Пододвинула ко мне вазу с фруктами, налила вина:
– Вам с ним надо подружиться.
Воспалёнными, покрасневшими глазами Роман Ухов смотрел в потолок и никак не реагировал на факт моего присутствия. Не смущал его и приказной тон Елены.
Вяло проговорил:
– В «Скынтэе» он работать не будет. Я слышал разговор посла с министром печати, – русского журналиста им не дают.
Я знал, что «Скынтэя» – главная газета Румынской республики. «Ага, – смекнул про себя, – значит, поеду в Констанцу в газету „Советская Армия“«. Однако молчал: не выказывал ни тревоги, ни интереса.
– Куда ж его? – пытала Лена, словно речь шла о кочане капусты.
– Берия найдёт местечко, – не близкое и не тёплое.
Ухов говорил тихо, выдавливал слова мокрыми, толстыми губами. Шапка рыжих волос на нём свалялась, и в них торчали два клочка бумаги, веснушки густо теснились на щеках, на лбу, но цвет имели блёклый, землистый. Удивительно, как он был похож на Фридмана: с такой же лёгкостью и так же цинично он предрекал мою судьбу, она – в руках Берии.
«Сообщающиеся сосуды… всё знают».
Реплика Ухова не оставляла надежд; я понял: здесь, в «Турции», им легче брать человека – ни шума, ни разговоров. Но за что? Что я такого сделал?.. И в чём виноват наш командующий? Наконец, он сын Сталина. Как можно его-то?..
Но тут же текли и другие мысли: «А генерала Кузнецова? А Вознесенского?.. Председатель Госплана, член Политбюро, академик!.. Берия положил на стол Сталину бумагу, и тот на уголке мелким почерком написал: „Расстрелять!..“.
– Каркаешь!.. Ну что вы за человек, Ухов! Вас если послушать…
Лена хотя и бранилась, но как-то неуверенно, нетвёрдо. В голосе её чувствовалась власть, но власть не формальная, не юридическая, а скорее, сила характера, убеждённость правоты и морального превосходства.
Ухов продолжал:
– Поступила команда: «Брать под стражу!». Говорю вам, а вы действуйте.
– Ах, так! Уже и под стражу!.. А не врёшь ли ты, Ухов? Не валяешь ли дурака? Ведь с тебя станется.
Ухов на эту тираду и глазом не повёл. И в мою сторону не взглянул, – продолжал лежать, запрокинув голову, – так, что нос его, похожий на толстую морковь и такой же красный, задрался кверху и от натужного дыхания шевелился, будто хотел сползти с лица. Но хотя речь шла обо мне и был только что произнесён мне смертельный приговор, я не дрогнул и, больше того, не поверил Ухову, а решил, что он пьян и несёт околесицу. Однако не такое благодушие читал я на лице Елены. Я, как человек от природы влюбчивый и всю жизнь увлекавшийся женщинами, смотрел ей в глаза и думал о силе их обаяния, о струившихся из них лучей неброского, не сразу замечаемого магнетизма, которым окрашивалось всё её лицо с красиво очерченными губами. Может быть, кощунственно об этом говорить, но именно в эту трагическую для меня минуту, и в часы, когда, может быть, у меня родился второй ребёнок, – и родила его прекрасная, обожаемая мною супруга, – именно в эту минуту я думал о том, что вот передо мной сидит женщина, которую я, может быть, искал и которая одна только и могла бы составить для меня полное счастье.
Однако взгляд её дрожал. Она отвела его в сторону. И как раз в этот момент Ухов поднялся и широкими шагами стал ходить по комнате. Подошёл ко мне, положил на плечо тяжёлую руку, сказал:
– Мы тебе поможем, капитан!
И повернулся к Елене:
– Идите на Садовяну, а я буду звонить кому надо.
Лена молча вышла из-за стола, кивнула мне:
– Пойдёмте.
Был уже поздний вечер – южный, тихий и тёплый, которые часто опускаются на Бухарест, город чем-то напоминающий Ленинград, и Будапешт, из которого я выбивал немцев. Мне ещё в Москве говорили, что он похож и на Париж, только вдвое меньше и нет в нём ни Елисейских полей, ни Эйфелевой башни, но зато есть фонтаны и самая большая в Европе аллея алых роз.
Я шёл с чемоданом по улицам и бульварам, и – странное дело! – меня больше волновала близость удивительной женщины или девушки, – такой молодой и властной, и такой своеобразной в смысле чисто женского магнетизма, подавившего во мне все другие эмоции, – даже, казалось бы, и такие сильные, каковыми бывают страх и смертельные тревоги. Но, может быть, я с момента фридмановской паники уж притерпелся, пообвык и больше не воспринимал угрозы, а может быть, – и это скорее всего, – наш организм в подобных ситуациях способен защищаться, наш мозг из каких-то тайных запасников выбрасывает миллиарды только что дремавших клеток, и они, как засадный полк в Куликовской битве, внезапно появляются на поле боя и теснят противника. Да, удивительно, но это так: я уж больше не боялся, а покорно шёл за своей проводницей о одной только мыслью продлить общение с ней, слушать и слушать её голос, смотреть в её участливые и немного испуганные глаза.
Вдруг сказал ей:
– Вы принимаете во мне участие. Зачем?
Она остановилась. Смотрела на меня, – и мне казалось, что я даже в полумраке тихого переулка вижу блеск её синих, но здесь ставших тёмными глаз.
– Зачем?.. А вы… если б я попала в вашу ситуацию, – разве бы не стали помогать мне?
– Как можно?.. Я – другое дело. Воспитан на военном братстве. У нас закон: живот положить за други своя.
– Вот и я… живот готова за вас положить.
Отдалённый фривольный намёк вырвался у неё нечаянно и рассмешил нас обоих. Мы подошли к подъезду многоэтажного дома, и она большим ключом открыла дверь. Свернули направо в квартиру первого этажа. Свет она не зажигала.
– Военная маскировка.
Была полночь; мы сидели за круглым столом и пили очень вкусный, умело сваренный кофе. На столе лежала коробка шоколадных конфет, крупный ананас и виноград, – а дело было в мае. Вина не было.
– Этим зельем не балуюсь, – сказала Лена, когда мы только ещё садились за стол.
И, спустя минуту, мягким, но в то же время твёрдым голосом заключила:
– Вам тоже не советую. Совсем. Исключить напрочь. Ваша жизнь потребует от вас абсолютной трезвости и ясного ума.
Я молчал. Яркий свет, лившийся из дома, стоявшего напротив, легко проникал через газовые занавески наших окон, и я хорошо различал черты лица моей хозяйки. Я очень хотел узнать подробности сложившейся ситуации, но боялся выказать трусость и глубокомысленно молчал.
Говорила Лена:
– Вы были помощником сына Сталина, – вообразите, как это будет звучать на Западе!
– На Западе?
– Да, на Западе. Но где же ещё вы сможете жить, если не на Западе? Судьба подвела вас к необходимости сделать выбор: или жить, или умереть. Но умирать вам, как я понимаю, рановато, остаётся жизнь на Западе.
Было уже далеко за полночь, но спать я не хотел; временами откидывался на спинку стула и, пользуясь тем, что Лена лишь различала мой силуэт, закрывал глаза, и тогда мне чудилось, что я вижу сказочный, романтический сон, где много ярких сцен, постоянно возникают опасности, и я, ведомый за руку волшебной принцессой, легко и весело преодолеваю их, и мы идём вперёд, где далеко-далеко восходит заря новой жизни, и я невольно ускоряю шаг, и мы будто бы даже поднимаемся над землёй и летим вместе с облаками.
– Трагедии никакой нет, – возвращает меня на землю нежный музыкальный голос. Ещё совсем недавно мой муж Арон Фиш оказался в ситуации куда более скверной… Мы скоренько переправили его в Румынию, а отсюда – в Париж. Кстати, он вас там встретит и будет вам помогать.
– Но я не хочу уезжать из России. Я – русский!
– Я тоже русская. Все мы русские – дураки, покорно кладём шею под топор злодеев, которые нами правят.
– Нами правил Сталин.
– Да, Сталин. Под старость он как человек религиозный, двенадцать лет проучившийся в духовной семинарии, задумался о встрече с Богом. Хотел прогнать из Кремля бесов, но они его перехитрили. Место его занял Хрущёв, который и не Хрущёв вовсе… Черты лица вроде славянские, а кровь иудейская. Вот теперь мы, русские, ещё и не так запляшем. Начнутся великие стройки, сосущие энергию народа и убивающие всё живое на земле, разольётся винное половодье, а на подмостки театров выскочат бесы. Вновь будут уничтожаться храмы и русские деревни. Богатства наши потекут в республики – к малым народам, которые нас не любят и знать не хотят.
Моя сверстница! Откуда она всё знает? – думал я, пытаясь разглядеть черты её лица.
Слова тяжёлые и страшные, они скользили мимо сознания, не задевая и не проникая в душу. Я лишь удивлялся уму этого юного существа, и если бы не чарующий тембр её голоса, ненавязчивая мягкость речи, я бы, наверное, возмутился и отверг бы её пророчества. Но я молчал. Я вспоминал Фридмана – он тоже всё знал, – а тут ещё и Фиш, и рыжий дьявол, которого только что видел. Какая-то партия посвящённых, чужая и далёкая, но зорко наблюдающая за всем, что происходит там, в Москве, на Родине.
– Вы много знаете. Я не посвящён…
– Он не посвящён! А кто у нас в Союзе посвящён? Кто в России посвящён? И есть ли она, Россия? Есть ли Москва, в которой на главной площади лежит непогребённый, не преданный земле еврей Бланк?
– О чём вы? Решительно не могу понять! – впервые возвысил я голос.
– И откуда понять вам, – наклонилась ко мне через стол моя собеседница, сколь прекрасная, столько же и таинственно роковая, извергающая поток разрушительной энергии, сатанинского соблазна, зовущего куда-то в пропасть, зовущего и увлекающего своей новизной и какой-то дерзкой романтической силой.
Окна, светившие нам из соседнего дома, погасли, и я теперь во мраке всё более темнеющей ночи видел один лишь силуэт Елены, – в моменты, когда её речь становилась особенно энергичной и открывала оглушающие новости, она казалась мне ведьмой, принявшей образ юной красавицы, – о чём бы она ни говорила, слова её звучали музыкой, вздымали волны сочувствия, – я верил, мне хотелось верить даже и в то, что казалось невероятным.
А между тем слова валились на меня, как камни, взрывали душу, мутили мозг.
– Маркс – еврей, Ленин – еврей, Сталин – грузин… Вы – русский. Неужто вам не противно ходить под хлыстом этих коварных восточных палачей?.. Когда же вы поймёте, наконец, что с 1917 года мы живём в еврейской оккупации? И что Гитлер нёс нам не порабощение славянских народов, как вас заверяли наши доморощенные Геббельсы, а лишь пытался заменить одну оккупацию – еврейскую – своей оккупацией – немецкой?.. А теперь прикиньте: какая лучше, и вам станет ясно, за что вы воевали, за что положил наш народ двадцать миллионов своих парней.
– Ну, это уж слишком!
– Что слишком?.. Вы рассуждайте, а не возмущайтесь. Попробуйте доказать мою неправоту, и тогда я вам приведу новые факты, от которых ваша прекрасная причёска сделается седой, как у старика. Впрочем…
Она поднялась и подошла ко мне. Положила на голову руку; нежно, по-матерински проговорила:
– Я вовсе не желаю, чтобы эта умная и такая красивая головушка до срока поседела.
Взъерошила волосы:
– На сегодня хватит. Пойдём, покажу тебе твою комнату.
Мы шли в темноте, и я дышал ей в затылок, невольно касался руками её рук, талии, – слышал во всём теле гул закипавшей крови, но умом смирял естественную страсть и только боялся, чтобы инстинкт природы не победил мой разум.
На прощание поблагодарил за участие, за хлопоты, прислонил тыльную сторону её руки к своей пылающей щеке, – что-то и она мне сказала, но что – не помню.
Уснул я скоро, как только привалился к подушке. Но с Леной не расставался и во сне. Она явилась мне в белом платье с большим вырезом на груди и алой розой в волосах. Жестом Улановой подала мне руку. И мы пошли, но не по городу, а будто бы плыли в каком-то бесплотном бледно-голубом пространстве. Я пытался пожать её руку, привлечь к себе, но рука, как и всё вокруг, была прозрачной и невесомой и куда-то ускользала. Потом была комната, и стол, – письменный, с множеством ящичков. Из приоткрытого ящика вдруг показалась голова змеи. И потянулась к моему лицу. Я отпрянул. Знал, что змея не простая – смерть от её укуса наступает почти мгновенно.
– Не бойся меня, – говорил голос. – Я тебя ужалила, – вон, видишь, красное пятнышко на лбу, но это не опасно. От моего укуса ты будешь красивый, как Есенин, и могучий, как Маяковский.
Говорила она, Елена.
Я пробудился, и очень обрадовался тому, что змея была во сне.
Прошёл в комнату, где мы сидели ночью, и тут, на столе, был накрыт завтрак и лежала записка: «Мой милый капитан! Я тебя закрыла на ключ, и ты не пытайся вырваться из моего плена. И не отвечай на телефонные звонки и сам никому не звони. Ни в коем случае! Я скоро приду и всё тебе расскажу».
Успел побриться, принять душ и только что позавтракал, как явилась хозяйка. Глянул на неё и – оторопел: белое платье с глубоким вырезом и алая роза в волосах: всё точно такое, как привиделось во сне.
– Я только что проснулся. Между прочим, во сне вас видел.
– Приятный сюрприз! Хочу почаще являться вам в сновидениях.
Лена смеялась, шутила, – не было и тени вчерашней мудрой вещуньи, – она как бы даже жалела о проведённой на меня атаке.
В ней не было заметно откровенного кокетства, но, как всякая женщина, она невольно принимала эффектные позы, хотела показать все скрытые в ней достоинства и делала это с большим искусством.
– Я готов весь остаток жизни провести у вас в плену, но скажите: мне что-нибудь угрожает?
– У нас мало времени, а потому буду с вами откровенна: по линии Фиша у нас всегда идёт верная информация. Фиш живёт в Париже, но он знает больше, чем наш посол. И, может быть, больше, чем министр иностранных дел. Я шифровальщица, владею четырьмя языками – первая получаю шифровки для посла и отправляю донесения министру, но и мои знания ограничены. В одном только я уверена: информацию о вас получу первая. Если будет опасность – дам знать и возьму вам билет на скоростной поезд до Парижа. Рапидом называется. Там вас встретит Фиш. Он думает, я работаю на него, но я русская и работаю на Россию. Вы мне показались надёжным союзником, – вот вам моя рука.
Я с жаром пожал её и сказал:
– На меня надейтесь, как на себя. Если моей Родине будет нужно, чтобы я жил в Париже, – я готов.
Лена порывисто меня обняла, поцеловала в щёку.
– Вы мне нравитесь.
– Эти слова я вам должен был сказать, но не посмел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69