..
Взгляд Государыни останавливается на белом с голубыми отворотами адмиральском кафтане.
– Адмирал Талызин, пожалуй-ка сюда. Кто у нас сейчас в Кронштадте?..
– Генерал Нуммерс.
– Ну так вот… Взяв вельбот, пойдёшь на вёслах в Кронштадт. Скажешь оному Нуммерсу; никого от бывшего Императора не принимать… Самого бывшего Императора в Кронштадт не допускать, а, буде, пожалует – арестовать. На запад, мористее, сторожевые суда поставить с войсками, дабы никто с моря от Риги и Ревеля сюда не мог прийти. Ещё пошли сказать контр-адмиралу Милославскому отправиться на яхты и галеры, что супротив Петергофа оякорены, – команды тех яхт и галер к присяге мне привесть и, приведя, следовать с оными судами ближе к Петербургу. Буде на тех судах окажется кто присланный из Петергофа, хотя и сам бывший Император, – оных людей арестовать и привести сюда за крепким караулом, наблюдая за ними, чтобы по арестовании никакого вреда сами себе учинить не могли. Понял?..
– Ваше Величество…
Екатерина Алексеевна смотрит на Талызина и, кажется, сами мысли его без слов читает. Она берёт перо и крупным, ясным почерком пишет на обрывке плотной сероватой бумаги:

«Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то исполнять. Июня 28-го дня 1762-го года.

Екатерина»…

– Теперь понял?
Талызин молча берёт бумагу, низко кланяется и уходит. Императрице кажется: по диагоналям шашек шахматной доски неслышно заскользила ладья, сейчас послышится вкрадчивый шёпот: «Шах королю…»
– Попросите ко мне донского атамана Степана Даниловича Ефремова.
По залам закричали: донского атамана к Государыне… Генерала Ефремова к Её Величеству…
В длинном кафтане, с кривой саблей на боку, через расступившихся офицеров к Государыне подходит Ефремов. Он молод, красив и статен. На его бледном, круглом, полном лице резко очерчены молодые мягкие усы. Он наклоняется к руке Императрицы и целует руку. Государыню непривычно щекочут усы атамана, и она поднимает голову и пронзительно смотрит в большие, слегка навыкате глаза донского атамана.
– Степан Данилович, – тихо говорит она, – как повелел казакам?..
– Быть с тобою, Всемилостивейшая Государыня. Навеки и нерушимо.
– Где оставил полки?
– Три тысячи станичников стоят по Нарвскому тракту. Вчера, согласно приказу, выступили в датский поход… Как прослышал о тебе – остановил под пулковскою горою.
– К присяге привёл?..
– Им незачем присягать. Смута одна… Как повелю – так и будет.
– Повели, атаман, сушею наблюдать, дабы никто не мог подойти к Петербургу. Лёгкие партии пошли к Ораниенбауму для розыска о бывшем Императоре. Сам со старшинами будешь при мне, стремя к стремени.
– Слушаю, Государыня.
Атаман целует руку Государыни.
– С Богом, атаман!
– Спаси Христос, Государыня… В час добрый!..
Вот и конь поскакал косыми скачками по шахматной доске, ещё – шах королю!.. Когда же мат?.. Надо ей самой – королеве – двинуться и сразу припереть его и по диагонали и по прямой… Тогда будет – шах и мат… Выиграна партия.
Она встаёт – отдать последние распоряжения о своём движении, но из Ораниенбаума, от бывшего Императора – гонцы…

XX

Канцлер Михаил Илларионович Воронцов, князь Трубецкой и граф Шувалов прибыли от Государя. Екатерине Алексеевне шепчут, что Трубецкому и Шувалову приказано удержать гвардию в повиновении и в случае нужды – убить Государыню…
С грустной улыбкой Императрица выслушивает доклад. Очень всё это похоже на её супруга и особенно на Елизавету Романовну, но… поздно!
Она приказывает пригласить к себе Воронцова. Друг и советник покойной Императрицы – он всегда был и искренним другом Екатерины Алексеевны. Не мог он измениться. Он входит усталый от быстрой езды, запылённый и очень взволнованный. Он едва владеет собою. Чувство долга борется в нём с каким-то другим чувством, определить которое он ещё не может.
– Ваше Величество, – он задыхается и не сразу может продолжать. Государыня с милостивой улыбкой ждёт, когда он оправится. Воронцов весь ещё в ораниенбаумско-петергофских впечатлениях легкомыслия и самонадеянности. Он не понимает, что произошло за этот день, он не догадывается, что всё уже кончено. Так всё это кажется ему невероятным и чудовищным. Эта маленькая милая женщина не могла замыслить и исполнить то, что некогда замыслила и так прекрасно выполнила его кумир Елизавета Петровна. – Ваше Величество, вы никогда сего не совершите. Вы обязаны верностью Государю Императору, как его супруга, как Императрица… как мать Великого Князя!.. Ваше Величество, вы присягали!.. Вы, вероятно, не отдаёте себе отчёта в том, что вы делаете?.. Оные поступки – преступление…
– Молчите, – с силою говорит Екатерина Алексеевна. – Преступление так говорить со своею Государыней!
Она берёт за руку Воронцова и ведёт его к окну.
– Смотри, Михаил Илларионович, и запомни… Не я!.. Не я!.. Не в чем упрекать меня!.. Я только повинуюсь воле народа!
У ног Воронцова на Невской перспективе бесконечный фронт войск. Мушкеты составлены в козлы. За мушкетами сидят, стоят, лежат солдаты. Они все в елизаветинской форме. Точно призраки восстали из гробов, точно снова он видит, что видел на рассвете холодного зимнего дня, когда вот так же быстро и неожиданно совершился переворот. Тогда к счастью и благоденствию России… Теперь?..
Несколько мгновений Воронцов тупо смотрит на войска. В Петергофе всё были иллюзии, мечты, болтовня, пересмешки, шутки, «капуцинские замки» – здесь была упорная воля и чья-то систематическая работа.
Воронцов преклонил колени и поцеловал милостиво протянутую ему руку Государыни.
– Ступай!.. Скажи князю Трубецкому и графу Шувалову – я знаю их намерения. Расскажи им о том, что сейчас видел. Присягайте мне и ведайте… Не для себя!.. Нет!.. Нет!.. Не для себя!.. Но ради России!
Она наклонила голову в ответ на его низкий до земли поклон и проводила его долгим взглядом. Потом подошла к столу, села за него, взяла перо, задумалась и быстрым смелым почерком стала писать.

«Господа сенаторы, – писала она. – Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадёжить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего.

Екатерина».

Она передала записку Панину и подошла к группе генералов. Она сама распорядится о марше против бывшего Императора. Она обратилась к Алексею Орлову:
– Алексей Григорьевич, с легкоконными полками ступай на Петергоф… Князь Мещерский с артиллерией и пехотными напольными полками пойдёт за тобою… Гвардию я поведу сама.
Она всё ещё в скромном тёмном платье, в котором приехала из Монплезира. Она поведёт гвардию в гвардейском офицерском мундире.
– Екатерина Романовна, распорядись, милая, чтобы Шаргородская мне приготовила переодеться. Из Конской школы подать мне и тебе верховых лошадей.
Дашкова побежала к Шаргородской.
– Да что вы, матушка, Екатерина Романовна, что сие Государыня забыть нешто изволила? И ейный, и ваш гардероб, ещё когда!.. В Ораниенбаум отправили! Здесь во дворцах по шкапам поискать ничего такого и не найти.
Дашкова сказала Разумовскому, тот Государыне.
– Разве, Ваше Величество, у кого из здешних офицеров взять?.. Под ваш рост и фигуру?
– Ну, конечно. Мне всё равно, делайте только скорее, чтобы нам не задерживать наступление. Полки истомились от бездействия целый день и пить уже начинают.
Разумовский бросился в толпу офицеров, стоявшую у крыльца. Через несколько минут он вернулся с молодым поручиком Семёновского полка Талызиным. Розовощёкий, светловолосый, с голубыми глазами, тот походил на девушку. Весь – смущение, он предстал перед Государыней.
– Вот, Ваше Величество, как будто бы и рост и фигура совсем ваши. И мундир новенький.
Императрица быстрым взглядом окинула растерявшегося молодого офицера, улыбнулась ему матерински ласково и, толкая в плечо, сказала:
– Ступай-ка в соседнюю комнату, раздевайся и присылай мундир и всё, что полагается, своей Государыне… Сам обойдёшься как-нибудь.
Пока Государыня переодевалась, Дашковой доставили таким же образом мундир Преображенского полка. Шаргородская из нового Зимнего дворца раздобыла для Государыни Андреевскую ленту.
Было десять часов вечера. Екатерина Алексеевна вышла на дворцовое крыльцо; прекрасная голштинская лошадь, серая в мелких гнедых пежинах, посёдланная офицерским седлом, накрытым богато расшитым золотом бархатным вальтрапом, с пистолетными ольстредями, была ей подведена. Фельдмаршалы князь Трубецкой и граф Бутурлин, гетман Разумовский, генерал-аншеф князь Волконский, генерал фельдцейхмейстер Вильбоа, донской атаман Степан Ефремов, граф Шувалов и с ними целый эскадрон адъютантов, ординарцев, вестовых и казаков, все на конях, ожидали Государыню.
Государыня села на лошадь. В прекрасно сидевшем на ней кафтане Семёновского полка, в треугольной шляпе, свежая и неутомимая; весь этот день распоряжений, тревог, успехов и ожиданий нисколько на ней не отразился, неземная, в ком дух владычествовал над телом, с блестящими глазами Императрица поскакала галопом, сопровождаемая свитой и эскадроном Конной гвардии по Невскому вдоль построенных полков гвардии, готовых к походу. Громовое «ура» её сопровождало.
У Чернышёва переулка Государыня перевела лошадь на шаг. Здесь стояла голова колонны – Преображенский полк.
– Друзья, вперёд! – воодушевлённо сказала Государыня.
«Ступай», – раздалась команда. Глухо ударили барабаны. Хрусткий, мерный, тяжёлый шаг раздался в тишине летней ночи. Лёгкая пыль взвилась над колонной. В Семёновском полку красиво заиграла полковая музыка. Гвардия тронулась по Садовой улице к Калинкину мосту.

XXI

Шли медленно, с частыми остановками и привалами. Хвост колонны князя Мещерского мешал широкому шагу преображенцев. Утомление целого дня, проведённого на улицах, выпитое вино и пиво сказывались. Солдат разморило и клонило ко сну.
За Красным кабачком, на двенадцатой версте от Петербурга полки стали на ночлег. Кругом, на лугах и по опушкам рощ, дымили костры, стояли козлы ружей и за ними лежали солдаты. Глухо гомонили, укладываясь спать, биваки. Светлая пелена тумана пологом прикрывала полки. От посланных вперёд казачьих партий не было никаких донесений.
Окна двухэтажного деревянного здания Красного кабачка светились жёлтыми огнями. Там были в обычное время бильярды, карточные столы, ресторация для приезжающих, там пели и танцевали жрицы любви. Во втором этаже были отделаны уютные кабинеты и номера. Он весь теперь был переполнен офицерами, расположившимися на ночлег. Разумовский распорядился очистить в нём комнату для Государыни. Дашкова побежала приготовить всё для ночлега Императрицы.
По скрипучей лестнице Государыня поднялась во второй этаж и осторожно, боясь разбудить Дашкову, отворила дверь. Маленькая горница была освещена одинокою свечою, горевшей в низком медном шандале с ручкой колечком, стоявшей на табурете подле широкой двуспальной кровати. На полу лежал пёстрый, пыльный, потёртый ковёр. Красные, кумачёвые, грубого рисунка занавеси скрывали постель.
Государыня сняла шляпу, расстегнула кафтан и тихонько, на носках пошла к кровати. Дашкова лежала на ней, завернувшись в офицерский плащ, и, казалось, крепко спала. Государыня распустила волосы и осторожно легла на постель рядом с Дашковой.
Она лежала тихо, стараясь заснуть. Сердце бурно колотилось в груди. И то, что было, и то, что надо подготовить на завтра, что надо продумать, и сладкое волнение от того, что всё так хорошо, просто и гладко вышло, и сознание громадного долга, взятого ею на себя, мешало ей уснуть. Государыня открыла глаза. В комнате было по-утреннему светло. Сквозь занавеси лился печальный солнечный свет. В пол-аршине от Государыни блестели, улыбались, сверкали счастием широко раскрытые, серые, громадные глаза Дашковой. Свет утра играл, отражаясь в них.
Обе женщины рассмеялись.
– Ты не спишь?.. Я-то думала… Берегла твой сон, старалась не шуметь.
– Ваше Величество, где же спать? Разве можно?.. Как в сказке!.. Как по-писаному всё!.. И вы – Императрица!..
Гибким движением Дашкова вылезла из-под епанчи. Её руки в рукавах с красными обшлагами крепко охватили Екатерину Алексеевну, и вся она стройным юным телом прижалась к Государыне. Она в каком-то экстазе целовала руки Государыни, её шею, руки, волосы, она смеялась коротким счастливым смехом и повторяла, смеясь:
– Императрица!.. Императрица!.. Моя Императрица!.. Моя, вся моя!.. Господи, какое счастье!.. Моя Императрица!.. Мы все с вами, навсегда!
Так, смеясь и лаская друг друга, они и забылись в крепком коротком сне на полчаса, пока не разбудили их звуки труб и барабанов.
Полки строились в поход.

XXII

На двадцать восьмое июня в Петергофском дворце и в садах был назначен folle journee. С утра во дворце, внизу, на кухнях стучали ножами, из дворцовой кондитерской сладко пахло земляникой и ванилью, повара в белых колпаках и фартуках мелькали в окнах.
Во втором часу дня длинная вереница колясок, карет, колымаг и линеек, гремя колёсами, подъезжала к дворцовым воротам и останавливалась у широких стеклянных дверей, ведших в сквозные галереи, выходившие к Фонтанному каналу. В них был сырой, тёплый, душистый оранжерейный воздух. Мраморный пол блестел, в нём отражались статуи, стоявшие вдоль галереи, окружённые цветами. В туфовых бассейнах, оплетённых ползучими нежными растениями, журчала вода, золотые рыбки в ней играли. В пролёт галереи были видны синее небо, беспредельность голубого моря, зелёная стена парка и высокая серебряная струя фонтана Самсон, бившая к небу. Шум фонтанных струй наполнял своды галереи и отражался от них. Красота сказки тысячи и одной ночи была в этой галерее.
Государь Пётр Фёдорович весело спрыгнул с коляски, за ним выскочил его пудель, и жеманно вылезла, опираясь на тонкий зонтик, фрейлина Воронцова. Из подъезжавших следом экипажей вылезали гости. Девочка-принцесса Екатерина Петровна Голштинская и с нею Барятинский и Гудович, старый фельдмаршал Миних в потёртом елизаветинском кафтане, молодые офицеры голштинского отряда, фрейлины, канцлер Воронцов, фельдмаршал князь Трубецкой, прусский посланник Гольц пёстрой толпой стояли у дверей, ожидая, когда Государь войдёт в галерею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114