Идем поднимемся в номер. Закажем себе ланч, сядем и поговорим серьезно.
— Все равно не понимаю, зачем я вам.
— Что же тут понимать? Да, на левитации мы погорели, но это не значит, что мы уж совсем вышли из игры.
— Хотите сказать, мы остаемся партнерами?
— Пять лет долгий срок, шпендрик. Нам с тобой пришлось через многое пройти, и я к тебе вроде как привязался. К тому же моложе я не становлюсь. Глупо было бы отправляться снова кого-то искать. Не теперь, не в моем возрасте. Я полжизни потратил на то, чтобы найти тебя, и не намерен от тебя отказываться только потому, что жизнь нам немножко накостыляла. Нам нужно, как я уже сказал, обсудить, как быть дальше. Если мои планы придутся тебе по душе, останемся партнерами. Если нет, поделим денежки и отправимся дальше каждый своим путем.
— Денежки? Бог ты мой, про них-то я начисто забыл!
— Ты думал о другом.
— Н-да, видно, так шмякнулся, что извилины выпрямились. Так сколько мы там заработали? Сколько у нас есть, босс?
— Двадцать семь тысяч долларов. И все лежат здесь, в этом самом номере, все наши и свободны от налогов.
— А я-то уже решил, что опять начинать с нуля. Но так-то лучше. В смысле, что двадцать семь кусков неплохие денежки, а?
— Конечно, неплохие. Могло быть и хуже.
— Значит, в конечном итоге корабль остается на плаву?
— Вот именно. Мы хорошо поработали, Уолт. А, учитывая наступивший кризис, можно даже сказать, отлично. Корабль не корабль, но лодочка у нас есть, теплая и сухая, и нам плыть по морям бедствий куда проще, чем многим.
— Так точно, сэр.
— То-то же, приятель. Команда, на борт! Дождемся попутного ветра, снимемся с якоря, и — раз-два, взяли — только нас тут и видели.
Я отправился бы с ним на край света. На лодке, на велосипеде, да хоть на брюхе ползком — способ передвижения не имел для меня значения. Мне было важно только одно — быть вместе с ним, там, где он, и идти туда, куда он. По пути из больницы и до гостиницы я считал, будто все потерял. Не только работу, не только жизнь, но и мастера тоже. Я думал, я больше не нужен и он вышвырнет меня за порог и ни разу обо мне не вспомнит, а теперь я знал, что все не так. Я для него не только средство добычи денег. Не только летательный аппарат с заглохшим теперь движком ц. отпавшими крыльями. На счастье или на несчастье, но мы всегда будем вместе, и для меня это было дороже, чем все аншлаги на всех стадионах вместе взятые. Не хочу сказать, будто будущее перестало казаться мне в тот момент черным, но все-таки оказалось вполовину светлей, чем могло бы. Мастер остался со мной, да не просто остался — в кармане у него были спички, чтобы освещать дорогу.
Так что тогда мы поднялись к нему в номер и съели свой ланч. Ничего не могу сказать про тысячу планов, но три-четыре идеи насчет того, как жить дальше, у него были, и каждую он успел заранее хорошенько обдумать. Этот человек был из тех, кто не сдается никогда. Пять лет тяжелейшей работы вылетели на ветер, месяцы раздумий и вычислений оказались в одну ночь выброшены псу под хвост, а он рассуждал о будущем, будто оно было у нас в кармане. Таких людей больше не делают. Мастер Иегуда был из них последний, и никогда с тех пор я таких не видел: кто бы в джунглях чувствовал себя как дома. Пусть он был не царь зверей, но он изучил их законы и знал эти законы лучше других. Можно было дать ему под дых, можно было плюнуть в морду и разбить сердце, но он тотчас же снова вскакивал и снова был готов сражаться со всем миром. Никогда не хоти умирать. Он не то что жил по этому правилу, он был из тех, кто его придумал.
Первый его план был самый простой. Мы едем в Нью-Йорк и живем как все люди. Я иду в школу, получаю хорошее образование, а он разворачивает новый бизнес, зарабатывает деньги, и мы оба всю жизнь живем счастливо. Выслушав это, я не сказал ни слова, и он перешел к следующему. Мы начнем читать лекции о левитации, сказал он, в церквях, в университетах и дамских клубах и объездим с ними всю страну. На нас будут стоять в очереди по меньшей мере полгода, да и в самом деле, почему бы нам еще не подзаработать на Чудо-мальчике? Этот план тоже мне не очень понравился, и он опять только пожал плечами и двинул дальше. Пакуем вещички, сказал он, прыгаем в машину и едем в Голливуд. Я стану киноактером. А он моим менеджером и агентом. Как-никак сцена чему-то меня научила, а пробу он мне добудет. Имя у меня есть, мелкая страстишка к фиглярству имеется, так что, может быть, я скоро опять встану на ноги.
— А-а, — сказал я. — Наконец что-то стоящее.
— Я так и думал, что это тебе понравится, — сказал мастер, откидываясь в кресле и затягиваясь толстой кубинской сигарой. — Потому приберег на конец.
На том мы и порешили.
На следующее утро мы выписались из отеля пораньше и в восемь уже сели в машину, направляясь вперед, к новой жизни, к залитым солнцем холмам Тинзельтауна. Это была долгая в те времена, утомительная поездка. Не было еще супертрасс, не было ни «Говардов Джонсонов», ни шестирядных боулинговых полос, проведенных от побережья к побережью, приходилось петлять, ехать через городки и поселки, не очень-то выбирая дорогу, — главное было, чтобы она шла в твоем направлении. Если впереди тарахтел «фондулак» с копной сена в кузове, это значило: не повезло, придется ползти за ним. Если где-нибудь оказывалась разрыта дорога, нужно было разворачиваться, искать объезд, а это чаще всего значило: будешь кружить не час и не два. Таковы тогда были условия игры, однако лично я не жаловался. Я сидел не за рулем, и если хотелось немного отдохнуть, я устраивался на заднем сиденье и спал. Иногда, когда мы выезжали на совсем уж пустынный участок, мастер пересаживал меня на свое место, но это случилось хорошо если раза три, так что девяносто восемь процентов пути машину вел он. А на него дорога подействовала как гипноз, и дней через пять или шесть мастер впал в состояние задумчивости, и тем больше в него погружался, чем дальше мы уезжали от побережья. Мы опять оказались в стране широких небес и огромных, унылых пространств, и вездесущность воздуха, казалось, по капле вытягивала из него радость жизни. Возможно, он вспоминал о миссис Виттерспун, возможно, о ком-то еще, кто остался в прошлом и не давал покоя, но вероятней всего, размышлял о жизни и смерти, пытаясь найти ответ на те пугающие вопросы, которые точат мозги, когда тебя перестает отвлекать что-нибудь более насущное. Зачем я здесь? Куда я иду? Что со мной будет, когда от губ отлетит последнее дыхание? Конечно, это слишком серьезные вопросы, но я обдумывал его поведение в той поездке более полувека и, надеюсь, знаю, о чем говорю. В памяти сохранился один разговор, который, если я его правильно понял, довольно ясно показывает, что же не давало покоя мастеру. Мы тогда были где-то в Техасе — кажется, проехали Форт-Уорт, — и я болтал с ним, со свойственным мне в те времена беззаботным, хвастливым нахальством, без всякой причины и цели, единственно чтобы послушать самого себя.
— Калифорния, — говорил я. — Там снега не бывает, и купаться можно круглый год. Говорят, там почти что рай. Флорида по сравнению с Калифорнией грязная лужа.
— Нет совершенства на земле, дружок, — говорил мастер. — Не забывай про землетрясения, сели и ураганы. Там может быть подряд несколько лет засухи, а потом начинаются грозы, и тогда весь штат становится опасным, как пороховой погреб. Дома горят, и порой быстрей, чем яичница, так что можно быстро остаться без крыши над головой.
— За это не беспокойтесь. Месяцев этак через шесть мы будем жить в замке. Камни не горят, но, если хотите, на всякий случай можно обзавестись личной пожарной командой. Точно говорю, босс, кино это как раз для меня. Я вам столько капусты настригу, что мы собственный банк откроем. «Сберегательный банк Роули», а главный офис на Сансет-бульваре. Вот увидите. Я там сразу стану звездой.
— Если все пойдет, как я думаю, на кусок хлеба ты заработаешь. Это очень важно. Я не вечный и хочу, чтобы ты успел встать на ноги. Мне все равно, кем ты будешь. Актером, оператором, мальчиком на побегушках… любое занятие хорошо. Главное, чтобы, когда меня не станет, тебе было бы на что жить.
— Вы так говорите, будто вы старик, мастер. Вам еще и пятидесяти-то нет.
— Мне сорок шесть. Там, откуда я родом, это считается много.
— Чушь собачья. Вот попадете на калифорнийское солнышко — и за день прибавится жизни лет десять.
— Возможно. Но даже если и прибавится, впереди у меня все равно меньше, чем позади. Арифметика простая, Уолт, и неплохо бы подготовиться к тому, что нас ждет.
Потом наш разговор перескочил на что-то другое или мы вовсе замолчали, однако эти несколько коротких, печальных фраз я запомнил и потом несколько дней возвращался к ним мыслями. Для человека, привыкшего так старательно прятать свои чувства, они были равнозначны исповеди. Я не помнил, чтобы мастер когда-то так раскрывался, и пусть он снабдил свою речь всеми возможными «бы» и «если», но я был все-таки не так глуп, чтобы не уловить крывшегося за ними смысла. Мысли мои возвратились к сцене в гостинице в Нью-Хейвене, где он хватался за живот. Если бы не головные боли, я, конечно, был бы к нему повнимательнее. И теперь, когда проблемы мои разрешились, а делать было совершенно нечего, кроме разве как глазеть по сторонам да считать дни до Калифорнии, я решил впредь не спускать с него глаз. На этот раз я не струшу. Вот как только увижу, что он хватается за живот, сразу отволоку к первому попавшемуся врачу.
Наверное, он заметил мое беспокойство, потому что вскоре после этого разговора послал все печали подальше и сменил пластинку. Мы выехали из Техаса и мчались теперь по просторам Нью-Мексико, где он стал оживлен и весел, и как я ни старался отыскать на его лице хоть малейший признак болезни, так ничего и не нашел — никакого намека. Понемногу, по горсточке, мастер опять пускал пыль мне в глаза, и если бы не происшествие, которое случилось после нашего разговора через шестьсот или семьсот миль, прошли бы месяцы или даже годы, прежде чем я понял бы правду. Такова была сила мастера. Не было ему по уму равных, и когда я отваживался с ним спорить, потом всякий раз утирался. Голова у него работала быстрее, чем у меня, он был намного гибче и опытнее и в момент мог пустить меня без штанов. Впрочем, до действительно споров никогда у нас не доходило. Мастер Иегуда обставлял меня сразу, и так было до самого конца.
Это была самая утомительная часть пути. Много дней мы ехали по Нью-Мехико, по Аризоне, и через некоторое время мне стало казаться, что мы единственные люди на земле. Мастеру, наоборот, пустыня понравилась, и он, едва увидав эти безжизненные края, где торчали только камни да кактусы, принялся, тыкая пальцем в какое-нибудь любопытное с его точки зрения геологическое образование, читать мне краткие лекции о невозможности исчисления возраста нашей старушки планеты. Честно говоря, ее возраст меня не трогал. Я не хотел портить ему удовольствие, потому помалкивал и делал вид, будто слушаю, но, посмотрев на четыре тысячи каменных столбов и шесть тысяч каньонов, понял, что хватит с меня этих пейзажей до конца моих дней.
— Если тут Бог, — сказал я наконец, — то нам делать нечего.
— Не ворчи, — сказал мастер. — Здесь повсюду одна пустыня, и какой смысл сидеть и считать, сколько осталось миль, дорога от этого короче не станет. Тебе ведь хочется в Калифорнию, а другого пути туда нет.
— Оно конечно. Но я же не обязан его за это любить.
— Мог бы и попытаться. Тогда и время прошло бы быстрее.
— Терпеть не могу портить банкеты, сэр, но, по-моему, все эти ваши рассуждения по поводу здешних красот большая туфта. Кому какое до них дело, а? Интересно там, где есть люди. А убери людей, что останется? Пустое место останется, вот что. А с пустого места чего возьмешь? Ничего. От пустого только давление падает да глаза закрываются.
— Тогда закрой их и поспи, а я лучше молча полюбуюсь природой. Не горюй, малыш. Недолго осталось. Будут тебе скоро люди, сколько захочешь.
Шестнадцатого ноября над западной Аризоной занялась заря самого черного дня моей жизни. В это сухое, как лист бумаги и как все предыдущие, утро, примерно в десять часов, мы пересекли калифорнийскую границу и покатили по Мохаве вниз к океанскому побережью. Увидев пограничный щит, означавший финишную прямую, я завопил от радости. Ехали мы на приличной скорости и рассчитывали попасть в Лос-Анджелес к обеду. Помню, мы поспорили, в каком из тамошних шикарных ресторанов провести первый вечер. Вдруг мы увидим Бастера Китона или Гарольда Ллойда, сказал я, вот было бы здорово, а? Входим мы, например, в роскошный клуб, и там как раз эти ребята — спустились с гор этой жаркой Аляски, и мы поздороваемся с ними за руку. Или, например, вдруг они захотят поразмяться, а я тогда с ними побоксирую — в шутку, конечно. Мастер засмеялся, представив себе эту сцену, а я как раз взглянул на дорогу и ничего не понял. «Это что такое? » — сказал я. «Это что такое? » — сказал мастер. Через пару минут нам пришлось разворачиваться.
Перед поворотом на узкой горной дороге стояли, перекрывая проезд, четверо человек. До них оставалось еще ярдов двести или триста, и мы не сразу поняли, что это люди. В жаркой дрожащей дымке они были похожи на призраков, прилетевших с другой планеты, сотканных из мерцающего света и легкого воздуха. Ярдов через пятьдесят я разглядел, что все четверо стоят с поднятыми руками, будто бы голосуют. Я решил, что это дорожные рабочие, и даже подъехав еще ближе и увидев на лицах носовые платки, все равно не догадался. Здесь пыль и ветер, сказал я про себя, наверное это от пыли. Только когда до них оставалось ярдов шестьдесят или семьдесят, я наконец обратил внимание на то, что в поднятых руках они держат какие-то штуки, которые поблескивают металлом. В ту самую секунду, когда до меня дошло, что это револьверы, мастер ударил по тормозам и газанул назад.
Оба мы не издали ни звука. Газ до отказа — мотор взвыл, нас вдавило в сиденья, и машина заходила ходуном. Четверо «десперадос» бросились за нами следом, потрясая сверкавшими на солнце револьверами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34