— Действительно, Ганя учится легко и охотно, в этом я не могу ей отказать, — подтвердила мадам д'Ив, — тем не менее я должна вам пожаловаться на нее, — прибавила она, обращаясь ко мне.— О мадам! В чем же я провинилась? — вскричала Ганя, складывая руки.— В чем провинилась? А вот сейчас ты будешь оправдываться, — ответила мадам д'Ив. — Представьте себе, что эта панна, как только улучит минутку досуга, сразу хватается за роман, и у меня имеются некоторые основания предполагать, что, ложась в постель, она, вместо того чтобы погасить свечу и спать, читает еще целыми часами.— Это очень нехорошо; впрочем, мне известно из других источников, что она следует по стопам своей учительницы, — сказал отец, любивший поддразнить мадам д'Ив, когда бывал в хорошем настроении.— О, прошу прощения, но мне сорок пять лет, — воскликнула француженка.— Скажите пожалуйста, никогда бы этого не сказал, — ответил отец.— Какой вы недобрый!— Не знаю, я знаю только, что, если Ганя достает откуда-то романы, то, во всяком случае, не из библиотеки, потому что ключ от нее хранится у ксендза Людвика. Следовательно, вина падает на учительницу.Действительно, мадам д'Ив всю жизнь зачитывалась романами, а так как у нее была страсть их пересказывать, она, наверное, рассказывала и Гане. Поэтому в полушутливых словах отца таилась доля правды, которую он намеренно высказал.— Смотрите, господа, кто-то к нам едет! — внезапно крикнул Казик.Вглядевшись, мы увидели в конце тенистой липовой аллеи, пожалуй в доброй версте отсюда, облако пыли, которое приближалось к нам с необыкновенной быстротой.— Кто же это может быть? И так быстро, — вставая, заметил отец. — Пыль такая, что ничего нельзя разобрать.Действительно, жара стояла страшная, дождей не было уже свыше двух недель, и при малейшем движении на дороге поднимались тучи белой пыли. С минуту еще мы тщетно всматривались в приближающееся облако, которое было уже шагах в пятидесяти от дома, как вдруг из тумана вынырнула голова лошади с красными раздувающимися ноздрями, огненными глазами и развевающейся гривой. Белый конь несся во весь опор, едва касаясь ногами земли, а на нем, по-татарски пригнувшись к шее, скакал не кто иной, как мой приятель Селим!— Селим едет, Селим! — воскликнул Казик.— Что этот сумасшедший вытворяет! Ворота заперты! — крикнул я, срываясь с места.Уже поздно было отпирать ворота, да никто и не успел бы вовремя подбежать; между тем Селим мчался очертя голову, как безумный, и казалось, неизбежно напорется на высокий частокол, заостренный кверху.— Боже! Смилуйся над ним! — взывал ксендз Людвик.— Ворота! Селим, ворота! — завопил я как одержимый, размахивая платком, и бросился со всех ног через двор.Вдруг Селим шагах в пяти от ворот выпрямился в седле и быстрым, как молния, взглядом смерил забор. Потом до меня донесся женский крик с террасы, стремительный топот копыт — конь взвился, повис передними ногами в воздухе и на всем скаку перемахнул через забор, не задержавшись ни на миг.Лишь перед самой террасой Селим осадил его так, что копыта врылись в землю, затем сорвал с головы шляпу и, размахивая ею, как флажком, закричал:— Как поживаете, мои милые, дорогие друзья? Как поживаете? Мое почтение, сударь! — поклонился он отцу. — Мое почтение, дорогой ксендз, мадам д'Ив, панна Ганна. Наконец мы снова вместе. Виват! Виват!С этими словами он соскочил с коня и, бросив поводья выбежавшему из сеней Франеку, принялся обнимать отца и ксендза и целовать ручки дамам.Мадам д'Ив и Ганя были еще бледны от страха, но именно поэтому они встретили Селима, словно он спасся от смерти, а ксендз Людвик сказал:— Ох, сумасшедший, сумасшедший, и напугал же ты нас. Мы думали, тебе уже конец пришел.— А что?— Да ворота. Ну можно ли так мчаться сломя голову?— Сломя голову? Но ведь я видел, что ворота заперты. Ого! У меня превосходные, истинно татарские глаза.— И ты не боялся скакать?Селим засмеялся.— Нет, ничуть, ксендз Людвик. Но, впрочем, это заслуга моего коня, а не моя.— Voila un brave garcon! note 4 Note4
Вот смелый юноша! (Фр.)

— воскликнула мадам Д'Ив.— О да, не всякий бы на это отважился, — прибавила Ганя.— Ты хочешь сказать, — возразил я, — что не всякий конь решился бы перескочить, а людей таких нашлось бы немало.Ганя остановила на мне долгий взгляд.— Я бы вам не советовала пытаться.Потом посмотрела на Селима, и во взоре ее выразилось восхищение: да и действительно, не говоря уже о лихой выходке татарина, принадлежавшей к числу тех опасных затей, которые всегда нравятся женщинам, надо было видеть, как он был хорош в эту минуту. Прекрасные черные волосы падали ему на лоб, щеки разрумянились от быстрой езды, глаза блестели и сияли радостью и весельем. Когда он стоял подле Гани, с любопытством глядя ей в глаза, оба они были так красивы, что прекрасней не мог бы создать ни один художник даже в мечтах.Что касается меня, то я был глубоко уязвлен ее словами. Мне казалось, что это: «Я бы вам не советовала пытаться» — она произнесла тоном, в котором звучала нотка иронии. Я бросил вопросительный взгляд на отца, который только что осмотрел коня Селима. Его родительское тщеславие мне было известно, я знал, как он ревнив ко всем, кто в чем-либо меня опережает, а Селим давно его этим сердил; поэтому я рассчитывал, что он не воспротивится моему желанию доказать, что наездник я не хуже Селима.— А ведь смелый скакун этот конь, — сказал я, обращаясь к отцу.— Но смелый ездок и этот шайтан, — буркнул отец. — А ты сумел бы так?— Ганя в этом сомневается, — сказал я с оттенком горечи. — Можно, я попытаюсь?Отец заколебался, окинул взглядом забор, лошадь и меня и ответил:— Оставь, не надо.— Ну конечно! — вскричал я с обидой. — Лучше мне прослыть бабой по сравнению с Селимом.— Генрик! Что ты болтаешь! — воскликнул Селим, обняв меня за шею.— Скачи, мальчик! Скачи! Только держись молодцом! — проговорил отец, уязвленный в своем честолюбии.— Коня мне сюда! — крикнул я Франеку, который проваживал по двору взмыленного жеребца.Вдруг Ганя порывисто поднялась со стула.— Пан Генрик! — воскликнула она. — Это из-за меня вы решили попытаться. Но я не хочу, не хочу. Пожалуйста, не делайте этого… ради меня.Сказав это, она посмотрела мне в глаза, словно желая договорить взглядом все то, чего не могла выразить словами.Ах, за один такой взгляд я готов был тогда отдать всю кровь до последней капли, но я не мог и не хотел отступать. В эту минуту оскорбленная гордость оказалась сильнее всего, поэтому я овладел собой и сухо сказал:— Ты ошибаешься, Ганя, если думаешь, что это из-за тебя. Я буду скакать ради собственного удовольствия.И, несмотря на возражения всех, кроме отца, я сел на коня и шагом двинулся в липовую аллею. Франек открыл ворота и тотчас запер их за мной. Душа моя была полна горечи, и я перескочил бы через этот забор, будь он хоть вдвое выше. Отъехав шагов на триста, я повернул назад и пустил коня рысью, которую тотчас сменил галопом.Вдруг я заметил, что подо мной качается седло.Произошло одно из двух: либо подпруга лопнула во время предыдущей скачки, либо Франек ослабил ее, чтобы дать отдохнуть лошади, и по глупости или, может быть, забывчивости не предупредил меня вовремя.Теперь уже было поздно. Конь во весь опор мчался к забору, а я уже не хотел его останавливать. «Убьюсь так убьюсь!» — подумал я. Меня охватило отчаяние. Я судорожно сдавил бока лошади; ветер свистел у меня в ушах. Вдруг передо мной мелькнул забор, я взмахнул хлыстом, почувствовал, что лечу куда-то, в уши мне ударил крик с террасы, у меня потемнело в глазах и… через минуту я очнулся от обморока на газоне.Я быстро вскочил.— Что случилось? — вырвался у меня вопрос. — Я слетел, потерял сознание?Вокруг меня стояли отец, ксендз Людвик, Селим, Казик, мадам д'Ив и Ганя, бледная как полотно, со слезами на глазах.— Что с тобой? Что с тобой? — сыпалось со всех сторон.— Ровно ничего. Я слетел, но это не по моей вине. Лопнула подпруга.Действительно, после минутного обморока я чувствовал себя вполне здоровым, только немного задыхался. Отец принялся ощупывать мои руки, ноги и спину.— Не больно? — спрашивал он.— Нет, я вполне здоров.Вскоре восстановилось и дыхание. Я только злился, думая, что кажусь смешным. И наверное, у меня на самом деле был смешной вид. Падая с лошади, я по инерции перелетел через дорогу, идущую вдоль газона, и свалился в траву, вследствие чего локти и колени моего светлого костюма окрасились зеленым, а волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания был Селим в качестве гостя, к тому же только что прибывшего, — теперь я, правда ценой моих локтей и коленок, отбил у него пальму первенства. Ганя, продолжая считать себя — и, кстати сказать, совершенно справедливо — виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться, старалась искупить передо мной свою оплошность нежностью и добротой. Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение, которое передалось и остальной компании, встревоженной моим падением. Все развеселились. После чая, за которым хозяйничала Ганя, мы отправились в сад. Тут Селим расшалился, как маленький ребенок, он смеялся и проказничал, а Ганя не отставала от него и от души хохотала. Наконец Селим воскликнул:— Ах, как приятно мы будем теперь проводить время втроем!— Интересно, — спросила Ганя, — кто из нас самый веселый?— Наверное, я, — ответил Мирза.— А может быть, я? О, ведь я тоже по натуре очень веселая.— А самый невеселый Генрик, — заключил Селим. — Он по натуре серьезен и несколько меланхоличен. Если бы Генрик жил в средние века, он непременно стал бы странствующим рыцарем и трубадуром, но, правда, он не умеет петь! Зато нас, — прибавил он, обращаясь к Гане, — словно нарочно выискали, так мы подходим друг к другу.— Я с этим не согласен, — возразил я Селиму. — На мой взгляд, подходят друг к другу с противоположными наклонностями, ибо в этом случае один обладает теми свойствами, которых недостает другому.— Благодарю покорно! — воскликнул Селим. — Предположим, ты по натуре плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь…— Селим!Селим взглянул на меня и рассмеялся.— А это что, молодой человек? Ха-ха-ха! Ты помнишь речь Цицерона Pro Archia note 5 Note5
В защиту Архия (лат.)

: commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает вареных раков и теперь, как видите, стоит рак раком — это уж за себя и за вас.— Селим!— Не буду, не буду. Однако возвращаюсь к нашей теореме. Итак, ты, пан плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара. О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все тут.— Ах, что это вы говорите! — пожурила его Ганя. Тем не менее они оба засмеялись как ни в чем не бывало.Что касается меня, то мне было совсем не до смеху. Селим даже не знал, какой вред он мне причинил, внушая Гане мысль о различии между моими и ее склонностями. Я был очень сердит на него и поэтому язвительно заметил:— Странные у тебя взгляды, меня они тем более удивляют, что, как мне известно, ты питаешь определенную слабость именно к меланхолическим особам.— Я? — спросил он с искренним изумлением.— Да. Я только напомню тебе некое окошко, в окошке несколько фуксий и среди фуксий личико. Даю тебе слово, я не знаю более меланхолического лица.Ганя захлопала в ладоши.— Ого! Вот какую новость я узнала! — воскликнула она смеясь. — Прекрасно, пан Селим, прекрасно!Я думал, Селим смутится, впадет в уныние, но он лишь сказал:— Генрик!— Что?— Ты знаешь, что делают с теми, у кого слишком длинный язык? — И захохотал.Однако Ганя начала с ним препираться, настаивая, чтобы он назвал ей хоть имя своей избранницы. Недолго думая, он сказал: «Юзя!» Но если б для него это имело какое-нибудь значение, он бы дорого поплатился за свою откровенность, потому что с этой минуты Ганя уже не давала ему покоя до самого вечера.— А красивая Юзя? — спрашивала она.— Ничего.— Какие у нее волосы, глаза?— Красивые, но не такие, какие мне больше всего нравятся.— А какие вам нравятся?— Волосы светлые, а глаза, с вашего позволения, синие, такие, как те, в которые я гляжу сейчас.— О-о! Пан Селим!И Ганя нахмурилась, а Селим умильно сложил руки и, не сводя с нее взгляда, исполненного несравненной неги, заговорил:— Панна Ганна! Пожалуйста, не сердитесь! В чем перед вами провинился бедный татарчонок? Пожалуйста, не сердитесь. Ну, пожалуйста, засмейтесь!Ганя пристально посмотрела на него, и ее недовольно нахмуренный лобик разгладился. Он просто заворожил ее. Усмешка скользнула в уголках ее рта, засияли глаза, просветлело личико, и, наконец, она ответила как-то особенно мягко и ласково:— Хорошо, я не буду сердиться, но прошу вас впредь не говорить лишнего.— Не буду, любовью к Магомету клянусь, не буду!— А очень вы любите своего Магомета?— Как собака палку.И снова они оба расхохотались.— Ну, а теперь скажите мне, пожалуйста, — возобновила разговор Ганя,— в кого влюблен пан Генрик? Я его спрашивала, но он не хотел мне сказать.— Генрик?.. Знаете что? — Тут Селим покосился на меня. — Он, кажется, еще ни в кого не влюбился, но влюбится. Ого! Я даже знаю, в кого! И я…— Что вы? — спросила Ганя, стараясь скрыть смущение.— Я сделал бы то же самое. А впрочем… постойте, господа: ведь, пожалуй, он уже влюбился.— Прошу тебя, Селим, оставь меня в покое!— Ах ты, мой славный! — воскликнул Селим, бросаясь мне на шею. — Если бы вы только знали, какой это славный малый!— О, я знаю! — ответила Ганя. — Я помню, как он был добр ко мне после смерти дедушки.Облачко печали пролетело над нами.— Должен вам сказать, — начал Селим, чтобы перевести разговор на другую тему, — должен вам сказать, что, сдав экзамен в университет, мы напились вместе с нашим учителем…— Напились?— Да! Это такой обычай, и его необходимо соблюдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17