Почти немедленно вслед за его словами из-за плетня выпрыгнул огромный волкодав и бросился им навстречу.
- Кто такие? - закричал чей-то голос.
Князев что-то медово ответил.
- Беркут, домой! - К ним не торопясь подошел мужичонка с винтовкой под мышкой. - А ну, за мной! Батько разберется прямо на сходке.
Сходка была в разгаре. Конные, окружившие толпу, хрипло горланили. Атаман Клещ держал речь.
- Люды! - сказал Клещ. - Мы вольные казаки! Стоим за анархию и слободу! Комиссарам и чрезвычайкам пущаем юшку и ставим точку! - Он прокашлялся, лицо налилось кровью. - А шобы карать зрадников и прочую контру... - он замолчал и тупо оглядел стоящих. - Це вам усе объяснит мий главный заместитель Охрим Куцый.
Из-за спины атамана выдвинулся длинный сутулый человек в огромной карачаевской папахе, в расстегнутом полушубке, с плетью в руке. На широком длинноносом лице сверкал один глаз, веко другого было накрепко заклепано.
Подъехал конный и, увещевая, звучно врезал по чьей-то спине нагайкой. Неожиданно и звонко ударил неподалеку петух.
- Громадяне! - сказал одноглазый. - Батько Клещ поднял над округой наш черный прапор. Це прапор вильной селянской доли! Шо ж делают ваши избранные головы? С подмогой идут назустричь великой правде анархии тай свободы? Ни. Воны сидят, як вороны над падалью, и гавкают, шо воны ни с нами, ни с червоными комиссарами, ни с бароном Врангелем... Ось и дивитеся, громадяне. По усей округе встают селяне супротив билых господ та червоных нехристей, а воны задумалы сами отсидеться, тай вас заманили, вас, честных селян!
В толпе загомонили. Охрим повернулся в сторону Клеща:
- Наш батько, вин за волю! Вин за народ. Вин не желает вмешиваться в приговор. Треба вам, браты, казаты нам, шо заслуживают цеи запроданцы! Решайте, громадяне.
На секунду наступила тишина. Клещ молча глядел перед собой маленькими недовольными глазками.
- Ошиблись воны! - крикнул чей-то голос, и сразу обрушился гвалт:
- Та невиноватые воны зовсим!
- Як невиноватые? А хто ж виноватый?
- Батько, ослобони!
- Поучить их, вражьих сынов!
- Нехай живут! Ошиблися!
- К стенке их, курих детей!
Настроение большинства было явно в пользу освобождения. Охрим прислушался, повернулся к атаману. Толстое лицо Клеща побагровело. Крики толпы его явно не радовали. Одноглазый что-то нашептывал ему на ухо.
Неожиданно из толпы выступил Князев. Его длинные сивые волосы, странная фигура в поддевке, благостно улыбающееся лицо заставило толпу умолкнуть.
- Дозвольте, граждане, словцо молвить, - тонко пролился его голос.
Санька увидел, как Клещ вопросительно повернулся к Охриму, а тот шагнул было вперед, но Князев уже говорил.
- Вы, свободные граждане села Василянки, должны ноне судить свою избранную власть. Батько Клещ, защитник наш, дал вам полную волю постановить как захотите. Так дозвольте ж, граждане, сообчить. Вот мы трое идем с городу. Власть там у христопродавцев большевиков. Мучат они добрых людей, отнимают потом да кровью нажитое добро, довели народ до голодухи, до холодной смерти. Сами жрут, раздуваются, радуются, что у других кожа к ребрам прилипает. - Он повернул голову к Клещу. - Давеча в городе склады сгорели. Сами же они, большевички эти, и пожгли. Все товары вывезли да схоронили по тайным местам, а склады ночью пожгли, чтоб людям очки втереть. Вот какие дела на божьем свете деются... - Князев примолк.
По толпе прошел ропоток, но она ждала продолжения. Видно было, что и Клещ, и его люди слушают с большим вниманием. Фитиль толкнул в бок Саньку, шепнул:
- Хитер, подлюка! Кому хошь мозги вправит.
Князев поднял голову, словно очнулся от какой-то думы:
- Вот и хотел я вам сказать, люди добрые. Весь белый свет ополчился супротив анчихриста с красным флагом, да силен анчихрист! И не тем силен, что взаправду сила у его, а силен нашей глупостью. Кого комиссары грабят, кого казнят? Вас, мужиков, первых, да и нас, городских, не меньше. А за кем идете? За этими, что ли? - Князев ткнул рукой в троих у крыльца. Батько Клещ силу поднимает народную, всех собирает, чтоб опрокинуть проклятую анчихристову власть, а вы тут, как в берлоге, ото всех отгородились, мешаете пакость эту люциферову осилить! Вот и хочу напомнить вам, люди добрые, василянские жители, что не помогали вы батьке Клещу и воле народной скинуть комиссаров, а мешали - хоть и по неразумению, а ваши головы - те по умыслу. Большевики они по натуре, как на духу говорю: большевики, вот они кто! Нехристи они!
Толпа взорвалась криком. Князев молча ждал. Ждали и на крыльце. Князев заговорил, и толпа затихла.
- Вот и говорю вам, как со стороны прохожий, говорю: докажите вы свою преданность батьке, докажите, что вы за свободу да супротив общего ворога, выдайте вы сих изменников батьке головами. Пусть это клятва ваша будет, что отреклись вы от красного анчихриста, что будете с батькой и воинством его до самой победы!
Князев надел треух и, подойдя к крыльцу, встал у самых ног атамана. Тот, тяжело шевельнув шеей, скосил на него глаза, кивнул, одобряя.
Толпа молчала. Потом вышел жилистый мужик с окладистой бородой.
- Та воны ничего другого не достойны! - крикнул мужик. - Смерть им, гадам!
И тогда вокруг разразилось:
- Це вин за должок мстит!
- За шо их губить?
- Нехай живуть!
- Як батько решит!
И потом все громче:
- Треба батьке казаты!
Клещ осмотрел толпу, теперь вся она тянулась к нему глазами. Он шагнул вперед.
- Хлопьята, - сказал он зычно, - война вокруг! Война. Не воны нас, так мы их, а шоб мы их, треба вырвать с корнем все гадючье семя, шо им пособляет. Благодарен я вам, шо вы мене слухаете! Так я решаю: раз война, так пощады нема. Пусть гниют под забором! - и он махнул рукой.
Охрана прикладами затиснула арестованных во двор, и через минуту грянул оттуда залп. Дико взвизгнул бабий голос, и снова ударил выстрел, теперь уже одиночный.
- Расходись! - скомандовал Охрим. Толпа стала расползаться. Фитиль и Клешков смотрели, как Князев, сняв шапку, разговаривает с Клещом. Льстивое лицо старика сияло. Клещ слушал его молча, изредка кивал. Через несколько минут Князев обернулся к ним и поманил к себе.
- Вот, батько, - сказал он, подталкивая к нему спутников, - и эти со мной. По великой нужде к тебе, по крайнему делу.
На другой день с утра Князев ушел совещаться к Клещу, и его не было уже с полчаса. Мрачный Фитиль ссорился с хозяевами, требуя самогона, но прижимистые украинцы не спешили выполнить его требование - им не был ясен ранг постояльцев. Старший, видно, пользуется уважением, зато двое других не очень похожи на батькиных хлопцев. Клешков вышел и стал под пирамидальным тополем, наблюдая сельскую улицу.
У штаба толпился народ. Из ворот выезжали конные. Мимо Клешкова проехал всадник и осадил лошадь.
- Эй! - окликнул он Саньку. - Здорово, чего пялишься?
- А мне не запрещали, - сказал он с вызовом.
- Твой старый хрыч с батькой нашим грызется.
- Он такой! - сказал на всякий случай Клешков.
Вышел и встал у калитки Фитиль. Он безмерно скучал в этих местах, где ему не к чему было приложить свое умение.
- Парень, - позвал он всадника, - у вас в железку играют?
Тот, не привыкший к небрежному обращению, молча смотрел с седла на Саньку и поигрывал нагайкой.
- И откуда такая публика у нас взялась? - раздумывал он вслух. Может, срубать вас к бису?
Фитиль подошел и тронул его за колено:
- Как звать-то тебя?
- Семка.
- Есть у вас, кто по фене ботает?
- Попадаются, - сообщил Семка, - могу познакомить.
Они двинулись к штабу.
- Тут погодите, - сказал Семка, кивнув на скамью под окнами.
Фитиль подобрал какую-то палку, вынул нож, уселся строгать. Клешков, сидя рядом, прислушивался к шуму за окном. Рама была приотворена, и низкий хриплый голос какого-то клещевского штабного перехлестывался с князевским тенорком.
- Вы уж меня извиняйте, - паточно тек голос Аристарха, - только что же вам в городе-то потом делать? Анархия там и сама не прокормится, и народ не прокормит. Меня начальники мои вот о чем просили: ты, мол, Аристархушко, объясни умным людям, что нам с ними надоть союз держать. Пусть они нам город помогут взять, а мы потом им поможем, ежели что, в деревне. Отсюда вместе и начнем.
В это время к Фитилю подошел Семен с тремя крепкими повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.
- Ось, знакомьтесь, - сказал Семка, - це тоже каторжные. И видать, по схожим делам.
- Есть где потолковать? - спросил Фитиль.
Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.
- Рыбак рыбака видит издалека, - сказал Семка, - а тебя чего он не взял?
- Я не с ним, я с Князевым, - пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.
Раскрылось окно. Наверное, было жарко. Санька услыхал голос Охрима.
- Гляди! - погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса,
- Кого это ждут? - спросил Клешков.
- Христю, жену батьки, - лениво ответил Семен. - Подлая баба, спасу от нее нет.
- А чего для нее охрану нужно?
- Для почету...
- Хай тому глотку заткнут, хто против объединения. И начихать, хто нам протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, - Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. - Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а теперь надо договориться и действовать. Нехай воны возьмут на себе пулеметы, а мы ударим с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. Я за то, шоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Клещ сказал:
- Добре. Мозгуй над планом, Охрим, и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Снова раздался голос Охрима:
- Кого же пишлем до городу?
Князев предложил Клешкова.
- Есть такой человек, - сказал он, - есть, есть. Надежный парень, голова. Иди-ка сюда, Саня, - позвал он, высунувшись в окно. - Вот и дело тебе придумали. Друга своего повидаешь, наставника Василь Петровича.
- Вин? - спросил Охрим, единственным глазом сверля Саньку.
- Он да Сема, они и справятся. Народ молодой, ловкий.
- Ладно, - сказал Охрим, - мне все ясно, вин так вин. Иды, хлопец, готовься. Ночью перебросим.
К вечеру приготовления были закончены. Семка должен был сопровождать Клешкова и в городе, третий оставался их ждать вместе с конями. Вернуться надо было как можно скорее, не обязательно с ответом от князевских друзей.
Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Семка насвистывал какой-то известный мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан.
- А вот и они! - пропыхтел запыхавшийся Князев, отбрасывая в сторону какой-то мешок. - Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмете с собой. В нем хлеб. Ежели застукают, один выход - спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не сказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько.
Перед расставанием Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:
- Запомни: три стука, потом: "От Герасима вам привет и пожеланье здоровья". Ответ: "Спаси Христос, давно весточки ждем". И чтоб этот обормот, - он чуть заметно кивнул в сторону Семки, - не услышал. Учти!
Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли глаза, прямо на них скакал всадник, по голосу они узнали Охрима.
- Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твой брандахлыст, Фитиль этот, шо у карты резався.
Было хмурое утро. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в коридор, и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, закрывавшем дверь какого-то кабинета, его нельзя было узнать - недавнего интеллигента с чеховской бородкой.
- О! - сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. - Вот так встреча!
- Не пойму, что же было маскарадом, - шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, - и в той и в другой одежде вы равно естественны!
- Потому что естественна ситуация, - сказал Яковлев. - Я получил новый пост. Вы не зайдете?
Они зашли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.
- Вот моя обитель, - Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.
Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. Какое-то внутреннее беспокойство не покидало его. И причиной тому был ненатуральный тон Яковлева. Он еще несколько минут поболтал с ним и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич на митинге на маслозаводе. Он попросил у Куценко его фаэтон и поехал на маслозавод.
На маслозаводе тесно стояли человек двести мужчин и женщин. Говорила Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки. За ней, неподалеку от стола, за которым сидели трое - президиум, горбился на табурете Бубнич, что-то записывая себе в книжечку.
- Товарищ Ленин, - четко отделяя слова, чеканила Верка, глядя в толпу, - говорит нам прямо: революция в опасности! Белые паны, барон Врангель и всякая нечисть - все лезут на нас! Наши ребята умирают в Таврии, и, может, оттого умирают, что мы им, тифозным и голодным, не можем прислать хлеба! А почему мы не можем его прислать, почему мы сами голодуем? Потому что некоторые завалились на лежанки и не видят, что бандюки под самым носом! Мы в ячейке все признали себя мобилизованными! Вчера мне Машка Панфилова чуть глаза не выцарапала, что я ее Ваньку по ночам домой не отпускаю...
В толпе захохотали. Стоящий рядом с Гуляевым парень с винтовкой за плечом сплюнул и пробормотал:
- Опозорила, дура горластая!
Гуляев тронул его за плечо:
- Здорово, Иван!
- Здорово, Гуляев! - радостно обернулся парень. - Как живешь-можешь?
- Потом поговорим, - остановил его Гуляев и стал пробираться к Бубничу. Верка заканчивала.
- Вам, товарищи, глаза себе тряпочкой повязывать незачем и плакаться друг другу в жилетку, что хлеба нет, и сахарина нет, и детишки раздеты-разуты - как тут Грищенко плакался, - ни к чему. Ежели допустим, что придет Клещ, он вам такую малиновую жизнь устроит, что, кто сегодня не очень красный был, весь покраснеет. От крови все покраснеют! Они, бандюки, миловать не умеют, а рабочего - с чего им миловать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11