» – «Совершенно верно. Какая у тебя память!» – ответил император Франц, впрочем без особенного восхищения: он и сам хорошо знал секреты ремесла, – «это один из лучших, если не лучший дворец Вероны»… Они приветливо с улыбками, пожали друг другу руки на глазах толпы. В сопровождении ждавшего его у подъезда австрийского генерал-адьютанта, царь вошел в Палаццо Каносса.
Немного отдохнув после дороги, Александр I пообедал один, – не пригласил никого к столу. Пообедал плотно, выпил бутылку бургонского из запаса, который для него возили повсюду; другого вина он не признавал. На этот раз ни прекрасный обед, ни вино его настроения не улучшили. Он становился все мрачнее.
Затем он перешел в другую комнату, которую австрийский генерал-адьютант назвал его кабинетом. Рассеянно осмотрел ее, – «да, отличный палаццо», – и сел в кресло. – «Если ничего не делать, славе скоро придет конец. Ну, и пусть, не все ли равно? Было той славы достаточно, а теперь будет другая», – вдруг подумал он: при всей искренности своих чувств, понимал, что отход от такого могущества к чему-то новому, бездейственному, созерцательному может только увеличить его славу, – это как бы повышение в историческом чине. «Уж очень, однако, они все будут рады, что я развязал им руки», – еще возразил он себе с неприятным чувством, разумeя Веллингтона, Меттерниха и других им подобных. – «Но я не могу исходить из этого. Надо поступать по справедливости». – Он взглянул на часы. «И для того, чтоб поступить по справедливости, сейчас первым делом надо надеть другой мундир»… Перешел еще куда-то, – пока плохо разбирался в коридорах, – позвал камердинера и переоделся. Вечные переодевания были мукой его жизни. Царь надел преображенский мундир без эполет, эксельбант, лосиные панталоны, короткие ботфорты, шарф вокруг талии, Андреевскую ленту через плечо, нацепил орден Марии-Терезии и спросил себя, не следует ли пристегнуть и Черного Орла? Находясь в австрийских землях, он не был обязан носить прусский орден. «Все равно, маслом каши не испортишь», – подумал Александр Павлович и нацепил также этот орден: из-за королевы Луизы всегда чувствовал себя немного виноватым перед прусским королем. Взяв перчатки и шляпу с черным султаном на гребне, он вышел в большой зал дворца. Там уже были приготовлены длинный, крытый красным бархатом, стол и вокруг него золоченые кресла. На столе лежали карандаши, бумага.
Чернышев и Меншиков поднялись с мест. В углу приподнялся Волконский, записывавший у небольшого столика расходы. – «За поездку от нашей границы уже ушло без малого сорок тысяч червонных», – сокрушенно сказал он. – «Что так много?» рассеянно спросил император. – «А я удивляюсь, государь, что мало! В Вене вы же приказали дать на двор две тысячи, на конюшню тысячу, прислуге семьсот, и полку вашего имени две тысячи! Да еще ваши подарки!» – «Ах, кстати, Петр Михайлович, вели тотчас отвезти браслет этой итальянке, у которой мы переодевались. Выбери подходящий, хороший»… Волконский только на него взглянул: он и сердился на царя за расточительность, и в душе был ею доволен: не немецкий монарх. Александр I отошел к окну. – «Это Тьеполо», – говорил Чернышев Меншикову, – «одна из самых лучших его вещей. Петр Михайлович, вы хоть бы взглянули, а?» – «Некогда мне, да и экая невидаль! Прикажу в деревне своим мастерам, они еще лучше напишут». Чернышев захохотал. «Очень они мне все надоели, умные и глупые, ученые и невежды», подумал царь. «Отчего же вы не отдыхаете, господа?» – спросил он, чтобы что-нибудь сказать, – «мне нельзя, а вам, слава Богу, можно».
Генералы переглянулись и незаметно покинули комнату. Волконский еще ненадолго остался, он был на особом положении. «Я велел передать Веллингтону, что ваше величество можете принять его посещение в четыре часа. Значить, сейчас приедет… Тут вас ждало много бумаг»… – «Просьбы, что ли? Совсем как в сага patria?» – «Просьб от итальянских прощелыг препорядочно, но есть и деловые бумаги. От Веллингтона два мемуара»… – «Отдай Нессельроде, я его мемуар читать не стану». – «И от Меттерниха программа работ». – «Покажи». – Волконский подал золотообрезный лист бумаги и вышел.
На листе красивым писарским почерком, очень ровно, были написаны вопросы, подлежащие рассмотрению на конгрессе. «… La traite des nиgres… Les pirateries dans les mers de l'Amйrique… Les dйmelйs de l'Orient… La position de l'ltalie… Les dangers de la rйvolution d'Espagne… La navigation du Rhin… La гйgence d'Urgel»… «Хорошо, что заглянул: ведь придется председательствовать»… Председательствовать собственно полагалось императору Францу, во владениях которого происходил конгресс. Но австрийский император вскользь сказал, что на нынешнем заседании решено предоставить председательствование царю. Это был особый почет, который не мог не доставлять удовольствия Александру Павловичу, несмотря на долгую привычку и несмотря на его новые мысли.
Он снова все внимательно прочел. Царь знал по опыту, что вопрос о торговле неграми ставится неизменно на всех конгрессах, преимущественно Англией и преимущественно тогда, когда нужно отвлечь внимание от более острых вопросов. «Сами они перестали торговать рабами очень недавно и очень неохотно, и все эти господа, Кэстльри, Веллингтон, даже Каннинг всегда были противниками Вильберфорса и отмены рабовладения. Что же это они теперь переполошились? Им обидно, что Португалия продолжает загребать золото на торговле неграми. Да еще, верно, мне хотят пустить шпильку из-за крепостного права. В чем они, конечно, правы… Пираты в американских водах, это из той же области: чтобы отнять время и чтобы морочить голову. И навигация на Рейне то же самое, – кому это может быть интересно?…» Он запросил себя и со всей искренностью ответил, что, если есть дело, совершенно, ни с какой стороны, его не интересующее, то именно навигация на Рейне. Во всей программе конгресса важны были только вопросы об Испании и о Востоке. «А это что такое? „La rйgence d'Urgel?“ Какая еще rйgence d'Urgel?…»
Эти слова вдруг его поразили. «Не есть ли все, что мы делаем, сплошная rйgence d'Urgel? Ведь мы ничего не знаем, ничего не понимаем даже тогда, когда слова нам известны и понятны! И греческий вопрос это – rйgence d'Urgel, и итальянский вопрос тоже, все, все – rйgence d'Urgel!…» Доложили о приезде герцога Веллингтона. – «Просить, просить», – сказал царь, снова почувствовав крайнюю неодолимую усталость. «Ему всего этого не разъяснишь. Как же ему сказать? Он будет в восторге. Может, я ошибся опять, и нужно как было?»
Вошел Веллингтон в русском фельдмаршальском мундире с Андреевской лентой. Они поздоровались с преувеличенной радостью и тотчас приступили к обычному введению. Герцог спросил о здоровьи царя и императрицы Елизаветы, осведомился, не слишком ли утомительна была дорога. Александр I задал вопросы о короле Георге, о разных принцах. Первая часть вступления не утомляла, но надо было за собой следить, чтобы не зевнуть, не спросить о здоровьи умершего, не перебить собеседника новым вопросом до ответа на предшествовавший. Вторая часть была несколько труднее. Наудачу царь использовал мундир Веллингтона. – «В скольких армиях вы состоите фельдмаршалом?» – «В семи: в английской, русской, австрийской, прусской, испанской, нидерландской». – «Это только шесть», – поправил царь с соответственной улыбкой. – «Шесть? Я помню наверное что семь. В английской, русской, австрийской, прусской, нидерландской, испанской и португальской. Я забыл, ваше величество, что я португальский фельдмаршал». Они посмеялись. «Теперь что? Ах, да»…
– Какое у вас несчастье! Бедный маркиз Лондондерри! Я был совершенно поражен этим известием. Но как, как это случилось?
У Веллингтона лицо тотчас стало одновременно грустным и каменным.
– Маркиз Лондондерри был переутомлен. Вашему величеству трудно себе представить, как много он работал! Я не раз убеждал его поехать на отдых, но он не слушался ничьих советов. В августе все же, перед конгрессом, он решил немного отдохнуть и выехал в свое имение Крэй-Фарм. И вдруг – очевидно, какая-то минута меланхолии: к изумлению и ужасу всей Англии, он покончил с собой.
– Но у него бывали и до того минуты… меланхолии?
– Никогда, ни малейших. Он был до последнего дня бодр, весел, здоров. В обсуждении государственных дел проявлял обычную ясность, свой обычный светлый ум. В последний раз он обедал у меня дня за три до своей кончины. На этом обеде был и посол вашего величества, граф Ливен. Маркиз Лондондерри был бодр, умен, любезен по обыкновению.
– Так что вы и тогда ничего в нем не заметили?
– Ничего решительно. Разве немного грустное настроение? После обеда мы еще погуляли. Он был совершенно здоров.
– Бедный маркиз! Я очень его любил, – сказал царь, несколько раздраженный обманом. – Знаю, что у вас мы найдем те же качества светлого, ясного ума, которые отличали покойного маркиза. Кстати, разрешите поблагодарить вас за вашу интереснейшую записку, я пока успел только пробежать ее, – бегло сказал царь; пожалел, что не спросил у Волконского заглавия записки, – и принялся излагать свои новые мысли. Объяснил, что в жизни народов очень трудно изменить что-либо к лучшему, особенно когда не знаешь, что лучшее, что худшее. Поэтому все нужно предоставить воле Божией, а в первую очередь все эти печальные греческие дела, обозначенные в программе как «les dйmelйs de l'Orient».
– Провидение не для того дало мне восемьсот тысяч солдат, чтобы я их посылал на смерть ради идей, быть может, неверных, или ради своего честолюбия. Будем охранять то, что совершенно бесспорно: вечные заветы добра и правды. Они одни для нас всех. Не может больше быть английской политики, или русской, или французской. Должна быть общая, единая политика, стремящаяся к общему благу народов…
Царь говорил с некоторым раздражением, чувствуя в своих словах неясность и противоречия. Еще больше раздражала Александра I радость, которая медленно всплывала на лице его собеседника и которую тот тщетно пытался скрыть. Веллингтону сразу показалось, что в царе произошла какая-то перемена. «С той поры он стал проявлять признаки утомления жизнью», – говорит об Александре I в своих воспоминаниях князь Меттерних. Впрочем, Шатобриан эту перемену относит к несколько более позднему времени и, со свойственной ему скромностью, приписывает своей отставке: «Son dйgout des affaires et des hommes publics s'augmenta quand nous fщmes jetйs hors du ministиre; et il mourut dix-huit mois aprиs notre chute».

Он еще не все понимал, но чувствовал, что нежданно-негаданно привалило счастье: Россия в греческие дела не вмешивается! Это было то самое, чего он должен был добиваться по полученным им в Лондоне инструкциям. Теперь это осуществлялось само собой, без ожидавшейся упорной дипломатической борьбы. Россия с Балкан уходила, следовательно, Англия могла занять ее место. Коварных, маккиавелических мыслей у герцога не было, да он был на такие мысли и неспособен. Но тут за него думали и радовались инстинкт, вековые традиции, души предков. Веллингтон проникновенным голосом сказал, что понимает, одобряет, высоко ценит благородные слова царя; они всецело выражают и точку зрения правительства его величества.
– Я чрезвычайно этому рад, – сказал Александр I холодно. «Ну и пусть идет к…», – вдруг, уже не по французски, подумал он. Ему стало смешно. – Но я хотел побеседовать с вашей светлостью еще и по другому вопросу – неожиданно для себя самого, спросил он. – Это rйgence d'Urgel, вопрос, как вам известно, чрезвычайно важный. Что вы думаете о rйgence d'Urgel?
– Мне пока трудно высказаться с полной определенностью, – ответил, запинаясь, герцог Веллингтон, тоже впервые слышавший о таком вопросе. Он не умел лгать, и лицо его выразило смущение.
– Но я должен знать ваше мнение. Если мы не придем к соглашению по этому вопросу, мне придется пересмотреть и мою греческую политику, – сказал царь, довольный своей шуткой. «Пусть его светлость не спить всю ночь!…»

XIV

Эпиграмма на лорда Кэстльри вышла не очень остроумной. Эпитафия, тоже в стихах, просто непристойна. В английских собраниях сочинений Байрона эта эпитафия печатается с пропуском, обозначаемым точками.

Как бы ни относиться к Кэстльри, писать так об умершем человеке, вдобавок умершем трагической смертью, не очень по-джентльменски. «Кажется, ума и вкуса начинает убавляться», – угрюмо подумал Байрон. Он вынул из папки только что законченную рукопись двенадцатой песни «Дон-Жуана», перелистал ее и стал еще мрачнее. Иногда ему казалось, что эта поэма гениальна, что она, и только она, несмотря на провал у публики, обеспечит ему так называемое литературное бессмертие. Но порою думал совсем другое. «Насмешки над Ротшильдом, Берингом, Веллингтоном, Мальтусом, – какая же это поэзия? Что, если это политический фельетон, вроде тех, которые начинают появляться в газетах, да еще и не очень остроумный?…»
Он бросил переписанные начисто листы в ящик, взял со стола один из пришедших днем номеров «Journal des Dйbats» и стал читать корреспонденцию из Вероны: «Les prйsomptions que le Congrиs se prolongerait jusqu'en 1823 ne se sont pas confirmйes. On peut maintenant croire, avec assez de confiance, que la cloture aura lieu vers la mi-dйcembre. C'est l'heureux rйsultat de la parfaite harmonie qui, pour le bien-etre et le bonheur des peuples, rиgne entre les monarques de l'Еurоре. Par lа, augmentent de jour en jour les garanties pour le maintien de la paix du monde, le premier besoin des Etats а la suite des violentes secousses qui se sont fait sentir pendant tant d'annйes. Tous les monarques continuent de jouir d'une parfaite santй. L'Empereur Alexandre…»
Отложил газету. Чувства у него были смешанные. Ко всем, или почти ко всем, собравшимся в Вероне людям он относился с совершенным презрением. Но они, именно они, делают жизнь, это не стихи. Большинство практических людей, с улыбкой говоривших ему комплименты, считали, конечно, вздорной его профессию, – ведь, что ж отрицать? это профессия, – на их мнение он никогда никакого внимания не обращал. Другим поэтам попрежнему советовал писать, хоть их поэзию не ставил ни в грош. Однако, сам чувствовал, что писать больше невозможно. Перейти на прозу, как советует поэтам старик Гете? Писать просто, совсем просто, как дневник, как письмо? Публика ждет поэм, притом именно таких, какие были прежде, байронических , – о них он теперь не мог подумать без отвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20