– Нет, я не хочу завтра, я не доживу до завтра… Как ты не видишь, как ты можешь быть таким жестоким… Я же не смогу без тебя жить, не смогу жить, понимаешь ты. – Она захлебнулась рыданиями, схватила его за руки повыше локтей и начала трясти, больно царапая кожу остренькими ноготками. – Я же прошу тебя, умоляю, хочешь, я стану перед тобой на колени, хочешь, я буду за тобой ползти на коленях по улицам… Скажи, скажи, что мне сделать, чтобы ты остался?
– Олька, пожалуйста, перестань, – он пытался оторвать ее руки, но она еще больнее впивалась в него, – Оля, ты делаешь мне больно, слышишь, мне больно.
– Больно? А мне, как ты мне делаешь больно? Я, я… я не буду больше жить, я утоплюсь сейчас, вот что, я утоплюсь на твоих глазах.
– Топись, – он наконец оторвал ее от себя, – топись, если ты ничего не хочешь слушать. Ты сумасшедшая, вот ты кто. Сумасшедшая. – Он повернулся и быстро пошел с причала.
Его бил озноб и болели ссадины от ее ногтей. Он словно продолжал видеть перед собой ее лицо, распухшее, с мокрыми глазами и мокрым носом, некрасиво кривящиеся мокрые губы. Он первый раз в жизни видел так близко потерявшую над собой контроль, кричащую и плачущую женщину, и это зрелище было ему противно. Сзади раздался всплеск воды. «Ничего, охладись», – зло подумал он и, неловко ступая по сырой гальке старого пляжа, пошел прочь.
Пляж этот действительно был старым, заброшенным – раньше здесь была тихая бухта, с чистой и относительно теплой водой и слабым течением, но озеро мелело, кромка воды все отступала от берега, и уходящий некогда в бесконечную водную гладь причал теперь стоял на мелководье, возле самого дальнего его края глубина едва достигала метра. На старый пляж уже давно никто не ездил купаться, днем в жаркую погоду здесь безбоязненно плескались дети, вечерами жгли костры подростки и уединялись влюбленные пары.
Он дошел до трамвайной остановки, постепенно замедляя шаг, ожидая и не желая одновременно того, чтобы она догнала его и все началось сначала. Он уже решил, что не будет с ней ни о чем сейчас говорить, проводит домой, и все. Он понятия не имел, что будет делать и как себя вести завтра, но это и следует решать завтра, сейчас он хотел только поскорей добраться домой, согреться, смазать чем-нибудь царапины, чтоб не болели, поужинать и лечь спать.
Трамвая ждать пришлось довольно долго. Он пришел, громыхая особенно уныло, почти пустой, продуваемый ветром, грязный. Некоторое время он раздумывал, зябко переступая с ноги на ногу у распахнутой двери-гармошки, но усталость, раздражение, голод и холод были очень сильны – он запрыгнул в вагон, однако стоял у дверей, вглядываясь в темноту. Когда трамвай уже тронулся и двери, противно лязгнув, поползли навстречу друг другу, из темноты метнулась чья-то фигура и неуклюже запрыгнула на подножку. Но это была не Ольга.
Это был Лазарь – так все называли этого довольно смазливого, но жутко закомплексованного и оттого заносчивого и конфликтного парня, сына одинокой и какой-то затравленной преподавательницы географии. Он учился с Ольгой в одном классе, и однажды она показала его записку, написанную в довольно ироничном стиле и довольно складно. В ней Лазарь предлагал Ольге встретиться в модном кафе. Ольга смеялась и одновременно немного гордилась его вниманием. Несмотря на скверный характер, Лазарь многим девочкам нравился. Записка не затронула его никак: Лазаря он не принимал всерьез и даже не помнил, как его зовут, хотя в общем-то не любил кличек и редко пользовался ими, общаясь с людьми. Конечно, она ни в какое кафе с Лазарем не пошла, и он забыл об этой истории, почти сразу.
Они поздоровались, и Лазарь остался стоять рядом с ним, как-то странно глядя мимо него и дергая губами, то ли посмеиваясь, то ли гримасничая.
– Ты чего? – У него получилось довольно грубо, но Лазарь, похоже, этого не заметил. Он опять как-то странно то ли всхлипнул, то ли хихикнул и мотнул головой.
– Ничего. Сурово ты с ней, старик.
– Подслушивал? – В этот момент он был настолько разбит и измучен, что не нашлось даже сил как следует взбеситься. Драться он не любил, но, как ни странно, умел, получалось как-то само собой, то ли от гордости, то ли от упрямства, но довольно убедительно для противника. Отделать Лазаря следовало немедленно, но он только угрожающе повернулся к нему и смотрел в упор, с высоты своего приличного роста. С Лазарем к тому же явно что-то происходило, он словно не мог совладать со своим лицом – по нему пробегали быстрые гримасы, но думать на эту тему совсем не было сил.
– Просто услышал, обходя окрестности. Леди, я извиняюсь, орала как резаная.
– Ты, подонок, тля болотная. – Он как-то вдруг взял Лазаря за лицо, практически накрыв его ладонью. Трамвай в этот момент подошел к остановке, двери, жалобно поскрипывая, разъехались в стороны. Он даже не толкнул, а лишь слегка надавил рукой, голова противника послушно подалась назад, увлекая за собой тело. Лазарь медленно падал со ступенек, откидываясь назад, пока не опрокинулся на мостовую, запрокинув голову и безвольно раскинув руки в стороны. Он и не пытался сопротивляться.
Тело Ольги нашли ранним утром следующего дня там же, где она прыгнула в воду, – у причала, на глубине семьдесят сантиметров в воде валялась ржавая металлическая скоба, некогда стягивающая бревна, поддерживающие дощатый настил, на голове у девушки была глубокая рана, а вода вокруг густо окрасилась кровью. Вывод экспертов был однозначен: прыгая в воду, она сильно ударилась головой о железку и потеряла сознание, однако была еще жива, так как легкие ее наполнились водой и смерть наступила вследствие асфиксии. Гибель Ольги была квалифицирована как самоубийство – в этом следствие убедил ее дневник, последние записи в котором полностью воспроизводили содержание их бесед и изобиловали мыслями о добровольном уходе из жизни как наказании ему за предательство, и энергичное вмешательство его матери, которая примчалась из Питера в тот же день и сумела устроить так, что он никак не фигурировал в деле, его даже не допросили ни разу и спокойно позволили уехать из города. Она не разрешала никому, даже бабушке, разговаривать с ним, сама не задавала никаких вопросов и не допускала мысли о том, чтобы дождаться похорон Ольги и уж тем более на них присутствовать. Мать планомерно накачивала его сильными транквилизаторами, стремясь заглушить какие бы то ни было эмоции. Это ей почти удалось. Он, конечно, не пошел учиться в этом году, хотя и поселился у родителей в Питере, несколько месяцев с ним работал очень известный психиатр, ни словом, впрочем, не касаясь случившегося, но работа была успешной. На следующий год он блестяще сдал вступительные экзамены, но настоял на том, что учиться и жить будет отдельно от родителей – в Москве. В конечном итоге это оказалось к лучшему.
Ни с кем и никогда не обсуждал эту трагедию, за исключением одного-единственного раза. Он уже несколько лет жил в Москве, когда вихрь очередной студенческой попойки занес его в ДАС – знаменитый дом аспирантов и студентов МГУ, вечное пристанище всех, кто молод душой и не чужд радостям жизни. Компания была многочисленной, разношерстной и постоянно меняющейся – кто-то вливался в ее пьяные ряды, кто-то выпадал в осадок. Очнувшись в очередной раз в тесной комнатенке со стаканом портвейна в руке и весело щебечущей на чистом русском языке экзотической мулаткой на коленях, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Отодвинув в сторону, как штору на окне, пышную мулаткину шевелюру, он пробежался глазами по пьяным молодым лицам – и в момент протрезвел, почувствовал даже, что сердце у него в груди просто остановилось – из-за батареи бутылок на грязном столе его в упор разглядывал Лазарь. Он еще не осознал тогда, но в ту же минуту почувствовал: в их отношениях теперь все наоборот, чем тогда в пустом трамвае, – теперь боялся он.
– Привет, – сказал Лазарь и почти ласково улыбнулся, – в гостях?
– Привет. – Он ответил послушно, словно кто-то завел в нем хитрый механизм. – Да вот, в гостях. А ты – живешь?
– Да вообще нет, тоже – бываю…
– Понятно.
Он замолчал, чувствуя какую-то неизвестную ему, жалкую собственную беспомощность. Лазарь тоже молчал, вертя в тонких пальцах засаленный граненый стакан с какой-то бурой жидкостью. «Сейчас он уйдет, и я никогда», – подумал он, но закончить мысль не сумел. Что, собственно, никогда? Он не знал. Мысль выскользнула откуда-то из подкорки. Да и страх свой он вряд ли сумел бы объяснить. Мулатка несла какую-то чушь и настойчиво пробиралась пальчиками ему под рубашку, он попытался отстранить ее руки, но она тихонько смеялась, не переставая что-то говорить, и продолжала расстегивать пуговицы, на секунду она заслонила ему комнату, а когда он наконец сбросил ее с колен, то увидел, что Лазарь почти скрылся за дверью. Он рванулся следом, распихивая какие-то гуттаперчевые тела на своем пути. Лазарь не спеша уходил по коридору. В эту секунду он понял, почему испугался. Лазарь ведь был единственным, кто слышал их последний разговор с Ольгой. Но он понял и другое: он был единственным, кто знает – Лазарь тоже был там.
– Куда же ты? – Голос его звучал теперь совсем по-другому. – Торопишься?
Лазарь медленно повернулся к нему, внешне он был совершенно спокоен:
– Мне пора. Прощай.
– Задержись на минуту, пожалуйста. Можно задать тебе вопрос?
– Валяй.
– Когда я ушел с причала, ты же еще оставался? Ты что же, не слышал, что там – тишина, что она, Ольга, ну – не пытается выбраться и вообще… молчит. Ты что, не понял, что с ней что-то ненормально?
– Ты о чем это? – Лазарь говорил негромко и по-прежнему хранил спокойствие. – Где я остался?
– На причале, где мы с Ольгой…
– Ты был с ней, когда она топилась? Вот не знал. Да и никто вроде не знал, а?
– Как ты не знал? Ты же догнал меня у трамвая, вспомни! Я же толкнул тебя, и ты вывалился. Ты что?
– Слушай. – Лазарь по-прежнему говорил тихо, но голос его стал жестким. Он уже не улыбался. – Я не знаю, что ты плетешь. Говорили, ты сбрендил после нее и тебя лечили в психушке. Видимо, не до конца. Я не был ни на каком причале, ни в каком трамвае, и ты меня никуда не толкал. Может, тебе пить не стоит, старик?
Он ничего не понимал из того, что происходило сейчас между ними. Кто-то из них действительно сбрендил. Но Лазарь не скажет больше ничего другого, это было ясно. Он повернулся, не говоря ни слова, и пошел назад.
Сзади раздался шум лифта, вызванного Лазарем, потом наступила тишина, и в этой тишине все так же тихо, но отчетливо прозвучал вопрос:
– И кстати, какого хрена я должен был ее спасать? Она же выбрала тебя?
Он не успел даже повернуться. Створки лифта мягко сомкнулись, и шум кабины постепенно затих у него за спиной.
Вернувшись в комнату, он спросил у кого-то, кто более всех походил на ее хозяина, знает ли он того парня, который сидел напротив и вслед за которым он вышел в коридор, – тот старательно напрягал память, но ничего толком вспомнить не смог.

Имя журналиста Петра Лазаревича было ему известно. Он не то чтобы постоянно, но периодически читал его злые, умные материалы, рискованно затрагивающие интересы правящего истеблишмента и проливающие свет в самые темные и грязные закоулки большой политики.
Этот человек с типичной внешностью московского тусовщика средней руки, веселый и чуть нагловатый, но, несомненно, неплохо образованный и умеющий, когда захочет, достойно себя вести, ничем даже отдаленно не напомнил ему Лазаря, впрочем, с момента их последней встречи прошло двадцать с лишним лет.
– Да, на Байкале. – Лазаревич остановился у двери и смотрел на них открыто и доброжелательно. «Я виноват, увлекся, но готов просить прощения и ответить на все ваши вопросы готов, – словно говорил его ясный взгляд, – и будет, ей-богу, несправедливо выставлять меня сейчас на улицу под проливной дождь, как паршивую, к тому же нашкодившую собаку». – Вы там бывали?
– Бывал. Когда-то давно.
Случайный, казалось, вопрос вроде бы разрядил обстановку. По крайней мере, в защиту Лазаревича прозвучал, хотя и несколько иронично, первый голос:
– Собственно, вас никто не выгоняет, господин журналист. И куда вы сейчас пойдете – умирать на нашем пороге?
Лазаревич только развел руками и грустно улыбнулся:
– Очень вероятно. Мне кажется, я настолько вас достал, что вы готовы дать мне хорошего пенделя. Уж лучше сам.

«Ты прав, Пит, лучше бы тебе самому. Самому пустить себе пулю в лоб или, к примеру, не завязнуть в грязи на своей машине, а взорваться вместе с ней, еще лучше бы тебе, грязный ублюдок, вообще не родиться на свет, – она размышляла так и разглядывала его беззастенчиво, в упор, улыбаясь при этом слегка отстраненно, – удивительно, что никто до сих пор не свернул тебе шею, ведь ты, мерзавец, наверняка сломал жизнь не одному человеку за столько-то лет!»

Лет и вправду прошло уже очень много, и многое изменилось в мире – она даже не сразу узнала его, хотя ничего не забыла. Возможно, впрочем, дело было именно в этом – она помнила все до мельчайших деталей, и она очень хорошо помнила его, но тогдашнего. Теперь же он очень сильно изменился. Даже помолодел. Точнее, он всегда был моложав, но в те давние годы старался казаться старше и солиднее, теперь же, напротив, не явно, но все же молодился. К тому же у него появился стиль, и он умело ему соответствовал. Тогда он и понятия не имел, что это такое, а верхом совершенства считал наличие настоящих фирменных джинсов и японских часов «Сейко». Он по-другому говорит теперь и, наверное, по-другому думает, но она готова была заключить самое рискованное пари: он не изменился ни на йоту, оставаясь таким же негодяем, каким она его хорошо помнила, негодяем милым и обаятельным и оттого еще более опасным.

До нее он добрался в конце второго семестра. Именно добрался, перебрав поочередно почти десяток однокурсниц. Он был почти легендой факультета, все его похождения были хорошо известны и всегда бурно обсуждались, но каждая новая жертва была абсолютно уверена (сила убеждения и обаяния его шлифовались от романа к роману), что наконец-то, пережив череду трагедий и разочарований в поисках одной-единственной, страдающий от одиночества и бессердечия окружающих, мужчина встретил истинную свою женщину – ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11