скорее всего по совету Камиля Мутыйги, которого встретил в Стамбуле. Абдал Вели был на несколько лет старше Габдуллы, выше его ростом и крепче сложением. Оба они презирали прозу жизни, оба любили литературу и поэтому быстро нашли общий язык, подружились и в конце концов стали побратимами. «Габдулла-эфенди рассказывал об этом шакирде, как о своем самом лучшем друге тех времен, – пишет Г. Кариев. – Они провели вместе целое лето. Пели, гуляли, и хотя подчас бывали голодны, но чувствовали себя счастливыми».
Но наступила осень, и их свободе пришел конец. Безграмотные, невежественные шакирды смотрели на Абдала Вели косо, задирали его, старались как могли отравить ему жизнь дикими «шутками». А друзья Тукая недолюбливали его из ревности. С чего, дескать, этот Габдулла и некоторые другие шакирды увлеклись каким-то пришлым турком и повернулись спиной к своим товарищам?
Если бы не Габдулла и несколько его близких друзей, вряд ли Абдал Вели смог вообще остаться в медресе. Габдулла поддерживал его и морально и материально. И сам за этот год немало узнал от своего нового друга. Тот рассказывал ему о турецкой литературе, ее истории, познакомил с произведениями писателей и поэтов.
Абдал Вели, разумеется, читал своему юному другу и собственные стихи, которые Габдулла то ли по памяти, то ли по записям не раз повторял Кариеву.
И все же решающую роль в судьбе Габдуллы как поэта сыграли не Мирхайдар Чулпаный и не Абдал Вели. Эта честь принадлежит в первую очередь Камилю Мутыгыю Тухватуллину.
Первый ребенок в семье ученого хазрета, Камиль рос баловнем, окруженным всеобщим вниманием. Учиться он начал в медресе отца. «Сын видного хазрета, – пишет К. Мутыгый, – я был для шакирдов достойным всяческого уважения махдумом. Поэтому они относились ко мне с почтением».
Мутыгый учился в медресе до шестнадцати лет. Каковы были его успехи, нам неизвестно. Можно лишь предполагать, что ученье давалось ему легко. И неудивительно: он пришел в медресе с солидной подготовкой, ко всему тому, что говорил учитель, прибавлялось слышанное дома от отца. Но легко доставшиеся знания обычно бывают непрочными. Бросается в глаза одно существенное отличие между отношением к науке Габдуллы и Камиля. Первый не обращает особого внимания на форму, а старается вникнуть в суть. Второй придает значение не столько содержанию, сколько форме, берет не глубиной, а широтой.
Настало время, когда Камиль, его мать, а может быть, и сам Мутыйгулла пришли к выводу, что Уральское медресе для него узковато. Отец отдавал предпочтение Кышкарскому медресе, где учился сам, но остабике воспротивилась: «Нет уж, мой сын не тебе чета. Он родился не в доме деревенского муллы. Пусть учится в большом городе».
Они проводили Камиля в Казань, в медресе Касыйма-хазрета.
Через год Камиль вернулся в Уральск. Женился. Еще год занимался в медресе отца, потом отправился в Стамбул, затем в Египет, где поступил в университет «Аль-Азхар» в Каире.
Вернулся он из Египта в зеленом чапане. Под чаданом носил фрак с двумя хвостами, как у ласточки, и белый жилет, на голове – красную феску, на ногах – заграничные черные штиблеты. Ходил важно, чуть откинувшись назад. Да и как ему было не важничать? Камилю не исполнилось еще двадцати, а он уже преподавал старшим шакирдам предметы, которые до этого вел сам мударрис. И какие предметы! Логику! Мусульманское право! Толкование Корана! Хадисы! Трудно сказать, глубоко ли разбирался он в этих материях и довольны ли были его уроками шакирды, но Камиль был упоен собой и всячески старался продемонстрировать свою ученость. Почему-то он особенно гордился умением читать Коран на египетский лад. Просто влюблен был в свой голос. Иногда даже поднимался на минарет вместо муэдзина и совершал азан.
Импозантной внешностью, умением держаться и рассказами о дальних странах он произвел сильное впечатление на шестнадцатилетнего Габдуллу, который постарался сблизиться с ним. «В это время, – пишет Мутыгый, – Тукаев стал моим самым любимым учеником и питал ко мне большое уважение».
В Мутыгые будущего поэта привлекало также его стремление к новому, энергия, увлеченность. Правда, увлечения Камиля были недолговечны, на смену одному тут же приходило другое. Но каждый раз они захватывали его целиком, из него так и брызжет энергия, которой он заражает других.
Став учителем, Камиль увлекается преподаванием по образцу каирского «Аль-Азхара». Пробует и так и эдак, но сразу ввести новые порядки не удается. А ему нужно, чтобы новшество непременно исходило от него и бросалось в глаза.
Он создает в медресе нечто вроде литературного кружка, который громко именуется научным обществом. В нем собираются наиболее развитые шакирды, высказывают свое мнение об учебе, о жизни, читают стихи. По инициативе Камиля шакирды начинают выпускать стенную газету «Магариф» («Просвещение») и рукописный журнал «Эль-гаср эль-джадид» («Новый век»).
В 15-м номере «Магарифа» за 1904 год была «опубликована» заметка «Научное общество».
«В прошлый четверг вечером в медресе „Мутыйгия“ состоялось первое заседание научного общества. Пришли все шакирды нашего медресе. Много говорилось о литературе. Каждому была предоставлена возможность высказаться. Состоялось обсуждение и обмен мнениями по некоторым важным для нас вопросам. Заседание прошло чрезвычайно организованно. Не останавливаясь подробно на рассмотренных вопросах, удовлетворимся стихотворением, посвященным новому попечителю нашего медресе Валиулле Хамидуллину, которое с успехом прочитал первый поэт медресе „Мутыйгия“ Габдулла Тукаев».
Камилю Мутыгыю доставляло большое удовольствие возглавлять научное общество и рукописные издания медресе. Однако это поприще вскоре показалось ему тесным: рукопись и есть рукопись, вот если бы отпечатать газету или журнал типографским способом! О периодическом издании в те годы не могло быть и речи. Но книги на татарском языке издавались. Тогда почему бы не заняться этим Камилю?!
Он раздумывает недолго. Сочиняет повесть «Счастливая Марьям» и отправляет рукопись в Петербург. Летом 1903 года книга выходит в свет.
Окрыленный успехом, Камиль в том же году издает книгу «Тарджемат эль-Джазария» («Перевод Джазарии»), а в 1904 году – «Моназара» («Диспут»). Тут уж он вовсе возомнил себя писателем и продолжал считать себя таковым много лет спустя, когда отошел от редакционной и издательской деятельности и стал профессиональным певцом. В ту пору он снялся на фотографии со сложенными на груди руками. Это фото превратил в почтовую открытку. И подписал под своим портретом: «Мусульманский концертный певец и писатель».
«Счастливую Марьям» Камиль сочинял на глазах у Габдуллы. К этому времени они стали встречаться едва ли не каждый день. Прежде чем отдать рукопись в печать, Камиль, по всей вероятности, прочел свое творение Габдулле и, может быть, даже учел его замечания. Во всяком случае, Габдулла знал, что Камиль отправил рукопись в Петербург, но не очень-то верил, что она вернется в виде книги, ибо стал уже замечать некоторые недостатки в характере Камиля и был невысокого мнения о его литературных способностях.
Сам Мутыгый писал: «Тукай говорил товарищам по застолью, что я будто бы человек слабый. Позднее, в 1905 году, услышав, что я, не имея достаточных средств, хлопочу об издании нескольких газет и журналов, он во всеуслышание заявил: „Это у Камиля не выгорит, взялся из пустого бахвальства, но долго не протянет, выдохнется“.
И вот в один прекрасный день Габдулла с превеликим удивлением берет в руки пахнущую типографской краской книгу Камиля. Это не изменило его мнения о писательском даровании автора, но заставило призадуматься.
Особое внимание Габдуллы привлекла книга Мутыгыя «Событие». Она включала в себя баиты некоего Минхаджетдина Гайнетдинова, который жил в то время в Уральске. Во вступлении Мутыгый приводит подробные сведения о личности, жизни и переживаниях этого человека. Он утверждает, что в «книге нет ничего выдуманного, поэтому она непохожа на обычные беспочвенные фантазии». То обстоятельство, что героем книги сделался обыкновенный живой человек, побудило Габдуллу самого взяться за перо. Он начал большое стихотворение о мелком торговце из Уральска по имени Сафи и его жене Фатиме. «Первое стихотворение, которое он мне прочитал, – вспоминает Газиза-младшая, – было написано о Сафи-абзые и Фатиме-апе. Выслушав его, я спросила: „Это ты сам сложил или Камиль?“ – „Откуда Камилю знать про их жизнь? – ответил он. – Ведь навещал их я!“
Мутыгый счел к этому времени писательскую и издательскую деятельность своим основным занятием. Л если он за что-нибудь брался, то ставил дело на широкую ногу. Если уж быть издателем, то солидным, а солидное издательство прежде всего должно иметь контору. Где контора, там и конторщик. Им стал не кто иной, как Габдулла Тукаев. Об изданных или подлежащих изданию книгах во все концы России рассылаются письма-объявления, наложенным платежом отправляются книги. Сохранилось одно из деловых писем, составленных Габдуллой Тукаевым-конторщиком.
«Достопочтенный эфенди!
Ваши деньги за книгу «Цивилизация, или Исламское просвещение» (работа К. Мутыгыя. – И. Н.)… пришли вовремя. Адрес Ваш зарегистрирован в приходной книге. Но по некоторым причинам труд о цивилизации своевременно не смог выйти в свет. Ныне указанное издание в третий раз представлено в цензуру. Надеемся, что с помощью аллаха нам все же удастся выпустить эту книгу. В этом случае мы направим ее Вам в любом количестве экземпляров.
За Мухамметкамиля эль-Мутыгыйя Тухватуллина
конторщик Габдулла Тукаев.
1904 год, 11 декабря, г. Уральск».
Общее дело, общие интересы еще больше сблизили Габдуллу и Камиля. Свидетельством тому может служить фото. Инициатива, как обычно, исходила от Камиля. Теперь он уже не считал для себя зазорным стоять перед объективом рядом с юношей-шакирдом в помятой одежде. По всей вероятности, Камиль признал в Габдулле талант и, убедившись, что у того бойкое перо, решил вовлечь в дело. Правда, временами ему приходилось выслушивать от своего юного друга весьма резкие слова. Он обижался, но не держал на него зла.
8
30 июня 1903 года Габдулла писал сестре Саджиде: «Я теперь сам себя могу прокормить и живу самостоятельно. Стану посылать тебе гостинцы. Но пока еще не смог, не обессудьте». В другом письме без даты он сообщает, что отправил полфунта чая, платок и душистое мыло.
Из чего же складывались его доходы? К перечисленным ранее источникам прибавилось жалованье конторщика. Очевидно, именно его имеет в виду Камиль Муты-гый, когда пишет: «В то время я оказал Тукаю большую помощь, поддержал его и морально и материально».
В 1904 году хальфа Гумер Хусаинов, занимавшийся с младшими шакирдами, уехал в Мекку. Часть учеников передали Габдулле, что тоже увеличило его заработок, а главное – улучшило его настроение. С Габдуллой теперь, брат, не шути, он не просто шакирд, а учитель.
Ш. Каюмов, учившийся у него в это время, пишет: «За короткое время (Тукай преподавал всего четыре месяца. – И. Н.)он многое успел изменить. Впервые ввел в медресе черную доску. Ее повесили у низенького столика, за которым прежде сидел Гумер-хальфа… Обучая детей, Тукай особое внимание обращал на письмо, язык, счет, заставлял нас много переписывать. Тем, кто учился у Тукая, хотелось учиться у него и дальше. Но когда Гумер-хальфа вернулся из Мекки, все опять пошло по-старому. Только черная доска осталась на месте. Хотел того или нет Гумер, от доски он уже не мог отказаться».
В эти годы Габдулла вовсе пренебрегает установлениями шариата: курит он теперь не украдкой, как прежде, а открыто, ходит с непокрытой головой. Мутыгый пишет: «В 1904–1905 годах до начальства во множестве стали доходить слухи о том, что Габдулла с друзьями пьют спиртное и в медресе. Им было сделано несколько строгих внушений. Кое-кто настаивал даже на исключении».
Разумеется, все это было лишь внешними признаками его конфликта со старотатарским укладом жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34