– Я на тебя, Петро, зла не держу. Плохо тебе не сделаю – у тебя ребятишки…
Старик Власенко взял их к себе. Бабка к нему не пошла.
Бабка пришла на похороны. Своей умершей дочке Раисе повесила тяжёлые золотые серьги с каменьями.
– Откуда такие? – спросил отец.
– Я участок свой продала. И с садом.
– Зачем же мамке такие серьги? – заревела Варька. – Она же их не увидит.
– Чтобы ты видела. Чтобы мамку не забывала… Чтобы все вы мою Раису помнили! – Она оглядела с вызовом всех пришедших на кладбище. Остановила горючие глаза на старике Власенко.
– А ты зачем здесь? – спросила. – Радуешься?.. Не радуйся, у меня внуки остались, а у тебя никого.
– Это место не для раздоров, – ответил старик.
Когда опустили гроб, бабка первая бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь, пока закопают, пошла.
Вечером она появилась во дворе старика Власенко. Вызвала отца.
– Если ты здесь жить надумал, – сказала она, – живи. Только я тебя прокляну и ноги моей у тебя не будет. Не хочу, чтобы Васька, этот вот старый ирод, – она ткнула пальцем в деда, – над моими последышами власть имел.
Старик Власенко вывел бабку на улицу. Сказал ей:
– Ты, Ольга, совсем застервела. Иди, не рви Петру сердца, оно и без того горем схвачено…
Ожесточённые души не слышат правды – бабка ушла жить на пепелище. Она ничего не откапывала, ничего не искала в золе. Ветер зачернил её сажей. Бесприютные долгие ночи сделали её неподвижной, похожей на обгоревшее дерево.
Завхозу сельскохозяйственной школы по должности полагался дом. Хороший дом, кирпичный, с высокой шиферной крышей, с голубыми наличниками. Две комнаты в доме, кухня, прихожая и кладовка. Полы в доме крашеные. Стены белые – ни пятна на них, ни царапины.
Батька привёл Варьку сюда, распахнул перед ней дверь.
– Прощай, море, – бормотал батька. – Новый дом, кирпичный. Я, Варька, видишь, какой дом добыл…
Варька, как вошла, легла на пол и заорала:
– Здесь будем жить. Никуда не пойду отсюда.
Батька засуетился, воспрянул:
– Здесь, дочка, здесь… Крикни громче. Слышишь, как откликается. Признал, значит.
Первые дни за ребятами ходила соседка Ксанка. У неё в том году муж погиб в море. Петька тянулся к её груди, и Ксанка ревела. И Петька ревел. И Пашка ревел. А Варька кричала:
– Заткнитесь вы! Вот уже бабка придёт. Она с вами сладит.
Бабка пришла. Как ни в чём не бывало принялась мыть полы.
Потом взяла Пашку и Петьку, понесла в Горсовет.
– Колыхали мы Чёрное море! – кричала бабка у председателя. – И тебя колыхнём. Не будет тебе моего голоса!
– От вашего голоса у меня уши заложило! – кричал на неё председатель. – Не нужен он мне, ваш голос… Не понимаю, почему крик?
– Как почему? Помещай ребят в ясли.
– Пожалуйста, – сказал председатель. – У нас в ясли – пожалуйста, была бы охота.
Пашку и Петьку поместили в ясли рыбзавода. Ксанка – соседка – кричала на всю улицу:
– Ведьма старая, не жаль тебе ребятишек?! Паучиха!
Бабка сидела у окна, посмеивалась:
– А чего их жалеть? Нешто им в яслях худо? Медицина со всех сторон. Единственно – штаны мочить будут да говорить начнут поздно. А оно и лучше – меньше глупостей наболтают.
Ксанка не терпит Варькину бабушку. Говорят люди, что Ксанка имеет свою цель – хочет за Варькиного отца замуж выйти. Она Варькиного отца жалеет. Это их дело. Варька не против. Ксанка – женщина добрая.
Варькин отец работал через силу. Когда накатывала на него грусть, он ворчал:
– Что я с той должности вижу? Одно унижение. Дела не делаю, а руками махаю. Такая, видать, моя доля.
Иногда отец распалялся, чтобы хоть словом подбодрить своё самолюбие.
– Или я мужик, или я просто так?.. Я это разом порешу! – кричал он и принимался подтверждать своё достоинство.
Шёл на базар первым делом. Бабка говорила: «Под колесо». Он и правда возвращался помятым, словно ездили по нему на телегах. Разносил Варьку, Пашку и Петьку «за старое и на месяц вперёд». После этого писал заявление об уходе с работы. Все свои заявления он заканчивал фразой: «Рождённый плавать – пахать не может».
Ставил три восклицательных знака и засыпал за столом.
Бабка говорила:
– Герой. Тебе такие дела не по рылу. – Она рвала отцовские заявления.
Отец шёл на работу. На него сразу наваливались дела. В суете, в виноватости, он на долгое время забывал свою гордость.
Недавно пришла Варькина бабка с базара, принесла одесскую газету. Закричала:
– Смотри, этот рыбий пастух и сюда пролез. Ох, я бы ему в очи плюнула за его жадность. И чего всюду лезет?
В газете был помещен портрет старика Власенко. По бокам – Васька и Славка. Статья называлась: «Простой, скромный труженик».
– Был бы скромный, лежал бы на печке. Уже ж ведь давно на пенсию вышел. Нет, он желает выше всех стать! Ишь орденов нацеплял, тараканий полковник. По базару ходит, как губернатор. Тьфу!
– И куда ему столько богатства? – горячилась бабка. – Пенсию получает, за сторожбу зарплата идёт, дочка каждый месяц шлёт переводы. И от рыбнадзора ему какой-нибудь куш есть, иначе зачем по базару шныряет? Канавы в плавнях роет зачем? Он там, проклятый, рыбу ловит и подзаныр продаёт. Он и есть непойманный браконьер.
Бабка нашарила карандаш, пририсовала, послюнив, старику Власенко рога.
– Вылитый чёрт, – сказала она.
Варька взяла у неё карандаш, пририсовала Ваське усы и ослиные уши. Ей было грустно и тошно.

ВАСЬКА ДУМАЕТ О ВАРЬКЕ

Рано утром, чуть свет, старик Власенко, Васька и Славка погрузились в каюк – пошли в плавни исполнять работу, которая иным кажется придурью от безделья.
Чуть шипит вода у бортов. Мальчишки гребут – не плещут, их старик научил. Вода от зари будто радуга. Кажется, даже на вкус разная. Где розовый цвет, там она сладкая. Где жёлтый – кислая. Где заря воды не коснулась, – вода тёмная, её вкус горько-солёный. Воздух дрожит в ожидании солнца.
Славка толкнул Ваську локтем.
– Жаль, что Варька с нами не хочет… Тебе она нравится или ты выше?
– Выше! – заорал Васька.
Славка посмотрел на него грустно. Сказал:
– Не ори…
Он промахнулся веслом. В брызгах над лодкой вспыхнуло семицветие.
– Красота, – прошептал Славка.
На нежных заревых красках они увидели отражение землечерпалки. Землечерпалка стояла в широком водном канале, который уже успела прорыть минувшим днём.
Старик Власенко велел мальчишкам гнать лодку быстрее. Он суетился на корме, вставал, чтобы взглядом поспеть вперёд.
На носу землечерпалки стоял мастер в трусах и домашних шлёпанцах с часами «победа» на волосистом запястье. Он уставился на старика непробуждёнными глазами.
– Здравствуйте, – поклонился ему старик. – Извините, для какого же дела вы сюда в камыш забились?
– Канавы копаем для рыбных мальков… – Мастер втянул носом розовый утренний воздух, сморщился, как от крепкого нашатырного спирта, выгнал блаженным чохом остатки сна и конфузливо улыбнулся. Он узнал старика по картинке в газете, сказал «здрасте» и выпалил, словно ему поручили сообщить деду радостное постановление:
– Вы, дядя, теперь ступайте обратно на печку. Продолжайте, товарищ, свой заслуженный отдых. Мы тут колыхнём это дело враз.
Мастер объяснил уважительно, что землечерпалку нарядили сюда из рыбного треста после статьи в одесской газете, потому что много пришло от народа писем. Они постояли, покуривая и покашливая, чтобы израсходовать время вежливости и приняться за свои прямые дела. Пожав руку мастеру землечерпалки, похвалив начальство, которое подумало, наконец, о рыбьем приплоде, старик сел в лодку и пустился в обратный путь.
Всю дорогу домой дед молчал, сидел к мальчишкам спиной. Он как будто не радовался за мальков, которые надышатся теперь от морской волны, наберутся сил, чтобы жить.
Дома старик улёгся на печку, выставил бороду вверх, неподвижный и молчаливый. Потом пугливо вскочил и пошёл в сад. Он бесполезно топтал комковатую землю под шатровыми яблонями, отозревшими лёгкими вишнями, под ветвями пахучей айвы, которую а этих местах называют гутулей. Бабка Мария тоже гуляла в саду – делала вид, будто сердится на сорняк – траву, проросшую под деревьями. Она дёргала дикие стебли, складывала их на руку снопом.
– И чего вы сегодня ходите? – говорила она деду. – Вы бы легли на диван.
Старик глядел в засохшее небо.
– Не лягу я на диван… Я теперь, Мария, навсегда лягу. Вот здесь, в небесную тень под забором… Мария, готовьте моё снаряжение. Пора мне бежать к сотоварищам.
– Может, вам для такой цели новый костюм надеть и штиблеты?
– Не смейтесь, Мария. Я перед сотоварищами во всём рыбацком предстану.
Бабка отряхивала корни травы. Старик смотрел на неё долгим сердитым взглядом.
– Какая у меня перед людьми должность? На базаре даже эта глупая Ольга подзаныром торговать перестала. В затоне на судах вахтенные дежурят. А я, выходит, забор стерегу. Говорят, по традиции. А уж какая это традиция – забор охранять… Была от меня польза рыбьим малькам, чтоб не гибли. Сколько я за три года канав накопал, столько землечерпалка за три дня наработает.
Мальчишки сидели возле дверей на скамейке, опустив грузные от сочувствия головы.
– Всё из-за твоей газеты, – прошептал Славка.
– Мелешь, – ответил ему Васька тоже шёпотом.

ВАРЬКИНА БАБУШКА ГНЁТ СВОЮ ЛИНИЮ

Варька шла домой. Чтобы не думать ни о чём, она пела.
Возле Варькиного дома куры ныряли в горячую пыль. Пашка и Петька боролись в обхват. Варька брызнула на братьев водой из ведра. Братья воинственно зашумели носами.
– Вы, самоеды, бабушка где? – спросила Варька.
Братья переглянулись. Встали рядком, подтянули штаны повыше, к самому горлу.
– Батька бушует, – сообщил Пашка.
– Он тебя драть будет, – сказал младший, Петька, жалостливо оттопырив губу. – Нас уже драл.
Варька поставила рыбу на крыльцо. Батька дерёт не шибко, он больше ярится и делает вид, что страшен. Придётся побегать. По такой жаре!
На крыльцо выскочила бабка. Босиком. Закричала на братьев:
– Я вам чего велела? А вы чем занялись?
Братья трусцой побежали к забору, к большой куче будылья. Набрали по охапке и направились в дом. Впереди Пашка, позади Петька, выпятив животы барабаном.
Бабушка увидела ведро с рыбой. Схватила его, заметалась по двору.
«Окатить бы себя водой из колодца», – подумала Варька.
Бабка спрятала рыбу.
– Бушует, – сказала она. – Ты уж, Варька, не возражай.
Бабушка подтолкнула Варьку в дом, впереди себя. Заголосила с порога:
– Да нешто я думала!.. Упаси бог, я по дурости!
Бабушкин голос стал пустым, визгливым – словно скребли по железу.
Отец прицеплял возле зеркала галстук. Ворот полосатой рубашки был смят.
– Варька, – сказал он, – попроси мою тёщу, твою разлюбезную бабушку, пускай она смолкнет.
Отец заправил рубашку, стянул брюки ремнём туго, так что слова у него стали прерываться и хрипнуть. Ворот рубахи не слушался – торчал вперёд.
– Я вам кто?! – закричал отец, подскочив к бабушке. – Вы чего добиваетесь? Чтобы я сам себе в лицо наплевал? Чтобы я потерял о себе последнее представление?
Бабка собирала на стол тарелки. Она вздыхала, с раскаянием закатывала глаза.
– Я же ж сослепу. Не шуми, свою крупицу и воробей тянет.
Пашка и Петька деловито толкались у плиты. Пихали в топку будыльё. Разговор с ними уже был закончен. Они чувствовали себя в полной безопасности. Они теперь были зрители и с нетерпением ждали, когда отец примется за свою старшую дочку. Варька погрозила им кулаком. Братья безжалостно ухмыльнулись.
Бабка нарезала хлеб.
– Ты хоть поешь, – сказала она отцу.
– Не буду… – Отец накинул суконный пиджак. – Варька, скажи моей тёще, пусть не заботится. Я знаю, где я поем.
Размашисто перекрестясь, бабка крикнула:
– Господи!
«Ужас, – подумала Варька, – такая моя семья. Бабка только и говорит о гордости, а у самой её ни на грош – одна хитрость. Батька? Он и на мужика-то похож, только когда небритый. Разве отец этого ненавистного Васьки стал бы так вести себя? Наверное, когда входит он в свою коммунальную квартиру, все встают, даже если и не видят его». Коммунальная квартира представлялась Варьке просторной, в коврах, с зеркалами и креслами. Варька стала возле дверей, придала себе гордую, независимую осанку.
Братья вскочили из-за плиты. Им уже надоело ждать. Они жаждали справедливости.
– Папка, Варьку забыл, – сказал Пашка.
Петька ткнул в Варьку пальцем.
– Варька-то, вот она, дожидается.
Отец повернулся к Варьке. В его глазах не было злости. Он не таращил их, как бывало, чтобы напугать. В отцовских глазах Варька заметила тоску и обиду.
– Эх ты, – сказал он. И, скорее по привычке, потянулся к ремню.
– За что? – Варька попятилась к двери. «Дура, чего стояла?»
Отец выдернул ремень с треском.
– И говорить мне с тобой неохота, торговка. – Он топнул ногой, как бы подав сигнал к началу.
Братья замерли в восторженном ожидании. А Варьке что ждать – дверь открыта.
Батька драл Варьку за соответствие. Он говорил: «Если ты на рояле играешь, нечего тебе на базаре делать. И вообще».
Батька никогда не договаривал своих мыслей, считал: если родитель дерёт, – стало быть, учит.
Крыльцо… Сарай… Колодец…
Возле сарая вильнуть – отец непременно споткнется о старые оглобли, заросшие травой. Он об них всегда спотыкается… Варька вильнула, обернулась и спросила:
– За что?
– Знаешь, – пропыхтел отец. – Сговорилась с бабкой меня позорить. А за побег тебе будет прибавка. – Он поднялся, отряхнул штаны. – За ловушку тоже. Я колено ушиб.
Отец замахнулся, и вдруг ремень выскочил у него из кулака, словно зацепился за ветку. Отец пробежал немного по инерции. Обернулся. На заборе сидел мальчишка. Держал в руке ремень и вежливо улыбался.
– Извините. Я не нарочно…
– Ладно, – без злобы сказал отец. – Он взял у мальчишки ремень, затянул его туго поверх брюк. – Не люблю, когда люди на заборах сидят. Слезай с забора.
Варькой овладел испуг более сильный, чем страх перед батькиной поркой. «Откуда он появился? – думала она, глядя на Ваську. – Если ему уж так нужно прийти, пусть бы пришёл потом».
Варька шмыгнула за сарай.
Из плохо обмазанной стены сарая торчали камышины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16