только бы не упасть в обморок. Печковский еще раз меня расцеловал и торжественно провел на мое место под овации. Наконец свет погасили, заиграл оркестр. Меня знобило, а где-то – что греха таить – было и торжество. Андрей Романович сочувственно пожал мне руку и прошептал: «Успокойся». После случившегося я почти храбро вышла по окончании спектакля на сцену со всем коллективом, работавшим спектакль, и раскланивалась без неловкости.
В Тессели
Алексей Максимович приглашал меня приехать в Крым, в Тессели, где по требованию врачей он проводил зиму и весну. Осуществить эту поездку мне удалось в конце ноября 1934 года. Мне позвонил из Москвы по телефону Крючков и сказал, что Алексей Максимович неважно себя чувствует и хорошо бы мне навестить его.
Я знала, как мучительно тяжело переживает Алексей Максимович смерть Максима. Маленькие внучки Алексея Максимовича – Марфа и Дарья – уже учились в школе и вместе с матерью находились в Москве. Я решила хоть на несколько дней съездить к Алексею Максимовичу… Мне удалось уладить мои дела в театрах, я выехала в Крым. Через полтора суток я высадилась на вокзале в Севастополе, где меня встречал Ракицкий. Нас ждал автомобиль.
…Машина остановилась у крыльца одноэтажного дома, построенного без особых архитектурных причуд, из грубо отесанных серых камней. В дверях я попала в объятия всеми любимой Липочки. С 1929 года она следила строго и неотступно за здоровьем и режимом Алексея Максимовича, а он любил шутить и подтрунивать над ней.
А вот и сам Алексей Максимович! Он вышел из своего кабинета мягкой, неслышной походкой, с добрыми, ласковыми глазами и приветливо сказал:
– Наконец-то пожаловали! Вот это хорошо!
Я сразу же спросила его о здоровье и о работе. На первое, хитро подмигивая в сторону Липочки, он ответил:
– Здоровье? Это я от вас, пожалуй, скрою! Ишь, какая вы любопытная! Вот поживете тут – сами увидите! – А на второе сказал: – Очень много работы… тружусь над «Самгиным», пишу статьи, предисловия, нравоучения молодым писателям. Да не только их приходится «нравоучать»… А ведь все это нужно! И как много всего нужно!… И еще, как всегда, – редактура. Даже любопытно: до чего же некоторые безграмотно и неряшливо пишут!
В два часа мы собрались за обедом в столовой, Алексей Максимович расспрашивал меня о наших ленинградских и московских знакомых. После моего краткого «отчета» он с юмором, но слегка раздраженно сказал:
– А вот меня опять сослали сюда, да еще посадили под стеклянный колпак, и под праздники милый человек Липа приподнимает колпак и мягким веничком смахивает с меня слегка накопившуюся пыль, приговаривая: «Пыль – это очень вредно, Алексей Максимович!» А я говорю ей: «Что там пыль – жить вообще вредно!»
После обеда Алексей Максимович повел меня в парк с тенистыми аллеями и дорожкой, спускающейся к самому морю. Восхищенно глядя на окружающий пейзаж, говорил:
– Видите, какие красоты у нас в Крыму – не хуже Италии!
Показывая мне большой серо-зеленый камень, в рост человека примерно, странно выбитый в разных местах, Алексей Максимович сказал:
– Вот завтра покажем вам, как все мы тут трудимся – откалываем куски этого камня, ими будет выложен бассейн, который собираются сделать. Сегодня по случаю вашего приезда решили устроить день отдыха. Да вот и дождь начинает накрапывать! Идемте в дом…
Наутро машина привезла приехавшего из Москвы П. П. Крючкова. Алексей Максимович в тот день плохо себя чувствовал, мало выходил из своего кабинета и рано ушел спать. А мы долго сидели за чайным столом и мирно беседовали. Около двенадцати часов ночи Крючкова позвали к телефону, который находился в одном из деревянных флигелей. Звонок был из Москвы, сообщили, что в тот день (это было 1 декабря) в Ленинграде в Смольном убит Сергей Миронович Киров.
Мы были совершенно потрясены и пришиблены. Решено было до утра ничего не сообщать Алексею Максимовичу. Мы долго не расходились по своим комнатам. Казалось, что стало очень холодно и неуютно в доме. Вдруг послышалось какое-то грохотанье по дороге. Оказалось, что это приехала на грузовиках военная охрана, присланная по распоряжению Москвы для охраны Алексея Максимовича.
Наутро, когда он вышел пить кофе, Крючков сообщил ему о смерти С. М. Кирова. Алексей Максимович побледнел, сильно закашлялся и ушел к себе в кабинет. Звонили в Москву, узнавали подробности, но их не было. После обеда Алексей Максимович все же позвал всех дробить камень, но скоро бросил инструмент, сел на скамейку, стоявшую поблизости в аллее, и как-то внезапно, сразу же заснул, опершись обеими руками на палку и сильно сгорбившись. Таким болезненным и старым я его еще не видела и впервые так остро и горестно осознала, что Алексей Максимович смертен, как и все.
1935 год. Он примечателен для меня. Делаю балет «Эсмеральда». Ее танцует Татьяна Вечеслова. На примерке костюма выяснилось – мы обе комики. Смеялись до слез и развеселили весь цех. Таня стала моей ежедневной необходимостью, а я – ее. Она необычайно талантлива, артистична, хватает все на лету (иногда даже во вред себе, но таков темперамент). Создала образ Эсмеральды настолько разносторонний – и лирический, и трагический, – что в третьем акте танец ревности доводил даже мужчин до слез. На спектакле зрительный зал пестрел белыми носовыми платками. Мой муж говорил: «Устрой мне сегодня билет на „Эсмеральду“ – хочется поплакать!» Таня – лучшая Зарема, да и все, что бы ни танцевала, всегда лучшее. Ленинград ее любит и ценит. С Улановой они со школьной скамьи подруги. Дарования и характеры – противоположные, но любят друг друга. Нет предела Таниным выдумкам, часто эксцентричным. У нее все через край. Бывало, мы спим. Звонок по телефону в два-три часа ночи: «Валюта, а вам с Диди слабо приехать сейчас к нам?» Диди вызывает такси, и мы, надев поверх пижам пальто или шубы, едем на улицу Росси, захватив, если есть, вина. Нас встречает муж Татьяны. Располагаемся все, как на тахте, на огромной кровати, покрытой голубым стеганым одеялом. В середине поднос с вином и бокалами. Поговорить всегда есть о чем. В выдумках мы, пожалуй, соответствовали друг другу, но в быстроте их реализации и выразительности форм Таня опережала – она актриса и всегда может и хочет «на публику», я же просто для себя…
Вскоре после начала дружбы с Татьяной Вечесловой познакомилась с ее друзьями Надеждой Соломоновной Эйгенсон и Романом Аркадьевичем Грутманом. Очень добрая, культурная, отзывчивая чета. Он банковский деятель, она экономист. Любят литературу и искусство и разбираются в них. Я многим им обязана, особенно в последний период болезни Виктора, они показали себя как настоящие друзья, несмотря на то что сами туберкулезники, а может, именно поэтому. Да и после смерти Виктора они были ко мне чрезвычайно внимательны. Роман Аркадьевич умер от инфаркта, а Надежда Соломоновна еще жива, в Ленинграде и работает. Конечно, мне везло на доброту человеческую. Но, к сожалению, в последнее время сталкиваюсь много и со злом. Мне говорят, что это нормально, а я – белая ворона… да еще избалованная. Какие глупости!
В Горках. Приезд Ромена Роллана
«Эсмеральда» мне удалась. Год был перенасыщен разнообразием, а летом – поездка по Волге с Алексеем Максимовичем.
Лето 1935 года. Еду в Горки. Туда приехали Ромен Роллан с женой. Переписка и дружба Алексея Максимовича с Ролланом длилась много лет, а лично общаться они будут впервые. Алексею Максимовичу хочется, чтобы Роллану было интересно, приятно, удобно и чтобы ему понравилась Страна Советов. Жена Роллана Мария Павловна – русская: переводчиков не нужно. Она очень деловая, светская. Подвижнически обхаживает Роллана, у которого умирающий вид. Кажется, что это восковая фигура из музея Грэвен. Похож на пастора – всегда в черном, стоячий крахмальный воротник без отвернутых уголков. На плечах накинута пелерина. Если он садится, Мария Павловна немедленно прикрывает ему ноги пледом. Трудно поверить, что он написал «Кола Брюньона» и другие могучие свои произведения. До чего же он талантлив и бодр духом, будучи таким немощным! Прожили Ролланы в Горках около месяца.
В Москве гастролировал ансамбль грузинской песни и пляски. Алексей Максимович узнал и просил Крючкова устроить «гастроль» ансамбля в Горках для Ролланов.
В Горки приехали человек двадцать пять грузин и гурийцев с руководителем. Они показали лучшее, что умели: то замедленные, то бурные, с кинжалами танцы, многоголосое пение и музыку на неведомых нам инструментах. Программа шла больше часа. Потом был устроен завтрак с грузинским вином. Алексей Максимович необычайно деликатно и, я бы сказала, элегантно держался на втором плане, предоставляя Роллану и Марии Павловне быть хозяевами «приема» и положения.
Пили вино, произносили изощренные тосты, пели здравицы и песни. Роллан сидел ошеломленный. Особенно его заинтересовали и восхитили песни гурийцев. Он даже сравнивал их мелодии и музыку с Бетховеном и говорил, что обязательно напишет об этом подробно и с доказательствами.
Вопрос о перевоспитании беспризорников и малолетних преступников волновал Алексея Максимовича. Он бывал в знаменитой Болшевской колонии. Когда приехал Ромен Роллан, Алексей Максимович решил пригласить болшевцев в Горки для показа их самодеятельности. Об их необычайном худруке Алексей Максимович уже много рассказывал мне. Крючков привез этого человека в Горки для осмотра дома, чтобы решить, где и как будет происходить концерт… Вошел невысокий человек, походка пружинистая, лет сорока пяти, рыжеволосый, рыжебородый (волосы вьются). Глаза серо-голубые, острые. Очень чист, и все аккуратно оправлено; никакой развязности – дело есть дело. Видимо, привык говорить немного и обдуманно. Крепкое рукопожатие и глаза в глаза. Когда Алексею Максимовичу кто-нибудь нравился, он так чарующе и почти влюбленно глядел, что приголубленные таким приемом люди начинали сразу чувствовать себя хорошо и уверенно. Липочка разливала чай. Начался разговор Алексея Максимовича с приехавшим. Я была вся внимание, так как знала, что в прошлом (не таком уж далеком) это был один из лучших в мире взломщиков сейфов. Теперь ему вполне доверяют, и вот он пьет чай у Горького. Алексей Максимович о многом его расспрашивает. Он охотно рассказывает – хорошим, культурным языком, толково и без позы. В ближайший праздничный день, часа в два, приехали на автобусах болшевцы. С ними приехал их шеф Погребинский – он явно волновался. Выступления проходили на огромной террасе второго этажа. У многих «артистов» чувствовался талант, увлеченность – у всех. Алексей Максимович, конечно, смахивал слезы, а Роллан смотрел на все не моргая. Объявлял номера и острил, как и полагается конферансье, наш знакомый специалист по сейфам. От волнения и расторопности у него взмокла рубашка. За ужином были выступления и вне программы. Все разбились на кружки: литература – вокруг Алексея Максимовича. Музыка – вокруг Роллана. Изо – около меня. Ребята увлекались, бурлили. Алексей Максимович смотрел на всех с любовью, на прощание сказал напутственное слово. Благодарил и выступавших и руководителей.
Поездка по Волге
По правде сказать, мне тяжело вспоминать о поездке Алексея Максимовича по Волге от Горького до Астрахани и обратно летом 1935 года. Она была организована в качестве необходимого приятного и веселого отдыха. Меня пригласил принять в ней участие Алексей Максимович, и я очень обрадовалась. Вместе с Алексеем Максимовичем ехали: вдова его сына Надежда Алексеевна (Тимоша), ее дети Марфа и Дарья, их воспитательница Магда, приятельница Надежды Алексеевны певица Настя, Липочка, я, старый знакомый Горького доктор Левин, секретарь Горького Крючков и – до Сталинграда – Ягода и Погребинский.
В Горький мы приехали поездом. На автомобилях нас доставили на берег Волги, где у одной из отдаленных пристаней стоял небольшой, только что построенный пароход «Максим Горький». Увидев свое имя на носу парохода, Алексей Максимович поежился и сказал:
– Можно бы и без этого.
На вокзале его встречали местные власти. Алексей Максимович не мог отказаться посетить Сормовский завод, где его ждал весь коллектив. Распределив вещи по каютам, наскоро выпили кофе, перекусили и поехали на завод. Жара была труднопереносимая, Алексей Максимович плохо дышал, но бодрился. На заводе мы были недолго, осмотрели цеха и поехали в музей. Алексей Максимович остался на заводе – там был организован митинг.
К обеду мы все вернулись на пароход. Духота и жара усиливались, и бедный Алексей Максимович прошел к себе в каюту бледный и задыхающийся. Раздобыли вентиляторы в его каюту и в столовую. Мы пошли помыться и переодеться: в городе было очень пыльно. Когда я переодевалась, почувствовала толчки – пароход вздрогнул. Это мы отчалили, и началось наше путешествие.
Я все время ощущала какую-то неловкость, а главное, я видела, как плохо все переносил Алексей Максимович и как с каждым днем ему становилось все хуже. Часто он уходил к себе в каюту, и Липочка то и дело таскала туда кислородные подушки (баллон с кислородом стоял в трюме, и Крючков или Липа наполняли подушки в запас). Надо сказать, что над нами часто висело свинцовое покрывало туч, дождь не проливался, и казалось, что это серое покрывало нас придушит. Пароход трясло от машин, работавших с шумом и без передышки (за исключением наших редких стоянок у пристаней). Мне казалось, что из нас сбивают гоголь-моголь.
В таких случаях уже и посуда прыгала на столе. Алексей Максимович, побарабанив пальцами по столу, уходил к себе.
Когда наш пароход приближался к большим городам, к нему подходили моторные катера, и по спущенному трапу входили к Алексею Максимовичу гости – партийные и советские руководители тамошних мест. Алексей Максимович принимал их с радостью, угощал вином и чаем, расспрашивал о работе и людях тех районов. Обычно он потом с восторгом рассказывал нам об этих товарищах. Это были чаще всего молодые энтузиасты. У них с Алексеем Максимовичем шло взаимное «оканье» – он расцветал на глазах, влюбленно смотрел на них, говорил им хорошие, бодрящие слова и задавал вопросы, вгрызаясь в самые актуальные стороны волжской жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49