я бы сильно затруднился отличить одну школу от другой; готов принять Буше за Рубенса или за Рафаэля, дрянную копию за бесподобный оригинал, мог бы оценить в тысячу экю шестифранковую мазню и в шесть франков – тысячефранковую вещь; я покупал картины только на мосту Нотр-Дам, у некоего Трамблена, который в мое время породил немало, нищеты и разврата и погубил талант молодых учеников Ван-Лоо.
Жак. Как же это?
Хозяин. Какое тебе дело? Описывай свою картину и будь краток, так как меня клонит ко сну.
Жак. Станьте напротив фонтана. Невинно убиенных младенцев или неподалеку от ворот Сен-Дени; это два аксессуара, которые обогатят композицию.
Хозяин. Я уже там.
Жак. Взгляните на карету посреди улицы; ремень на оглобле у нее порван, и она лежит на боку.
Хозяин. Вижу.
Жак. Из нее вылезает монах с двумя девицами. Монах улепетывает вовсю. Кучер торопится сойти с козел. Его собака погналась за монахом и ухватила его за рясу; монах прилагает все усилия, чтоб избавиться от нее. Одна из девиц, в задравшемся платье, с обнаженною грудью, держится за бока от смеха. Другая, которая ударилась лбом и набила себе шишку, опирается о дверцы и сжимает голову обеими руками. Тем временем собралась чернь, с криком сбежались мальчишки, торговцы и торговки высыпали на пороги лавок, а прочие зрители поглядывают из окон.
Хозяин. Ах ты черт, Жак! Твоя композиция отменно стройна, богата, забавна, разнообразна и полна движения. По нашем возвращении в Париж отнеси ее Фрагонару, и ты увидишь, что он из нее сделает.
Жак. После признания о степени вашей компетентности в живописи я могу принять вашу похвалу, не опуская глаз.
Хозяин. Бьюсь об заклад, что это одно из похождений аббата Гудсона.
Жак. Угадали.

Пока эти добрые люди спят, я хочу предложить тебе, читатель, один вопрос, который ты можешь обсудить на своей подушке, а именно: что вышло бы из младенца, родившегося от аббата Гудсона и госпожи де Ла Помере? – Может быть, порядочный человек. – Может быть, бесподобный мошенник. – Ты скажешь мне это завтра утром.
Утро это наступило, и наши путешественники расстались, ибо маркиз Дезарси должен был ехать не по той дороге, по которой ехали Жак и его Хозяин. – Мы, значит, вернемся к любовным приключениям Жака? – Надеюсь; несомненно, однако, что Хозяин уже посмотрел на часы, взял понюшку табаку и сказал Жаку:
– Ну, Жак, продолжай рассказ.
Вместо ответа Жак сказал:
– Черт их знает! С утра до вечера они не перестают дурно отзываться о жизни и, однако же, не решаются с ней расстаться! Потому ли, что эта жизнь в конечном счете не так плоха, или потому, что они в будущем опасаются еще худшей?
Хозяин. И то и другое. Кстати, Жак, веришь ли ты в загробную жизнь?
Жак. И не верю, и не не верю; просто я о ней не думаю. Я по возможности наслаждаюсь той, которая нам отпущена в задаток грядущей.
Хозяин. Я чувствую себя как в коконе, и мне хочется думать, что когда-нибудь бабочка, или моя душа, разорвав оболочку, вылетит навстречу искуплению.
Жак. Вы придумали прелестный образ.
Хозяин. Не я; он попался мне в книге итальянского поэта Данте, именуемой «Комедия об аде, чистилище и рае».
Жак. Странный сюжет для комедии!
Хозяин. Там есть дивные места, в особенности в «Аде». Данте заключает ерисиархов в огненные могилы, откуда вырывается пламя и разносит гибель на далекое расстояние; неблагодарных – в нише, где они проливают слезы, застывающие у них на щеках; лентяев – тоже в ниши, и говорит об этих последних, что кровь у них течет из вен и что ее вылизывают презренные черви… Но по какому поводу был твой выпад против нашего презрения к жизни, которую мы боимся утратить?
Жак. По поводу того, что рассказал мне секретарь маркиза Дезарси о муже хорошенькой женщины, приехавшей в кабриолете.
Хозяин. Да ведь она вдова!
Жак. Она потеряла мужа во время своего путешествия в Париж; этот чудак и слушать не хотел о соборовании. Примирить его с колпачком поручили владелице того замка, где Ришар встретился с аббатом Гудсоном.
Хозяин. Что ты имеешь в виду под колпачком?
Жак. Я имею в виду колпачок, который надевают на новорожденных.
Хозяин. Понимаю. Так как же они его околпачили?
Жак. Все уселись вокруг камина. Врач, пощупав пульс, показавшийся ему очень слабым, тоже подсел к остальным. Дама, о которой идет речь, подошла к кровати и задала несколько вопросов, однако не повышая голоса больше, чем требовалось, чтобы умирающий не пропустил ни одного слова из того, что ему надлежало услышать; после этого завязался разговор между дамой, доктором и несколькими присутствующими, о чем я вам сейчас и поведаю.
Дама: «Итак, доктор, что нового вы нам сообщите про герцогиню Пармскую?»
Доктор: «Я только что был в одном доме, где мне сказали, что состояние ее безнадежно».
Дама: «Герцогиня всегда была богобоязненной. Почувствовав опасность, она тотчас же пожелала исповедоваться и приобщиться святых тайн».
Доктор: «Священник церкви святого Роха везет ей в Версаль священную реликвию; но она прибудет слишком поздно».
Дама: «Не одна инфанта подает подобные примеры. Герцог де Шеврез, который был очень болен, не стал ждать, чтоб ему предложили святые дары, а сам попросил об этом, чем весьма обрадовал всю семью».
Доктор: «Ему стало гораздо лучше».
Один из присутствовавших: «Несомненно, что это не ускорит смерть, а напротив».
Дама: «Право, этот обряд необходимо исполнить, как только наступает опасность. Больные, по-видимому, не сознают, как тяжело окружающим делать людям, находящимся при смерти, подобные предложения и в то же время насколько им это необходимо».
Доктор: «Я выхожу от пациента, который два дня тому назад спросил меня: „Как вы меня находите, доктор?“ – „Сильная лихорадка, сударь, и частые припадки“. – „Скоро ли у меня будет припадок?“ – „Нет; но возможно, что к вечеру“. – „Раз так, то я уведомлю одного человека, с которым должен уладить одно дельце, пока у меня голова еще в порядке“. Он исповедался и причастился. Возвращаюсь вечером; никакого рецидива. Вчера ему было лучше; сегодня он совсем в норме. За время своей практики я неоднократно наблюдал такое действие святых даров».
Больной (лакею): «Подайте мне курицу».
Жак. Ему подают курицу, он хочет ее разрезать, но у него не хватает сил; тогда ему разрезают крылышко на мелкие кусочки; он требует хлеба, набрасывается на него, делает усилие, чтоб разжевать кусок, которого не может проглотить, и выплевывает его в салфетку; затем он просит чистого вина, пригубливает и говорит: «Я чувствую себя отлично…» Полчаса спустя его не стало.
Хозяин. Эта дама все же ловко взялась за дело… Ну-с, а твои любовные похождения?
Жак. А наше условие?
Хозяин. Помню… Ты в замке Дегланов, и старая поставщица Жанна велела своей юной дочери Денизе навещать тебя четыре раза в день и ухаживать за тобой. Но прежде чем продолжать, скажи мне, сохраняла ли до этого Дениза свою невинность?
Жак (покашливая). Думаю, что да.
Хозяин. А ты?
Жак. От моей и след простыл.
Хозяин. Значит, Дениза не была твоей первой любовью?
Жак. Почему?
Хозяин. Потому что невинность отдают той, которую любят, как бывают любимы той, которая вам свою отдает.
Жак. Иногда – да, иногда – нет.
Хозяин. А как ты свою потерял?
Жак. Я не терял ее, а, собственно говоря, сбыл.
Хозяин. Расскажи-ка мне про эту сделку.
Жак. Это будет первой главой из святого Луки, бесконечный ряд Genuit, начиная от первой и кончая Денизой.
Хозяин. Которая думала похитить у тебя невинность и не похитила?
Жак. И до Денизы – две соседки по хижине.
Хозяин. Которые думали сорвать твою невинность и не сорвали?
Жак. Нет.
Хозяин. Вдвоем проморгать одну невинность! Экая косолапость!
Жак. Вижу, сударь, по приподнятому правому уголку вашей губы и по сморщенной левой ноздре, что мне лучше добровольно исполнить ваше желание, чем заставлять себя просить; к тому же горло у меня еще больше разболелось, а продолжение моих любовных приключений будет длинным, и у меня хватит духу разве только на один или два рассказа.
Хозяин. Если бы Жак хотел доставить мне большое удовольствие…
Жак. То что бы он сделал?
Хозяин. Он начал бы с потери своей невинности. Знаешь, я всегда интересовался описанием этого великого события.
Жак. Разрешите узнать, почему?
Хозяин. Ибо из всех подобных актов только этот обладает известной остротой; остальные же являются плоскими и пошлыми повторениями. Я уверен, что из всех грехов хорошенькой парижанки духовник внимательно выслушивает только этот.
Жак. Ах, сударь, сударь, у вас извращенное воображение; боюсь, что на смертном одре дьявол явится вам с тем же атрибутом, с каким он явился к Феррагуту.
Хозяин. Возможно. Но бьюсь об заклад, что тебя научила уму-разуму какая-нибудь распутная баба из твоей деревни?
Жак. Не бейтесь об заклад: проиграете.
Хозяин. Значит, служанка твоего священника?
Жак. Не бейтесь об заклад: снова проиграете.
Хозяин. В таком случае ее племянница?
Жак. Она отличалась сварливостью и ханжеством – два свойства, которые отлично сочетаются; но оба они не в моем вкусе.
Хозяин. На этот раз я, кажется, угадал.
Жак. Не думаю.
Хозяин. В один ярмарочный или базарный день…
Жак. Это не было ни в ярмарочный, ни в базарный день.
Хозяин… Ты отправился в город.
Жак. Я не отправлялся в город.
Хозяин. И свыше было предначертано, что ты повстречаешь в харчевне одну из этаких уступчивых особ и что ты напьешься…
Жак. Дело было натощак; а свыше было предначертано, что вы будете сегодня тратить силы на ложные догадки и приобретете недостаток, от которого меня отучили, а именно страсть к угадыванию – и всегда мимо. Таков, сударь, каким вы меня видите, я был однажды крещен.
Хозяин. Если ты намерен начать рассказ о потере невинности с момента твоего крещения, то мы не скоро дойдем до дела.
Жак. Итак, у меня были крестный и крестная. Дядюшка Черт, самый лучший тележник в деревне, имел сына. Черт-отец был моим крестным, Чертов сын – моим другом. В возрасте восемнадцати-девятнадцати лет мы оба влюбились одновременно в прехорошенькую портниху, по имени Жюстина. Она не слыла очень суровой, но вздумала почему-то поломаться и вот выбор ее пал на меня.
Хозяин. Это одно из тех женских чудачеств, в которых невозможно разобраться.
Жак. Все жилище моего крестного, тележника Черта, состояло из лавки и чердака. Его кровать помещалась в глубине лавки. Чертов сын, мой приятель, спал на чердаке, куда забирался с помощью лестницы, находившейся приблизительно на одинаковом расстоянии от постели отца и от входной двери.
Когда Черт, мой крестный, погружался в глубокий сон, Чертов сын, мой приятель, тихонько отворял дверь, и Жюстина поднималась на чердак по маленькой лестнице. На другое утро спозаранку, до пробуждения Черта-отца, Чертов сын спускался с чердака, отворял дверь, и Жюстина исчезала, как приходила.
Хозяин. Чтобы отправиться на какой-нибудь другой чердак, свой или чужой.
Жак. Почему бы и нет? Связь Чертова сына и Жюстины протекала довольно гладко, но ей суждено было прекратиться; так было предначертано свыше, и так оно случилось.
Хозяин. Ее прекратил отец?
Жак. Нет.
Хозяин. Мать?
Жак. Ее не было в живых.
Хозяин. Соперник?
Жак. Да нет же, черт возьми! Сударь, свыше предначертано, что вы не угомонитесь до конца своей жизни: вы будете угадывать, и, повторяю, каждый раз мимо.
Однажды под утро, когда друг мой Чертов сын, более утомленный, чем обычно, то ли работой предыдущего дня, то ли ночными удовольствиями, мирно почивал в объятиях Жюстины, у подножия лестницы раздался громовой голос:
«Черт! Черт! Проклятый лентяй! Уж благовестили к „Ангелу господню“; уже половина шестого, а он еще на чердаке! Не намерен ли ты прохлаждаться до полудня? Или мне слазить и спустить тебя оттуда скорей, чем бы тебе хотелось? Черт! Черт!»
«Что, батюшка?»
«Где ось, которую ждет этот ворчун мызник? Ты хочешь, чтоб он опять поднял шум?»
«Ось готова, он может получить ее через четверть часа…»
Предоставляю вам судить о тревоге Жюстины и моего бедного друга, Чертова сына.
Хозяин. Я уверен, что Жюстина поклялась больше не ходить на чердак и вернулась туда в тот же вечер. Но как выбралась она в то утро?
Жак. Если вы намереваетесь строить догадки, то я умолкаю… Между тем Чертов сын соскочил с кровати на босу ногу, схватил штаны, перекинул камзол через руку. Пока он одевается, Черт-отец бормочет сквозь зубы:
«С тех пор как он втюрился в эту шлюху, все пошло шиворот-навыворот. Но надо положить этому конец; дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы при всем честном народе на паперти отдубасила она одного, а другой выцарапала бы глаза после большой обедни, ибо ее ничем нельзя было остановить; но если я до сих был добрым и они думают, что это будет продолжаться, то они сильно ошибаются».
Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака?
Жак. Несомненно. Тем временем Чертов сын отправился к мызнику, перекинув ось через плечо, а Черт-отец принялся за работу. Ударив, два-три раза топором, он почувствовал, что хочет понюшки; он ищет табакерку в кармане, ищет у изголовья постели и не находит.
«Вероятно, ее забрал, как всегда, этот прощелыга, – сказал он. – Посмотрим, нет ли ее наверху…»
И вот он взбирается на чердак. Мгновение спустя он вспоминает, что у него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак.
Хозяин. А Жюстина?
Жак. Она поспешно забрала свое платье и скользнула под кровать, где растянулась на животе ни жива ни мертва.
Хозяин. А твой друг Чертов сын?
Жак. Сдав ось, приладив ее и получив деньги, он прибежал ко мне и поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над ним, я сказал:
«Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу тебя из беды. Прошу только об одном: не торопи меня…» Вы улыбаетесь, сударь; что это значит?
Хозяин. Ничего.
Жак. Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33