Да, не раз стоя у этих окон, Крауш размышлял на подобные темы. Но нынче его мысли были куда более прозаическими и ограниченными во времени и пространстве. Они вертелись вокруг Алуксненского района, порученного его наблюдению, как депутату Верховного Совета. Не всегда удавалось вырвать время, чтобы отмахать двести с лишним километров для посещения Алуксне. Подчас приходилось ограничиться телефонным разговором. А время настало горячее — подготовка к уборочной. Вероятно, молодые руководители района наломали дров, и вот Крауша ждёт внушительная головомойка.
Крауш был ветераном партии и занимал один из самых высоких постов в республике. Но когда его вот так, внезапно, вызывали к старшим партийным товарищам, он чувствовал себя немногим лучше, нежели в юности, когда представал перед инспектором школы. На свете существует два рода деятелей. Одни, будучи поставлены на высокий пост, довольно быстро забывают, что этот пост — не что иное, как поручение, тем более ответственное, чем оно выше. Такие деятели быстро теряют представление о собственном месте в системе партии и государства, утрачивают скромность, обретают самоуверенность, ничего общего не имеющую с достойной уверенностью в себе. Начав с того, что при встрече со старыми товарищами подают им левую руку, они скоро утрачивают партийное лицо, помышляют только о бытовом подражании дурным примерам вельможемании, забывают о том, что они — только слуги народа. Такие кончают безвестностью за штатом истории. Другого рода деятели на любом месте и в любом положении сохраняют ясность перспективы и понимание обстановки. Они всегда помнят об ограниченности собственной ценности и о значении порученной им работы. Такие остаются верны ленинским заветам партийной скромности и знают, что их сила не в них самих, а в стоящей за ними партии. Такие одинаково серьёзно относятся к критике сверху и снизу.
Сегодня, переступая порог кабинета первого секретаря Центрального Комитета, Крауш был немного не в своей тарелке — за ним вина: упущенное из рук руководство подготовкой к уборочной.
Товарищ Спрогис, первый секретарь ЦК, — человек небольшого роста и той степени плотности, которую только-только нельзя назвать полнотой, — поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Краушу. Седые усы его так топорщились, что придавали лицу сердитое выражение даже тогда, когда Спрогис чувствовал к посетителю искреннее расположение.
— Давно не виделись, — густым хрипловатым, словно простуженным, баском проговорил Спрогис, имея в виду, что со времени последнего заседания бюро ЦК, на котором присутствовал Крауш, прошло уже пять дней. — Как дела?
— Хвастаться нечем.
— В какой области?
— Да начать хотя бы с той, о которой бюро поручило мне собрать сведения.
— Вы имеете в виду правопорядок в республике?.. Разве так плохо обстоит дело?
— Конечно, сравнить нельзя с прошлым, но все же… Нет-нет да и забудет кто-нибудь, что конституция — это не просто плакат с красивыми словами. — Усы Спрогиса встопорщились ещё больше. Крауш улыбнулся: — Нет, нет! Дело не дошло до того, чтобы нужно было повесить перед каждым работником аппарата её текст. Не дошло и не дойдёт!
— Но если хотя бы один советский гражданин может ткнуть нас носом в то, что забыта хотя бы одна её статья и хотя бы один только раз, одним только работником аппарата, — стыд и срам! Небось хуже всего там, где дальше от глаз: в районах, в колхозах? А для чего там ваши прокуроры?
— Да ведь народ теперь как понимает дело?.. Чуть что — конституция. Налог перебрали — конституция! В районный центр понапрасну вызвали, от работы оторвали — конституция! Я уж не говорю о том, что нужно семь раз отмерить, прежде чем вора за руку схватить.
Басистый смех Спрогиса гулко разнёсся по большому, отделанному деревом кабинету.
— А вы говорите «хвастаться нечем». Так это же просто великолепно: народ сам, без помощи ваших прокуроров, стоит на страже конституции! Это же просто отлично! — весело повторял Спрогис, размахивая трубкой. За нею тянулась полоса едкого дыма. Спрогис курил очень крепкий табак, какой куривал, наверно, ещё будучи литейщиком на «Руссо-Балте», и Крауш чувствовал, что от этого дыма его тянет на кашель. Спастись можно было только закурив самому, но папиросы остались в приёмной, и он пытался подавить приближавшийся мучительный приступ кашля. А Спрогис между тем продолжал: — Вот это и есть настоящий порядок! — Тут он сунул трубку в рот, и две стремительные струи дыма, одна вдогонку другой, вырвались из-под его усов. — А вот переходя к Алуксненскому району, приходится сказать, что хвастаться действительно нечем.
Крауш посмотрел в глаза Спрогису.
— Это моя вина, — сердясь на самого себя, сказал он. — Но есть кое-что принципиальное, что народ ставит перед нами как важнейший, первоочередной вопрос: кукуруза!
Спрогис далеко отставил руку с трубкой. Вся его фигура выразила заинтересованность. Он с нескрываемым нетерпением ждал, что дальше скажет Крауш.
— Колхозники говорят, — размеренно, как если бы ему хотелось насколько можно точнее передать каждое слово чужого мнения, проговорил прокурор, — они засеют кукурузой в десять раз больше, чем мы предлагаем. «И уж мы её выходим, выхолим, вырастим!..» Но для этого они должны быть уверены, что кукуруза им самим нужна, что без неё им не обойтись. Вот так: они готовы принять любой план заготовки кукурузы, так сказать, на вызов, если мы примем их план: избавить их от посевов зерновых сверх нужного для их собственных потребностей. А в качестве основного производства, в любом масштабе, сколь угодно большом, закрепить за ними животноводство. Рогатый скот и свинья, да ещё гусь — вот что они готовы давать высшего качества и в любом количестве. «Вот тогда, — говорят они, — нам понадобится и кукуруза, и овёс, и такие травы, о каких мы сейчас и не думаем. И все будет», — говорят они…
По мере того как говорил Крауш, лицо Спрогиса принимало все более суровое выражение, усы топорщились, и клубы дыма, один другого гуще, взлетали над его головой, словно выстреленные.
— …Они прямо-таки помешались на рогатом скоте, — в заключение раздражённо заметил Крауш.
Спрогис с кряхтеньем поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету.
— А может быть, и не так уж помешались! — послышался его бас из дальнего угла комнаты. Крауш оглянулся и с удивлением увидел, что один глаз секретаря прищурен, словно он подмигивал прокурору.
— Может статься, не такие уж они помешанные, а? — задумчиво повторил Спрогис, подходя к Краушу.
Несмотря на свой небольшой рост, он глядел теперь на прокурора сверху вниз:
— Ну, что ж вы молчите, прокурор? Что вы сами-то думаете: помешались они или нет?
— Я плохой хозяйственник, — уклончиво ответил Крауш.
— Вой тик вен сауле спид, ка па логу истаба… Разве только и свету солнечного, что через окошко в избу?.. Как ни стара поговорка, а нынче в ней столько же смысла, что и тысячу лет назад. Может быть, и впрямь колхознику не только света в окошке, что мы ему отсюда, сверху, посветим, а? — Кажется, Спрогис опять подмигнул. Или только прищурился? — Его интересы — наши интересы, наши интересы — его интересы… Надо посоветоваться с хозяевами. Да не с нашими канцеляристами, нет!.. А собрать вселатвийское совещание колхозников, посудить да порядить всенародно: что выгоднее всего республике? Что годится для наших почв, для нашего климата? Может статься, мы действительно маслом, мясом, свининой, гусятиной советский народ питать можем, а? Вот перспектива! Черт побери, вывозили же эти продукты господа латышские буржуа во времена Ульманиса! А что мы хуже их, что ли?! А нам за масло да за мясо хлеба подкинут и всего, что надобно, а? Ведь не требует же Москва хлеба от Кузбасса! Не берут хлеба с Воркуты, с Грузии! Енисей искупает свою бесхлебность лесом и ископаемыми. Средняя Азия — хлопком. Может статься, по такому примеру и мы вместо ржи — корову, вместо пшенички — свинью, гусятинку? Яичко, маслице, мясцо, а?
— Не знаю, не знаю, — уклончиво бормотал Крауш.
— Э, нет! — Спрогис сердито взмахнул трубкой над головой прокурора: — Надо знать, прокурор, и своим умом пораскинуть, Москве подсказать, посоветоваться с нею. Это и есть то самое, чего ждёт от нас партия: инициативы, разумной подсказки, раздумья и совета. Иначе можно забрести в такой тупик, что и ног не вытащишь. Знаете, как говаривали деды: «Даудзи дену Мудиня: цита лаба, цита лауна; цита эста, цита дзерта, цита гаужи нараудата» — «Много дней в человеческом веке: один хорош, другой злой; в один ешь, в другой пьёшь, в третий горько плачешь…» Вот, чтобы нам не плакать, и нужно помнить, что не все дни одинаковы: бывают добрые, а бывают и злые.
— Но на сегодня, — сухо отозвался Крауш, — имеющийся план — это обязательно! Не могу же я отбросить его только потому, что он не по душе группе колхозников, и пустить район в плавание по воле волн?!
— По воле волн, конечно, худо, — усмехнулся Спрогис. — Всегда лучше по воле человека. Но все же взять хотя бы кукурузу. Мне кажется, при умелом подходе можно сделать так, что колхозы сами будут просить: дайте нам план на кукурузу! А тем, что мы пытаемся навязать её…
— Уж и навязать! — поморщился Крауш.
— А как иначе назвать такой способ? И нет ничего удивительного в том, что у колхозников нашей Латвии эта выгоднейшая культура все ещё не приобрела заслуженной популярности. Вместо того чтобы самому слову этому стать ласкательным: «кукурузочка». — Спрогис выпятил губы и, прищурившись, ласково повторил нараспев: — «Кукурузочка»!.. Нет ничего немилей навязанного дела. Вот в одной республике руководители только и делали, что глядели в рот начальству. Беспрекословно принимали всё, что предлагала Москва. Разве им и в голову не приходило, что Москва сама ждёт критического отношения к своим предложениям? В народе, знаете, что стали говорить об этих покладистых местных руководителях?.. «Они о своих местах думают, — как бы им за неповиновение не влетело. А до дела им и дела нет!» — Спрогис грустно покачал головой и раздул усы. — Вам нравятся такие речи? Небось в былое-то время… — Он выразительным жестом схватил сам себя за воротник у затылка и рассмеялся. — Контрреволюционная, мол, агитация, а? Ну, а что тут контрреволюционного, ежели колхозник раскусил горе-руководителей? Так-то, прокурор…
— Право, я не силён в сельском хозяйстве.
— Ну, не такие уж это сельскохозяйственные разговоры!.. Но коли они вам не по душе, обратимся к делам сегодняшним. Вот, прочтите, — недовольно проговорил Спрогис и, с размаху опустившись в кресло, взял лист, лежавший поверх стопки дел и, видимо, заранее приготовленный для Крауша. — Уж тут-то вы небось сильны.
11. Анализ бесконечно малых
По одному взгляду, брошенному на бумагу, Крауш понял, что это коллективное письмо: целый столбик подписей красовался в конце страницы. Он не спеша достал очки и внимательно, слово за словом, прочёл бумагу. Письмо рабочих бумажного комбината в С. гласило, что им странна неторопливость, с которой прокуратура республики ведёт дело о самоубийстве Эджина Круминьша. На комбинате ходят разные слухи. Если в них есть доля правды, то необходимо быстрое расследование — враг должен быть схвачен. Дело волнует рабочую общественность комбината.
Крауш не спешил с объяснением. Чтобы оттянуть время, он долго укладывал очки в футляр.
— Мне кажется… — медленно проговорил наконец Крауш, выпячивая подбородок и отводя взгляд от пытливых глаз секретаря, — дело не столько в медленности следствия, сколько в недоверии к человеку, который его ведёт…
— Недоверие к следователю? — спросил Спрогис, и в голосе его прозвучала строгая озабоченность.
— Погиб этот Круминьш, латыш с трудной биографией, рабочие на комбинате на 99 процентов латыши. — И как бы в подтверждение Крауш показал на нижнюю часть листа, где стояли подписи. — А работник, которому я поручил дело, — армянин… Они, видимо, хотят, чтобы следствие вёл латыш.
— Послушайте, Крауш, — медленно, словно не в силах преодолеть удивление, проговорил Спрогис. — Вы действительно так думаете? — И, не дождавшись ответа прокурора, требовательно: — А вы посмотрите на эти подписи!..
— Я тут никого не знаю.
— Рабочие взволнованы, как граждане своей страны, как члены партии, обеспокоены событием. — Спрогис постучал пальцем по списку. — Многих я знаю. Товарищ Лутц стоял рядом со мной у вагранки на «Руссо-Балте», вместе с ним мы были в подполье. Это не тот человек, который согласился бы поставить свою подпись, если бы составители письма имели заднюю мысль, какую вы тут вычитали. А вот и Роберт Лутц — его сын, секретарь комсомольской организации комбината. Для этих людей дело не в том, ведёт ли расследование армянин, латыш или казах. Наши люди переросли подобное! Дело не в Грачьяне, если вы ему доверяете.
— Пока вполне.
— Что значит ваше «пока»?
— Он для меня новый человек. Но поскольку начало дела — покушение на жизнь Ванды Твардовской — ещё в Москве попало в его руки…
— Этот случай с отравлением?
— Вот именно… Дело вёл Грачьян. Но оно, на мой взгляд, связано с делом Круминьша. Я не видел причин передавать его другому работнику, тем более, что Грачьяна хорошо рекомендовали.
— А причём тут рекомендация?
— Видите ли, этот Грачьян — ученик и сотрудник некоего Кручинина, моего старого товарища и очень опытного человека.
Спрогис вынул трубку изо рта и отвёл её далеко от лица. Он силился что-то вспомнить, повторяя про себя: «Кручинин… Кручинин…»
— Постойте-ка, Ян Валдемарович, а не мог ли я сталкиваться с Кручининым в гражданскую войну?.. Мне почему-то вспоминается…
— Могли, вполне могли, — несколько отходя от обычной своей сдержанности, ответил Крауш. Ему всегда было приятно воспоминание о тех временах. — Именно так: когда мы с вами были в интернациональной дивизии, Кручинин работал в военном трибунале. И даже сам Грачьян имеет, хотя и несколько косвенное, отношение к дивизии: помните…
Спрогис взмахнул трубкой и радостно перебил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12